Фран вытряхнул предпоследнюю сигарету из пачки и зажал между зубами. Проспект нависал с двух сторон.
Он прикурил — но дыма совсем не чувствовалось — вслед за дымом в лёгкие без приглашения залетал ветер. Ветер носился по улице — радовался апрелю, как пёс снегу. Фран докурил и достал пачку.
— Ши-ши-ши, — пачка издала странный звук.
Фран испугался и бросил её в урну — вместе с последней — перевёрнутой на счастье — сигаретой. Он напряжённо шёл вперёд ещё сотню-другую шагов, а потом подумал: «Блин, чего это я», — и завернул в безымянный продуктовый.
Дома нет булки. Нет молока. Но что важнее — в кармане нет сигарет.
Ветром захлопнуло дверь из магазинчика громче, чем он ожидал.
Нет, надо найти себе другую работу. Не такую нервную и напряжную. Что-нибудь на расслабоне.
Он шёл по горбатому мосту через Карповку. Если повернуть направо, будет ботсад.
Вот хоть бы и там. Как раз есть непонятно зачем полученная степень бакалавра химических наук — сойдёт же, наверное. И живёт он совсем близко — бабушка оставила квартиру. А сама — купила велосипед и ездит по улицам Праги. Прямо в постели курит папиросы. С матросами перекидывается улыбками — Фран знает, потому что они с бабушкой исправно пишут друг другу письма.
Говорила, конечно, никому никакого наследства! Спущу всё в рулетку к чертям! Но как не оставишь наследства такому хорошему мальчику, как Фран. Тому, кто на втором курсе расплакался от необходимости препарировать лягушку — перед всем потоком. Тому, кто в алкомаркете берёт смены всех, кто попросит: отпускает на выходные, отпускает в садик на утренник или к больной маме в больницу — конечно, дорогая, я же тут рядышком живу, две минуточки и прибегу.
Нет, если сменить работу, он, наверное, свихнётся от навалившегося свободного времени.
Он распаковал сигареты, перевернул одну на счастье и достал другую. Пачка прошуршала:
— Эй. Айроне.
Но если не сменить работу он, наверное, просто свихнётся.
— Айроне!
Кто нахрен.
— Вы меня с кем-то путаете, — хмуро сообщил Фран пачке, не совсем, впрочем, понимая, с которой её частью надо разговаривать.
Да что это такое. С пачками сигарет вовсе не надо разговаривать вообще-то.
— Ничего не путаю, — раздражённо отозвалась пачка. — Видел твои картинки в молодёжном центре Эрмитажа, там так и написано: Фран Айроне. Я знаю, что это ты. Я ведь с твоей же пачки тебя и наблюдал вчера.
Вчера был — вот это да! — выходной, и Фран завернул в Эрмитаж забрать свои отроческие картинки — он не знал, зачем они ему, но и там они в сущности никому не всрались, так что почему бы и нет. Повесит на стену. Спалит в костре. Сдаст в макулатуру. Разошлёт в конвертах по случайным адресам. Мало ли чего можно сделать с некогда что-то немножко, наверное, значившими кусками бумаги.
Фран пожал плечами, пристыженный несработавшей ложью и воспоминанием об отроческих зависаниях в Эрмитаже и псевдониме — Айроне — и об отроческом же курении сигарет, шифруясь от школьных учителей и от опекунов, и закурил.
С днём разговоров с нематериальными предметами. Молодец, Фран, так держать. Что будет дальше? Свяжешься с пачкой сигарет узами брака? Перепишешь на неё квартиру?
Где вообще была эта тупая говорящая пачка, когда грустный маленький Фран шарахался по углам Эрмитажа в одиночестве, когда никто с ним не дружил и не разговаривал? Явно не с ним! Вот и пускай теперь катится, пускай с кем-нибудь ещё разговаривает. Нашлась тут тоже.
Фран переступил порог квартиры и не разуваясь метнулся к столу, и включил лампу, достал пачку и стал её разглядывать.
Пачка была безмолвна.
Фран подумал, наверное, надо предложить достойную тему для разговора — может быть, что-нибудь умное про табак, но он вообще-то ничерта не знал про табак, ему вообще-то было глубоко похуй — и он когда-то, будучи подростком, стал курить союзаполлон по причине прикольная пачка с ракетами и звёздами, а потом перешёл на филип моррис, ибо союзаполлон исчез и кассирша сказала, что вместо него теперь вот это. Достойной темы разговора из этого не раскуришь.
Фран не знал, что сказать. Он пошёл к микроволнушке греть сырный бутер на ужин.
