Мартингейл

Мартингейл (от фр. martingale) — стратегия управления ставками в азартных играх, основанная на том, что игрок повышает ставки, пока не получит выигрыш. Несмотря на кажущуюся гарантию того, что эта стратегия всегда приводит к выигрышу, мартингейл не даёт игроку преимущества.

 — Что тебя не устраивает? — спросил Тарталья после того, как Чжун Ли забраковал его идеальный план на ближайшие десять лет: свергнуть Селестию, подарить Чжун Ли шубу из митачурла и увезти в Снежную, добиться того, чтобы Скирк при редких встречах начала здороваться. Или, хотя бы, еще разок ее увидеть.

Чжун Ли нахмурился как человек, который услышал множество неприемлемых для себя вещей и сейчас пытался выбрать из них самое неприятное. Тарталья, на чье общение с Чжун Ли накладывались сразу три выученных из детства морали – не спорь со старшими, не спорь с бессмертными, не спорь, в конце концов, с теми, кого просто не сможешь переспорить, не позорься – заранее согласился:

 — Хорошо-хорошо, без шкуры митачурла, — и подмигнул. — Вместо них притащу трофей с Селестии.

Чжун Ли скривился. Тарталья с игривой кровожадностью подвигал пальцами, словно представляя, как кончиками пальцев обводит края ангельских зубов на цепочке. Если Чжун Ли захочет, то Тарталья притащит что-то другое – скульптуру или кинжал из кости, например, – но каких-либо пожеланий высказано не было. «Он при упоминании Селестии замыкается, как я перед отцом» – однажды дошло до Тартальи, и с тех пор он не переставал пытаться разломать шкатулку.

 — Мы это уже обсуждали, — ответил Чжун Ли.

Та упорно не поддавалась, скрипя то ли от недовольства, то ли от старости, то ли просто так. При всех талантах Тартальи ему не хватало одного: умения читать людей, которые не хотели быть прочитанными. Или Архонтов – он не видел между ними большой разницы. Чжун Ли не рассказывал ему историй об этой части себя, ни печальных, ни радостных, пуская все на самотёк: расскажу то, что могу; сумеешь что-то разглядеть – молодец.

 — Я переверну этот остров верх тормашками и уроню в море, — пообещал ему Тарталья, как из раза в раз обещал семье вернуться живым. Чжун Ли не был его семьей – он был куда большим, он был его сердцем, тем, что не было сожрано Бездной, утоплено в материнских слезах или обещано родине. Пока Чжун Ли не забрал эту часть его себе, Тарталья и не знал, что в нем такое есть. — И ты мне всё расскажешь.

Чжун Ли пожал плечами, и Тарталья не понял, что это было: согласие, насмешка, тревога или разочарование. Тарталья не был молодцом, и это его страшно бесило.

*

Фонтейн был, как говорил Пульчинелла своими как-всегда-умными-словами, квазитождественен Снежной: страны наступали друг другу на пятки в марафоне технического прогресса и грызлись за титул самой красивой столицы Тейвата. У влиятельных женатых господ и в Снежной, и в Фонтейне было много женщин на стороне – это Тарталья много раз видел и давно привык, только в Фонтейне у каждой чьей-то любовницы было еще по три собственных, что уже выбивалось из знакомой картины мира. Воду уважали и жители Снежной, и жители Фонтейна, но по-разному: снежане тряслись за каждый незамерзающий родник как за жизнь недоношенного дитя, а фонтейнцы среди кораллов искали лучшие подводные виды, словно новую звезду для обложки.

На самом деле Тарталья не приехал в Фонтейн в отпуск – его просто привели сюда ноги, и он однажды, хотя был готов поклясться, что до этого говорил с кем-то другим, очнулся посреди беседы с неким существом на аквабусе. Голос существа и кого-то из глубин объединяло то, что они не принадлежали людям, и этой общей характеристики Тарталье хватило, чтобы убедить себя, что ему просто показалось. Остальное – дело привычки: когда отец отдал его в армию, то Тарталья назвал это «я сам ушел из дома». Сейчас он сам взял отпуск, половину из которого уже потратил, пытаясь вспомнить, что его все-таки сюда привело.

