Елена пила чай на кухне и почувствовала — на балконе в комнате, что-то (или кто-то) есть. Кто-то очень страшный. Со стороны комнаты повеяло холодом. Елена моргнула. Точечный провал в памяти — и вот всю маленькую кухню, конечно, далекую от идеального (какого бы то ни было) порядка и стерильной чистоты, заполонили-загадили-забросали перьями белые домашние деревенские инкубаторские утки. Зачем они здесь? Как они попали на городскую кухню? И почему их видно, но не слышно? Они же хлопают крыльями, роняя белые перья. Потому что сама Лена слышит все хуже и хуже, и рано или поздно наступит день, когда слуховой аппарат станет такой же печальной необходимостью, как сейчас качественные наушники для телефона? Или этот момент уже наступил?
Из комнаты снова повеяло холодом. Еще одно моргание, еще один точечный провал в памяти. И вот уже в коридоре появилась — через дверь или через балкон — Владислава Николаевна, которая такую никчемную курву — дочку своей никчемной курвы-сестры — до 18 лет терпела, кормила и не сдала в детдом. И конечно же, очень жалеет о своей доброте. Владислава Николаевна приступила к обыску, начиная с прихожей, орала громче и противнее любой автосигнализации, что Лена плохо убирает в квартире — между прочим, ее, Владиславы Николаевны, квартире. Владиславе Николаевне не понравились летние шлепки, купленные Леной без разрешения — выбросить! Книга лежит не там, где разрешено, да и сама книга сомнительного содержания — выбросить! Владислава Николаевна быстро для своей плотной комплекции обыскала прихожую, кухню и комнату, сумку и одежду племянницы. Горка вещей, которые Владислава Николаевна считала нужным выбросить — непременно сама, чтобы племянница потом не нашла и не принесла обратно — все росла и росла. И, конечно же, Владислава Николаевна потом пойдет по соседям — надо же знать, кого «никчемная курва» водит домой, когда думает, что никто не видит.
Да, в квартире действительно было не убрано — потому что Владислава Николаевна обычно звонила перед приездом и требовала, чтобы ее встречали с поезда. А если племянница на работе — пусть отпросится, не переломится. И в куче найденных во время обыска и признанных запрещенными вещей было то, за что «госпожа надзирательница», скорее всего, не просто наорала бы до боли в ушах, а простое выкидывание из дома самой Лены без ключа, вещей и денег было бы еще не самым страшным наказанием. И куда подевались утки?
Лена очень старалась плакать как можно тише, почти беззвучно, проскользнула на кухню за металлическим молоточком для отбивных — в лучшем случае у нее была одна попытка.
Раз — один удар в висок. Два — орущая пасть заткнулась, фонтанируя осколками зубов. Три — проверить пульс на шее. Четыре — взять топор в кладовке. Пять — Владислава Николаевна пойдет гулять. По частям.
Лена проснулась в холодном поту, осмотрела сброшенное во сне одеяло, первым делом проверила простыню под собой — сухо, уже хорошо, что не осрамилась, как маленькая девочка, прошлась по квартире — все вещи, которыми она успела обрасти после последнего приезда «доброй и заботливой» тетушки, были на своих местах — там, где удобно Лене. Балкон и кухня в порядке — в смысле никаких посторонних живых или неживых существ или их следов. Открыла кладовку — живая и целая Владислава Николаевна не могла там поместиться, а неживая и по частям... Но нет — веник, совок, оставшееся от ремонта барахло в коробках, рулон чистых мусорных пакетов, стиральные порошки и никаких трупных запахов — у Лены просто не хватило бы сил настолько тщательно все вымыть. На всякий случай проверила телефон — на рингтоне стоял самый громкий и отвратительный звук сигнализации, который удалось найти в интернете, но это не всегда помогало — впрочем, свои знали, что лучше написать, чем позвонить, а чужие подождут. Так и есть — несколько пропущенных звонков с одного незнакомого номера. Похоже на звонок со стационарного телефона. Обычные страх и отвращение перед любым действием, где надо напрягать остатки слуха, сегодня сменило радостное предвкушение — ведь Владислава Николаевна сейчас в деревне. Не надо было тогда, три года назад, переписывать на нее квартиру, когда по молодости и неопытности влипла в нехорошую историю с недостачей — может быть, и обошлось бы с гражданским иском. Или приговор суда по гражданскому иску мог оказаться менее суровым, чем ожидалось... Знать бы, где упадешь — соломки б подстелила...
Лена надела наушники, подключила их к телефону и решительно нажала на вызов:
— Неврология.
— Вы мне звонили, я не могла взять трубку сразу и увидела пропущенные вызовы. Я Елена Прокудина.
— Владислава Николаевна Прокудина — ваша родственница?
— Да, тетя.
— Ночью ее доставили к нам с инсультом. Мы сделали все, что могли. Сегодня утром Ваша тетя скончалась.
— Да, я поняла, приеду.
Маленькая девочка внутри взрослой Елены, раньше которой родилась лень и прочие человеческие пороки, плясала, кувыркалась и делала сальто. Да, ей предстоит заниматься теткиными похоронами, возможно, опротестовывать завещание или судиться с другими родственниками за свое же жилье. Но Владислава Николаевна к ней точно больше не приедет. Лене было легко и тепло, а за спиной, казалось, вырастали крылья. Мягкие, черные, кожистые и шелковистые одновременно.