Ветер завывал нечто невнятное за окном.
Фран сжевал свой бутер, почистил зубы, напоследок накурился (пачка молчала) и лёг спать.
Всю следующую смену он думал, а чего этой пачке вообще от него надо было? Узнать, что Айроне — это псевдоним? Уточнить часы работы молодёжного центра? Поглумиться над заброшенным художничеством?
Дома он закурил, и пачка заговорила снова:
— Айроне.
Фран вздохнул.
— Богини ради. Не называйте меня так.
— Да? — Последовала задумчивая пауза. — В таком случае…
Кажется, у сигаретной пачки появился глаз и пристально взглянул на Франа (он что, реально сходит с ума?) — но не с ног до головы, а только с головы, вполне равнодушно, довольно-таки на отъебись.
— Лягушка, — таков был вердикт.
У Франа были зелёные волосы.
Он вздохнул. Честно говоря, даже «кусок дерьма» было бы лучше, чем Айроне, плюс он был по жизни измождён, нет, он так заебался, что возражать не было сил.
Впрочем, смысла, наверное, тоже не было — пачка на этом замолчала и уже не заговаривала до следующего вечера. Следующим вечером он заговорил с ней сам:
— Кхе-кхе, — чтобы размять связки, а то как-то неловко было в полной тишине открывать рот, не зная, с кем он вообще ведёт беседу (может, ему скорее надо со специалистом беседу пойти вести?), так что это он и спросил: — А вы кто? — так осторожно, как котик трогает лапкой.
— Бельфегор, — просто ответила пачка.
Это, конечно, не давало Франу никакой информации, хотя было приятно узнать, как обращаться к этой таинственной сущности. Он попробовал ещё:
— Типа демон, что ли?
— Может быть.
Спасибо, всё понятно.
— Откуда вы?
— Да ветром надуло.
А я думал, с того берега моря.
На этом беседа завершилась. Фран не знал, что ещё ему спросить, а пачка ничего не говорила сама.
Но на следующий день пачка подала голос. Она потребовала:
— Лягушка. Я хочу, чтобы ты нарисовал мой портрет.
Это ещё зачем.
Франа замутило.
— Мне очень жаль. Но я, блядь, ненавижу рисование.
Может быть, это не рисование — то, что он на самом деле ненавидел. Но об этом сигаретной пачке знать необязательно.
— Ну, напиши. Сделай коллаж. Сотки. Потыкай пальцем в экран. Сшей. Вырежи. Что угодно.
Фран открыл было рот.
— Вопрос жизни и смерти.
— Нет. Ни в коем случае. Вы можете убить меня или там забрать мою душу на вечные муки.
Но это будет менее мучительно, чем возвращаться к изобразительному искусству.
Фран собрал всю свою волю и все свои силы и отказался — пачка замолчала — на сегодня — но это было только начало.
Следующие две недели голос из пачки начинал разговаривать, когда Фран приходил домой, и канючил до тех пор, пока в какой-то момент не начинал шуршать и не замолкал, как будто в радио села батарейка. Приводилось бесконечное количество аргументов: да ты вообще знаешь, кто я? Да ты вообще знаешь, кто мой батя? Слушай, ну ты меня что, не уважаешь? Ну мб за полтос? Чел, ну это реально вопрос жизни и смерти. И не моей даже, а твоей! (Да поебать мне, подумал на этом Фран). В какой-то момент аргументы сменились тупо речитативом: нарисуй. напиши. напортреть. нафигачь. У Франа не получалось это игнорировать. К тому же казалось, будто сеансы действования на нервы становились всё длиннее — и от этого Фран курил всё больше — и сеансы удлинялись — и Фран курил всё больше — и пачки заканчивались одна за одной, но голос не исчезал — он переходил на следующую и продолжал увещевания снова. Речитатив сменялся аргументами. Аргументы сменялись речитативом.
Фран держался долго.
Но он всё-таки не каменный. Бельфегор это знал.
И он узнал, когда Фран достал из-под кровати запылённые банки высохшей и заплесневевшей гуаши и самую облезлую в мире кисть и заозирался по комнате, размышляя, на чём бы ему быстренько намалевать то, чего от него хотят и распрощаться с этим делом уже точно навсегда.
— Нет, слушай, если ты собираешься это делать, ты должен это сделать как следует.
Фран едва не закричал. От него хотят, чтобы он купил акрил? Чтобы он купил, прости господи, масло? Чтобы кисть не оставляла своего ворса в картине?
Отвратительно.
Фран провёл ещё две недели в отрицании.
Как там дальше.