 — Хороша дива, да? — сказал какой-то мужчина в баре, и Тарталья не сразу понял, о чем он; от обилия пышных юбок, остроты шляп и количества бессмысленных пуговиц-манжет-рюшечек на любом местном жителе у него давно кружилась голова. Тарталья взял привычку различать важных людей по оружию, которые они носят, но, как он сам давно убедился, обычные зеваки обращали внимание на другие черты.

У мадемуазели вместо меча был микрофон и вырез до бедра. Голос – для фона пойдет, но в хор Заполярного дворца ее бы не взяли.

Мужчина пшикнул.

 — Странный ты, парень.

За свои вкусы Тарталья был готов сражаться – да и не только за свои, а в целом за все и всегда, но излишняя раздражительность начинала озадачивать. Тарталья помотал головой и убрал руку со своего набедренного ремня, к которому был прикреплен кинжал.

Но найти хорошее в девице и хоть как-то согласиться не получилось. Его личная дива, в отличие от фонтейновских однодневок, была лучше в разы: во-первых, она обладала всенародной любовью (а потом – такими же всенародными похоронами), во-вторых – мощным голосом (хотя ее пение Тарталья ни разу и не услышал: она отмахивалась, мол, это все дело прошлое). Вместо микрофона было копье. Отсутствие выреза пусть и огорчало, но не сильно.

 — Лиюэйка? — перебил мужчина, когда Тарталья кратко обрисовал, как бы это назвали на местный манер, «свой типаж». — Говорят, на людях они хорошие жены, а дома устраивают такое, что... ухх.

Тарталья не был уверен, что подразумевается под «ухх», но, помня о квазитождестве Фонтейна и Снежной, мысленно заменил скалку на печати, которыми пригвоздили Осиала, и в целом согласился.

*

— Это кнут для лошадей, — заметил Чжун Ли, когда Тарталья кинул плеть прямо перед ним на рабочий стол в Ваншэне и выжидательно посмотрел на реакцию. В прошлый раз Тарталья пытался приставать к нему, когда Чжун Ли проверял обивки гробов. Чжун Ли запомнил: Тарталья не знает уместности ни во времени, ни в месте, ни в действии.

— И что? — Тарталья пожал плечами: разочарованно, но без обиды. С такой же равнодушной тоской он, наверное, смотрел на отца, когда тот ловил его на попытке взять три конфеты вместо двух: «не прокатило». В конце концов Тарталья сдался под хмурым взглядом: — Ну хорошо, тогда на твой выбор, — и усмехнулся в ответ на приподнявшиеся брови.

Чжун Ли поражало, насколько Тарталья был уверен в отсутствии отказа насчет любого своего пожелания. Иногда ему хотелось отказать Тарталье хотя бы в шутку, просто посмотреть на искреннее недоумение в глазах. Но доверие было важнее сиюминутных капризов: Тарталья мальчик ранимый, хоть и сам того не признает. Чжун Ли видит его напыщенную борзость и бесстыжий эпатаж насквозь, но не считает нужным упрекнуть.

*

— Кто такой Аякс? — однажды спросил Чжун Ли, и Тарталья засмеялся.

Тарталье нравилось дружить с Чжун Ли. Скрупулезный консультант сложился с ним как одна грань пазла с другой, восполняя все пробелы: незнание Ли Юэйского языка, недоверие местных граждан, желание быть выслушанным. Городские болтушки утверждали, что господина Чжун Ли невозможно переспорить, что он ведет диалог будто даму в вальсе, но так мог решить лишь сторонний наблюдатель. Чжун Ли гораздо больше нравилось слушать, чем говорить самому: его историй хватит еще на пару сотню лет, но все они – про подвиги, скалы и поверженных врагов. Ему было нечего рассказать про любимую пещеру, в которой когда-то всей сворой прятались в детстве, про драки на бамбуковых побегах – и с ним никто на эту тему не говорил первым, будто чувствуя, что ответом станет лишь молчание.

Кроме Тартальи. Тартальи рассказывал про деревянные ложки в Снежной, сломанную при падении с санок руку в детстве и как Пульчинелла однажды заставил его всю ночь переписывать военный устав Фатуи в наказание. Чжун Ли не хотелось прерывать или перебивать Тарталью, не хотелось рассказывать про вещи из далекого прошлого. Он был бы счастлив обменять все будущие дискуссии с местными белоручками на то, чтобы узнать, сколько лет Аякс молчал и пил горячий шоколад с тремя ложками сахара, прежде чем решился признаться матушке в том, что ему не нравится сладкое.

— Аякс, — насмешливо повторил Тарталья. — Третий сын своего отца, тайком читавший мамины книжки и боящийся Ледяного Ужаса, который рисует узоры на стеклах комнат детей, которые плохо себя вели. Ох, он бы вам не понравился, господин Чжун Ли. Вернее, я. Я был очень трусливым. 

— Некоторые путают трусость с благоразумием, — мягко ответил Чжун Ли, не сдержав улыбку. — Аякс, — имя мягко, тягуче и правильно легло на язык.

Тарталья фыркнул.

 — В моей жизни не было ничего, кроме бесконечных сугробов и дров. Я был никем – скучным, изнеженным средним ребенком, который не станет главой семьи и просто отпочкуется от нее с течением времени, но останется в той же деревне. Я боялся охоты и плохо рубил лунки. Отец говорил, что у меня слабые руки.

Договорив, Тарталья посмотрел на Чжун Ли и увидел, что тот рассматривает его руки. Ему отчего-то стало так неловко, что он пожалел, что не носит рубашки с длинными рукавами. Под взглядом Чжун Ли захотелось оправдаться и за руки, и за убитого дракона, во время рассказа о котором Чжун Ли посмотрел на Тарталью – или ему показалось? – почти осуждающе.

Тарталья вздохнул, вспоминая ту вежливую улыбку, с которой Чжун Ли слушал любое его хвастовство своими подвигами. Тарталье хотелось впечатлить Чжун Ли, но эта задача была сродни той, чтобы услышать «молодец» от отца. Отец Аякса не гордился своим сыном. Мать бесконечно переживала. Тех, кого Тарталье больше всего хотелось впечатлить, его свершения и доблести лишь утомляли.

 — Может быть, — нехотя протянул Тарталья, — сейчас я всё еще скучен, просто по-другому.

Чжун Ли, никогда не прикладывавший лепестки шелковицы к израненной коленке ребенка и не способный исцелить разбитое сердце, просто молча накрыл ладонь Тартальи своей.

*

 — Некая госпожа однажды рассказала мне историю о герое не из этого мира, чья мать окунула его младенцем в чашу, дающую бессмертие, — поделился Чжун Ли, целуя Тарталью в колено. — Однако она держала его за пятку, и эта пятка осталась единственным слабым местом, через которое его и убили.

Тарталья усмехнулся, чуть не заехав коленкой Чжун Ли по челюсти.

 — Примитивная сказка о том, что у всех есть слабое место.

 — Скорее о неотвратимости судьбы, — не согласился Чжун Ли, прижав ногу Тартальи к одеялу, чтобы тот перестал виться. — Матери было предсказано, что её сын или будет жить долго, но умрет никем, или оставит землю на рассвете юности героем. Она окунула его в чашу в надежде, что он станет неуязвим к любому горю и проживет тихую жизнь, но этим лишь приблизила его к смерти.

 — Если бы я знал о том, что меня не сможет сразить ни один меч, я бы тоже не стал проживать свою жизнь на печи.

 — Верно, — в глазах Чжун Ли переливались воспоминания о прошлых эрах, землях, народах и героях. Тарталья, не моргая, смотрел на ромбовидный зрачок, но вместо своего отражения видел только отголоски памяти, которые ему не принадлежали. Увидит ли кто-то, кто будет смотреть в глаза Чжун Ли много сотен лет спустя, самого Аякса? Чжун Ли моргнул сам, разорвав зрительный контакт, и продолжил: — Если бы она не подарила своему сыну бессмертие, то он бы рос, боясь собственной тени. Её любовь привела его к смерти. Место, за которое его держала материнская рука, стало его погибелью.