Вот в этом во всём.
И в пятидесяти перекурах в день.
Голос из пачки время от времени выходил в эфир, осведомлялся, как у Франа дела, не готов ли он ещё заглянуть в магазинчик для художников, как раз затесавшийся на том самом проспекте, по которому Фран каждый день (вполне буквально) ходит с работы и на работу (обязательно по противоположной стороне дороги, потому что пройти мимо этой двери было бы слишком нервно). Потом голос исчезал. Иногда они беседовали. Но очень мало. Казалось, будто этот голос сам себя экономит.
Франу хотелось ещё.
В конце концов ему захотелось сделать это как следует. Для голоса.
Он сошёл с ума.
Он вышел на перерыв и перекурил на крыльце магазина, в котором работал, и пошёл в сторону магазина красок и всего остального. В середине пути замер, чтобы перекурить — это важный этап сложного путешествия. Когда он дошёл до страшной страшной опасной двери, он остановился и выкурил шесть сигарет подряд и только после этого ввалился внутрь.
Обратно он шёл экипированный, как художник с пятнадцатилетним стажем, всем необходимым, щепоткой приколов, охапкой ненужного, и чем-то ещё, никто точно не помнит, чем. Шёл он, впрочем, как на каторгу.
Домой было идти ещё хуже.
Он знал, что сейчас он придёт и будет рисовать — не евши, не пивши, не спавши.
Он курил без остановки всю дорогу.
Когда он пришёл, на кровати в его комнате сидел Бельфегор — с белым бультерьером на коленях. Это были две бледные полупрозрачные тени с нечёткими дымными границами — Фран мог бы даже подумать, что это дым от всех сигарет, которые скурились у него по пути, пристал к нему и зашёл вместе с ним домой. Ещё, если бы Фран мог подумать, он бы заметил, что Бельфегор на его вкус очень секси.
Но Фран не был готов к таким мыслительным подвигам. У него голова вообще не работала. У него только руки натягивали бумагу на планшет: они делали вещи как следует — это была последняя команда от погибшего в нервном срыве мозга.
Фран закурил. Взял в руки карандаш.
Портрет занял у него двадцать два дня (один из которых был милостиво поданным ему выходным). Он не ел и не пил, и не спал, пока его не вырубало, а потом просыпался от пятнадцати миллионов будильников и шёл на работу, и возвращался, и садился рисовать. Бельфегор сидел и молча глядел на него.
Затем он исчез.
— Ну, что? Готово ведь?
— Мне кажется, да, да.
Задумчивая пауза.
— Блядство.
— Что? — Фран испугался.
— Я думаю, нихрена не сработало.
— Что?
— Заклятие материальности.
— Чего, блин?
Бельфегор вздохнул и ничего не ответил. Фран вырубился до утра.
— Короче, видишь ли, я никакой не демон на самом деле, — Бельфегор никогда не тратил отведённые ему реплики на бесполезные приветствия (на бесполезные ши-ши-ши, впрочем, не скупился).
— А кто вы?
— Я — дух твоей вредной привычки.
Фран сразу всё понял. Он закурил.
Бельфегор сначала не почуял подвоха. Но после того как он сказал:
— Я всегда ошивался тут в округе, — он шнырял в волосах. — Я приглядывал за тобой. Неплохой вид существования. Но не подобает это как-то такому пиздатому мне. Ши-ши-ши. Так что я стал искать способы стать человеком. Материальным. Что-то завораживающее есть в телах. — Франовское тело его завораживало. — В том, чтобы иметь тело самому. — И прижиматься своим телом к телу другого. Хотелось это почувствовать. Так сильно. Он делал долгие паузы. — В тот вечер, когда я заговорил с тобой в первый раз, ветер — я на короткой ноге с ветром, естественно, мы часто болтаем — открыл мне способ, как этого добиться. Будто бы, мол, можно своего человека попросить об услуге изобразить тебя, и после этого будто бы станешь человеком — вот так просто, как в сказке, — Фран скривился. — Ну, вот и мне верилось с трудом. Но проверенным действенным способом действовать не хотелось, — потому что ты такой миленький. — Да и мне так повезло, что ты рисовальщик.
— и Фран закурил следующую сразу, как закончил ту, Бельфегор догадался:
— Стой подожди. Не делай так. Ты же помрёшь.
Фран пожал плечами с безразличием.
— Не хочу, — капризно рявкнул Бельфегор. — Давай найдём другой способ.
Фран вообще слабо соображал, что ему нужно найти.