 — Я ж говорю, — повторил Тарталья. — Сказка о том, что у всех есть слабое место.

 — Все герои похожи, — мягко сказал Чжун Ли. — И ты тоже, — Тарталья надул губы и шумно выдохнул через ноздри. — Твои родители корят себя за то, что недолюбили тебя и ты сбежал из дома, но разве ребенок, выросший в нелюбви, захочет стать героем?

Тарталья пожал плечами, по обыкновению стараясь удержаться на плаву в море бесконечных размышлений Чжун Ли. Труднее всего было, когда разговоры заходили о нём самом – воспоминания о детстве утягивали в себя, как сугроб у дома.

— Чужая любовь дает силу, чтобы держать меч, но не может укрыть щитом и всегда оставляет свой след. — Чжун Ли огладил стопу Тартальи, проведя от линии пальцев до медиальной связки одним движением. — Какова твоя, Аяксова пята?

*

Женщина выглядела старой, но – почему-то Тарталья был в этом уверен, и от этого ему стало не по себе – не была таковой на самом деле. Дело было не в морщинах, хотя и в них тоже: они располагались в аккурат на лбу и возле глаз, словно были гримом, как если бы эта старуха никогда не старела по-настоящему, по-человечески, а просто в один день проснулась такой.

— Я могу погадать тебе, юноша, — сказала она, и Тарталья сначала отказался, но потом ему стало любопытно, и он всё же согласился. Тарталья не верил в предсказания, потому что встречал настоящих ведьм. Ни одна из них бы не осмелилась побеспокоить небо только для того, чтобы узнать судьбу незнакомца.

Но с этой женщиной было что-то не так: она сидела на этой лавочке так, словно помнила времена, когда в Гавани не было ни одного причала. Тарталье легко представилось, как когда-то по Ли Юэ ходили волшебные звери и утыкались мордами ей в ладонь в желании получить ласку.

— Не твоя судьба, — медленно протянула старуха, отпуская его руку, будто ей не хотелось верить в увиденное. — То, что сейчас – не твоя судьба. Это ее подмена, она ведет тебя к гибели…

— И я знаю об этом, — улыбнулся Тарталья. — Я берегу себя.

Старуха вздохнула – наверное. Её лица Тарталья не видел, но взрослые обычно реагировали на него так.

— У тебя должно было быть все по-другому. У тебя должна быть семья и дети. Ты нравился той соседской девочке, хотя сам не замечал. Она, наверное, до сих пор тебя ждет. Красивая, нежная, похожая на… как в Снежной это называют? Снегурочку?

— У меня все так, как я хочу, — добродушно улыбнулся Тарталья, в душе ощутив жгучее желание уйти. После того, как он вернулся из Бездны, его таскали к ведуньям и знахаркам, но никому из них не было до него дела по-настоящему. Наглость вызвала дежавю: эта старуха говорила о нем так, будто была ее бабушкой, которую он никогда и не знал, кем-то, кто вместе с его матерью в те темные три дня выплакал все глаза.

Тарталья взял одну ладонь в другую, потирая их, и только тогда осознал, что старуха не сняла перчатку для предсказания. Он вспомнил слова Скирк о том, что люди, действительно способные видеть судьбу, не нуждаются в прикосновении к голой коже, и нехорошее чувство разлилось по мышцам.

— Ты идешь не по своему пути, — сказала старуха той же интонацией, какой говорила мать Тартальи, когда просила правильно носить шарф и быть осторожным. Тарталья вдруг понял, что эта старуха берет не деньгами. Она берет – или надеется взять – обещанием исполнить предсказанное. – Люди слабые, им нужен дом. Тебе тоже. И… с тобой не должно было такого случится.

Почему-то Тарталья вздрогнул и почувствовал себя уязвимым, но отмел это ощущение прежде, чем смог его полностью осознать.

— Ну, — он резко кинул ей несколько монет в какой-то острой жажде расплатиться: словно если не дать ей хотя бы мору, то она возьмет жизнью – не физической, а той, которую он совсем не хотел менять. — Увидимся в следующий раз, бабушка. Надеюсь, ваше предсказание не помешает мне объехать весь Тейват.

— Я надеюсь, что ты найдешь свой дом, юноша, — старуха покачала головой. Седые пакли растряслись в разные стороны, и тогда Тарталья наконец увидел ее глаза: они светились в темноте золотом. — Быть скитальцем – участь бессмертных, а не людей.

*

Связывать Тарталье руки – затея бесполезная, на самом деле: он может превратиться в монстра и разорвать любые верёвки, даже те, что сплетены из бамбуковых волокон и конского хвоста. Этот жест – скорее символ, чем попытка ограничить по-настоящему, игра в поддавки с перевернутым представление о победе и поражении.

У Чжун Ли нет потребности проводить ночи напролёт, сплетаясь губами, руками и ногами, для него любые постельные развлечения – набор необходимых действий, способ показать близость и доставить удовольствие. Но ему нравится учить, показывать, рассказывать. Помогать, хотя его никогда не просили о ласке: Тарталья чувствовал жалостливую нежность издалека и старательно избегал ее, сразу включая режим «не подходи – убью», а от удара плети прогибал спину куда лучше, чем от поцелуя между лопаток.

«Мне неинтересны слабые люди» — утверждал Тарталья в их разговорах, и Чжун Ли мысленно заканчивал за него: «Мне нужен кто-то, кто сильнее меня». Тарталья бы поспорил, если бы услышал, и поэтому Чжун Ли держал свое мнение при себе. Это была их негласная договоренность: Чжун Ли не произносил того, что Тарталья не хотел слышать, а Тарталья взамен слушал то, что ему все-таки говорят.

Чувствовал: большую тень на себе, пальцы Чжун Ли, медленно забирающиеся под ошейник и давящие на кадык, как если бы Тарталья был взбесившийся псиной, которую нужно удержать. Но Тарталья не был псиной – он был много хуже, и даже человеком, хотя куда страшнее. И хотел это доказать: дернул ногами, взбрыкнул, проверяя, достаточно ли Чжун Ли силен, чтобы его заслужить. Проверка прошла успешно, Чжун Ли снова прижал его к постели собой, три раза укусил в качестве закрепления. Тарталья угомонился и глухо заурчал в подушку. От Чжун Ли за версту несло чувством силы: она лилась через край, марала простынь, стекала на Тарталью, на мгновения превращая из человека в нечто большее. Поэтому Тарталья и возвращался к Чжун Ли, за это, наверное, и любил: за возможность почувствовать себя тем, кем он так и не стал – всесильным, бесстрашным, бессмертным.

Чжун Ли гладил Тарталью, будто лепил кувшин на гончарне, щипал, убирая неровности, а потом залез внутрь, чтобы вытянуть и придать форму – Тарталья послушно выгнулся как смог, что-то проблеял, зажмурился, позволил взять над собой вверх и наконец-то почувствовал себя наполненным, живым, полноценным.

*

Тарталья всегда легко заводил разговор с незнакомцами, смеялся над мужчинами, чьи ноги косятся от страха при виде монстров, и говорил, что у него простая и легкая жизнь. Чжун Ли ни разу ему не поверил: Тарталья мог своим дружелюбием обмануть только того, кто никогда не встречал по-настоящему закрытых людей.

Чжун Ли знал о прошлом Аякса в Бездне немного, но достаточно, чтобы сделать выводы. Тарталья не был расположен к долгим воспоминаниям и размышлениям, что казалось Чжун Ли странным и неправильным. Метод борьбы с любыми переживаниями у Тартальи был прост, как и он сам – затолкнуть боль вглубь себя словно бездновую гниль в нутро, чтобы та чернилами не растеклась по коже, рассказывая всем, кто он такой на самом деле. Чжун Ли очень хотелось помочь Тарталье, но тот был безразличен к протянутой руке.