— Ну, я подумаю, что я могу для вас сделать, — вяло отозвался он. — Расскажите мне сказку. Я вам скурю ещё пять сигарет.
Пяти сигарет хватит за глаза и за уши на радиопередачу со сказками. Бельфегор рассказывал про принца далёкой страны, брат которого оказался страшным драконом — дракона, конечно, убили и принц и все жили долго и счастливо, конец, теперь спи и чтобы никаких больше перекуров тупая твоя башка, я уже чувствую, как у меня глазное яблоко потяжелело!
Вечером Фран вернулся домой. Он закурил и сказал:
— Я так хочу вас увидеть.
Он закурил вторую сигарету одновременно и сказал:
— Я хочу вас слышать тоже.
Бельфегор был в ужасе. Кроме этого, ему ужасно хотелось целоваться: он смотрел, как Фран, затягиваясь, губами трогает свои зажавшие сигарету пальцы, как будто целует их, и ему смутно хотелось быть пальцами.
Фран закурил третью сигарету — он не знал, чего конкретно он от неё хочет, но от этого действия он увидел в пространстве комнаты третью фигуру: бультерьера, с которым Бельфегор, скорее всего, не расстаётся, но, поскольку они оба рассеиваются, как дым, сложно сказать наверняка.
— Слушайте, — сказал Фран сквозь четыре сигареты в своём рту (если бы Бельфегор был материальным, он бы почувствовал смутную дрожь в животе). — Может, мы сходим погуляем все вместе с вашей собачкой?
— Минк, — представил зверя Бельфегор.
Следующий день был выходным, и Фран вместе со своей вредной привычкой двинул в ботсад. Там, если зайти достаточно далеко в дендрарий, курить можно, и вокруг никого нет.
Но Бельфегора сдувало ветром, и Фран его видел лишь слегка и плохо слышал, что тот говорит. Он понадеялся, что хоть бультерьер набегался вдоволь.
Фран сел на траву и стал писать письмо бабушке.
«Дорогая бабушка! Мне кажется, я влюбился. Но как-то в этом ничерта хорошего нет. В смысле, мужик вроде хороший, но ситуация у него полный отстой».
Фран смутно надеялся, что бабушка резко окажется какой-нибудь ведьмой и посоветует что-нибудь дельное.
Фран написал письмо, а потом Фран написал этюд с шелковицей и каким-то облезлым зданием с разбитой лестницей и тёмно-зелёным мхом. Фран вернулся домой и написал вид из окна. Он набросал зарисовку посуды в раковине, и потом он писал портрет Бельфегора на память, пока не отключился.
Прозвенели будильники, и он ушёл на работу.
Фран возвращался домой и марал бумагу, пока не засыпал тупо на том же месте, где рисовал. Сигаретный дым рассеивался нехотя, не раньше, чем медленно пролетал над каждым новым листом.
Бельфегор потреблял искусство Франа и душу Франа, и тело Франа, и ему было приятно и страшно одновременно — он чувствовал покалывание материальности в кончиках пальцев и с ужасом наблюдал, как Фран едва заметно начинает растворяться в воздухе — без специальных приборов и не увидишь, но не заметить нельзя было, ибо своим собственным сознанием Бельфегор ощущал, как Фран перетекает в него и пожирается его сутью.
Наконец пришло письмо из Праги.
«Мой дорогой мальчик! Не ожидала от тебя такой глупости: ты же знаешь, что всё в мире — это магия в той или иной форме, я тебе всегда это говорила». (Честно говоря, Франу казалось, что бабка просто старая и сумасшедшая и херню какую-то несёт, чтобы его, дитя неразумное, развлечь). «Ты как химик, пускай и только по бумажке, обращайся к своему верховному духу-покровителю — он тебя направит, а может, он сам и сможет помочь. А если не он, то Дионис — ну, чем чёрт не шутит? — вдруг бог виноделия снизойдёт к тебе, служителю алкохрама». (Фран с сомнением поглядел на свою рабочую форму, висевшую на стуле. И где я вообще должен обращаться к Дионису‽ Не то чтобы у нас тут Теос или Помпеи). «В общем, дерзай, золотце моё. Что касается Ботанического сада, ах, как я по нему соскучилась! В следующий раз отправь фотографии, не поскупись для старухи, уважь!..» И так далее, и так далее, и так далее.
Фран шёл на работу и соображал, кто у нас, блин, верховный химический дух. Вернувшись домой, он даже изъял с антресоли конспект по истории химии.
Но, честно говоря, ничего умнее, чем пойти повидать памятник Менделееву, он не придумал.