— У великих героев должны быть и великие печали, — сказал… нет, не Чжун Ли, сидевший в крохотной комнатенке Ваншэн и никогда не видевший ни одного героя; это сказал Моракс, которому все герои складывали под ноги свои подвиги в надежде на архонтское признание и возможность узнать хотя бы прикосновение его руки.

Тарталья вдруг разозлился – сам не понимая с чего – и хотел было возмутиться вслух, но Чжун Ли продолжил:

— Иначе половина их доблести останется незамеченной.

Тарталья сошелся с ним взглядами и тут же застыл: взгляд Чжун Ли был столь же мягок, как его голос; глаза не были оценивающими, как у других Предвестников, одобряющими, как у Царицы. Глаза Чжун Ли больше были похожи на глаза его матери или Тони, которые понимали, что что-то произошло, но также знали, что он – средний сын, ставший таким высокомерным по отношению к беззащитным, таким простым матери и сестре – никогда не расскажет им, что именно.

Тарталья никогда не признается даже самому себе, что ушел из дома только из-за того, что больше не мог выносить их взгляда.

*

На седьмой день недели Чжун Ли позвал Тарталью в поход к озеру Лухуа, обменяв его компанию на условие совместного купания. Тарталье было интересно, каков Чжун Ли под своей официозной броней - жилист, прочен, тонок? Ответ ждал к вечеру, когда луна осветила плечи Чжун Ли, еще не скрывшиеся в воде: не по-мужски изящен, как нимфа. Тарталья бы не оценил, не будь он в него влюблен – но он был, и поэтому не остался разочарован. Разве что в себе: перед тем, как присоединиться к плаванью, Тарталья оглянул себя, и ему впервые стало неловко со своих шрамов, которые облепили его, как пятна от аллергии в детстве. Старые, выцветшие, сероватые – шрамы Аякса, их мало, все их истории до одной одинаково дурацкие и скучные. Одна из – Аякс любил лазить по деревьям. Любил, но не умел. Шрамы новые, розово-алые – Тартальи, от сражений, еще не превратившихся в воспоминания другой жизни. На руках, животе, плечах, груди, спине. Краткие, размашистые, поверхностные и глубокие.

В какой-то момент Тарталье стало смешно от того, насколько разные у них тела, и он пошутил:

 — По сравнению с тобой я выгляжу так, будто упал в яму с ножами и от души в ней повалялся.

Чжун Ли вскинул брови, развернувшись к Тарталье:

 — Ты называешь это так?

Волны от движения дошли до бедер Тартальи, и то, что эта вода секундами назад омывала тело Чжун Ли, показалось ему невероятно важным.

Тарталья недоуменно смотрел на Чжун Ли в упор несколько секунд, пока не осознал и не засмеялся, вспоминая, как свалился в бездонную яму, дна которой не достигает даже свет звезд, поцарапался об ножи с несколькими головами и тремя пастями на каждую из них, покатал душу по нескончаемой спирали собственных смертей.

 — Да, — отсмеявшись, ответил Тарталья. — Я называю это так.

Чжун Ли вздохнул, продолжив растирать себя озерной водой. Тарталья захотел прикосновения его руки; представил, как Чжун Ли закроет глаза и укажет пальцем в случайное место на его теле, обязательно попав в один из розовых шрамов. Тогда Тарталья сам возьмет его за запястье и повторит, только уже намеренно попадет в серую линию на боку. И расскажет, первому человеку за несколько лет, как однажды рылся в отцовской кладовке и случайно поранил себе живот чем-то острым.

В историях Аякса нет подвигов, но Тарталья все же надеется, что Чжун Ли они понравятся.

*

Тарталья различает удовольствие и боль с трудом, смешивая и принимая за одно: как ребенок, научившийся любить отца вопреки розгам, как юноша, обретший себя через смерть. Чжун Ли не нравится причинять боль, он делит это так же ясно, как разграничивает свое прошлое как Моракса и настоящее как Чжун Ли: кнут для скота и наказания, ладонь и губы – для близости. Но с Тартальей это не работает, Тарталья как изувеченный замок, которого пытаться открыть по-человечески – лишь ломать ключ.

Дурная голова всюду беду найдет, сломает черепушку, обмоется слезами и кровью; Чжун Ли был готов его прощать, искать в бесчисленных гробах и целовать в холодные губы, предлагать вместо смерти себя, и Тарталья всегда соглашался, но никогда ничего не обещал. Чжун Ли не обманывает себя, он знает, помнит: смерть Тарталье милее родных отца и матери, а Мораксу ни разу не удалось спасти никого из тех, кого он любил. И все равно пытается, ищет опухоль на ощупь, давя и хлестая до синяков, внахлест и крест-накрест, выламывая всю защиту.

Наконец-то находит: когда дверь сходит с петель и летят щепки, когда гематомы на спине Тартальи становятся точь-в-точь те, какие отец оставлял Аяксу десяток лет назад. Чжун Ли снимает с него старые рубцы, промывает своим ртом еще гниющую рану, и тогда голос Тартальи ломается снова, он смеется и плачет как синица, как когда-то в тринадцать.

*

С отъезда Тартальи из Ли Юэ прошло чуть больше двух месяцев: Чжун Ли разбавлял тягость рабочих дней и унылость быта походами по ресторанам, в которых Тарталья заблаговременно оплатил ему счета на полгода вперед. Редкими развлечениями служили беседы на пароме, которые все равно, в отличие от разговоров с Тартальей, хоть немного да утомляли.

Недавно возобновили исследование статуй Чи в деревне Цинцэ, но теперь перебирать воспоминания о прошлом, дискутируя с историками, стало еще труднее. Чжун Ли не горел желанием говорить о старых врагах – он хотел обсуждать завтрак в «Народном выборе», кормить птиц, сетовать на погоду и смотреть по вечерам на Гавань с балкона, но мог разделить это только с Тартальей, а тот был бесконечно далеко.

Чжун Ли купил теплое пальто и писал длинные письма, но, слушая гул кораблей в порту и рокот темного моря, тревожился все сильней: что-то творилось там, что-то зрело в темной воде.

Холодно было в те дни, как ни грейся.

«Возвращайся скорей. Я жду тебя».

*

В конце концов, когда Тарталью достали шутки от товарищей по Меропиду, он предложил им игру: угадать их родину по внешнему виду или чистой интуиции. «Если людям суждено дружить, они узнают друг друга до того, как впервые заговорят» — сказал... кто-то умный. А родина, как считал сам Тарталья, была одной из самых главных вещей в человеке. Фонтейнца – как позже узнает, по имени Пуарье, – Тарталья разгадал сразу: от того даже в рабочей одежде несло характерной невыносимой унылостью духа. Будущий Алексис выглядел бессмысленно дружелюбным, поэтому не стоил того, чтобы ставить его в приоритет. А вот третий вызывал наибольшие подозрения. Чжун Ли однажды сказал, что если хочешь узнать чей-то секрет, то откройся сам – чужая уязвимость часто заставляет людей вскрыть их собственную. Что ж, Тарталья не был против проверить.

 — Хорошо, теперь я. Так...

Тарталья улыбнулся, а после пальцами вытянул левый край губ едва ли не до уха, обнажая отсутствие одного из задних верхних зубов. Троица задумчиво вылупилась на то, как Тарталья вертел головой, чтобы им было лучше видно, словно в потерянном зубе была какая-то гордость.

 — И кто тебя так?

Тарталья отпустил губу и резко, как тумблер, вернулся в нормальное положение.

 — Отец выбил. После того, как я подрался с местной сворой. Мне было... четырнадцать? Матушка еще надеялась, что это был все-таки молочный, а я даже не мог ее обнадежить, я просто не помнил, выпадал он у меня уже или нет.

Судя по реакции компании, на них это не произвело никакого впечатления.

 — Если ты им тоже выбил, то справедливо, — пожал плечами третий. — Око за око, зуб за зуб, как говорится.

Глаза Тартальи блеснули с такой же радостью, как когда ему удавалось вонзить кому-то нож прямо между ребер.