Дождавшись выходного, он со своим дымным любовником прошёл до моста, перешёл реку и сел в троллейбус. Добрались до памятника. Фран постоял перед ним в нерешительности некоторое время.
— Дорогой Дмитрий Иванович, — неуверенно начал Фран. — Доброго вам дня. Я принёс вам угощение, — он положил на постамент шавуху. — Надеюсь, вы разделяете мою любовь к шаве. Вы знаете, любовь всё побеждает. Кто так не думает, тот дурак. Amor vincit omnia, говоря на нашем с вами общем языке.
Фран не был уверен, что химик девятнадцатого века учил латынь. Он и про себя не помнил, откуда нахватался — точно ли из универа? Может, это была какая-то книжка? Русско-латинский разговорник? Или какая-то игрушка для мобильника?
— В общем, любовь… — продолжил Фран после небольшой паузы. — У меня имеется некоторое количество.
Если бы у Бельфегора были щёки, они бы сейчас, наверное, покраснели.
— Юноша, — наконец послышалось от памятника. — Мне приятен твой патиновый цвет волос, а потому я тебя одарю милостью. Чего ты хочешь? Только не растекайся ты так мыслью по древу, пожалей мой старый металл, ближе к делу, ближе к делу.
Фран вытянулся в струнку и затараторил:
— В общем, даруйте, пожалуйста, если это вообще в ваших силах, этому молодому не-человеку материальность.
— И Минку! — подсказала из кармана сигаретная пачка.
— И собачке, — поспешно добавил Фран.
Монумент как будто призадумался.
— Что ж, будь по-твоему, — сказал памятник с какой-то непонятной угрозой. — Но смотри не пожалей — обратной дороги нет.
Фран закивал. Менделеев достал откуда-то пробирку и кинул в неё кусочек металла. Зашипело. Но не очень впечатляюще — будто бы там была всего лишь соляная кислота и всего лишь натрий — самый простой фокус, который показывали ещё в школе. Пузыри подымались к верху пробирки, и Дмитрий Иванович любовался ими некоторое время, а потом бросил пробирку о землю, и на её месте встал Бельфегор. И с ним — собачка. Совсем как крохотная картинка на пачке. Красавчики такие.
Фран глазам своим не мог поверить. Дмитрий Иванович, довольный, жевал шавуху.
Фран подошёл к Бельфегору с некоторой опаской и стал его ощупывать, и Бельфегор тоже стоял осоловелый, не зная точно, что со всеми этими ощущениями теперь делать.
— Что делать, что делать, — ворчал памятник. — Такие молодые, а не знают, чего делать.
Фран не знал, что имел в виду этот дед, но подумал: «И то верно, чего это мы». Он схватил Бельфегора за руку, а бультерьера — под мышку, и они побежали за троллейбусом, а от троллейбуса — через мост и от моста домой и, положивши собачке блюдце с кормом и чашку с водой, присосались друг к другу с такой силой, что адронный коллайдер не расщепил бы их.
Бельфегор трахал Франа, и Фран трахал Бельфегора, и они делали это до конца дня и не собирались останавливаться, так что Фран даже позвонил на работу и уволился одним днём.
Когда они немножко насытились друг другом, Фран устроился работать в ботсад. Он чувствовал, как расслабляется и как перестаёт бояться странных теней на улицах и резких звуков, и как перестаёт раздражаться от мелочей. Он возвращался домой и ложился к Бельфегору в объятия и кайфовал так, пока дымному любовнику не надоедало и он не переходил к более активным занятиям.
Бельфегор облизывал его живот и говорил: тебе надо пойти в художку, иди в художку, нельзя, чтобы это всё пропало. Так что вскоре Фран стал после работы ходить в вечернюю художку для взрослых. Правда, у него уже не получалось рисовать, пока он не уснёт вне постели — Бельфегору теперь хватало материальности, чтобы затащить его под одеяло и вполне определёнными методами уложить спать (проще говоря, заебать вполне буквально).
Бельфегор ждал его дома и встречал любовным порезом и засосами, и влажными поцелуями — наверное, это имел в виду Менделеев, предупреждая, чтобы Фран не пожалел о своей просьбе: Бельфегор режется, а собачка кусается. Но Фран считал, что это, в сущности, то же самое, как когда они его убивали, будучи дымом, и что сейчас ему нравится на много порядков больше: Бельфегор его пожирает теперь немного по-другому, но теперь Фран не может кончиться (зато может кончить). А порезы ему даже очень нравились. Это его только сильнее заводило.
В общем, Фран, наверное, сошёл с ума. Но он был абсолютно счастлив.