 — Ты из Снежной! — хотя на секунду Тарталье стало грустно от мысли, что он совсем отвык от родины, раз не смог сразу узнать земляка. — Я тоже, так что, думаю, мы с тобой подружимся, — и протянул руку для рукопожатия.

Ее пожали лишь спустя полминуты, и все-таки представились:

— Я Леонид.

Тарталья застряс руку своего нового знакомого до самого предплечья, в какой-то момент четко представив, как резким движением сдирает мясо с кости. Отсутствие света и свежего воздуха все-таки плохо на него влияло. Еще и голос этот по ночам… завывающий. Почему-то очень похожий на женский.

*

Тарталья закричал и задрал голову, смотря сквозь Чжун Ли, через потолок и крышу, наконец вернувшись туда, где до сих пор так страшно; попытался сбалансировать, удержаться хоть сейчас: все равно упал опять, но Чжун Ли его выдернул резким движением руки. Красное небо вновь стало синим, волки убежали, чьи-то любящие руки – материнская рука, рука Чжун Ли, обе, неважно – вытащили его с обрыва ямы, смахнули снег с тулупчика, расцеловали в алые холодные щеки, сказали: мы успели. Всё хорошо. Пошли домой.

Чжун Ли поцеловал Тарталью в сухие губы, и тот попытался отвести голову, зажмуриться, но в конце концов открыл глаза и дал в себя посмотреть. Голову обожгло теплом: Чжун Ли соприкоснулся с ним лбами, глядя расфокусированным взглядом в утихающий блеск в глазах Тартальи, проживая его память как свою. Вот мальчик Аякс падает в Бездну, ему больно и страшно; вот Тарталья, который смеется в лицо тому, что его убило, но Чжун Ли знает, теперь чувствует сам: ему всё еще больно и страшно, просто теперь по-другому.

 — Пошли, — согласился Тарталья, а потом блеск окончательно пропал и его глаза помутнели, синева радужки разошлась темными кругами как море, в которое капнули черной краской. Чжун Ли сжал его голову руками от подбородка до волос, столкнулся носами в бессмысленной попытке сломать время и успеть схватить падающее тельце, но не получилось.

Мальчик Аякс все равно падал долго, очень долго, а потом наконец упал и сломал себе хребет.

*

 — В жизни Архонта не так много битв, на самом деле, — мягко заметил Чжун Ли. Тарталья чуть затих и перестал вертеть головой – он всегда так замирал, когда внимательно слушал кого-то. — Большую часть времени нужно заботиться о людях: чтобы у них был кров и пища, они жили в безопасном месте и не боялись растить своих детей, продолжая род.

Чжун Ли бы рассказал больше, в подробностях, но при воспоминаниях у него будто онемел язык. Он хотел поделиться с Тартальей рассказами о том, как даровал людям новую пищу, но вместо этого ему вспомнились люди, хоронившие свои семьи из-за голода и засухи. Когда погибла Гуй Чжун, Мораксу не помогло его боевое искусство: он не смог найти ни способа повернуть время вспять, ни правильных слов для Владыки Песен и Скитаний.

 — Значит, хороший Архонт должен уметь быстро убивать врагов, чтобы те не успели разрушить села и поля? — спросил Тарталья с легкой издевкой – ровно настолько, чтобы не показаться неблагодарным слушателем и при этом напомнить о себе.

Или у него не получилось, и Чжун Ли все-таки обиделся, замолчав, будто не услышал ничего. Тарталья не стал настаивать – в конце концов, бывший Архонт может позволить себе любые капризы, включая намеренную глухоту. Тарталья даже находил это милым.

 — Нет, — потом все же ответил Чжун Ли. — Хороший Архонт должен уметь принимать чужую боль.

*

Когда Чжун Ли в очередной раз во время их прогулки закатил глаза и притворился, что они не знакомы, Тарталья не выдержал:

 — Прекрати делать вид, что я тебя раздражаю.

Чжун Ли выжидательно посмотрел на него и промолчал, свято соблюдая принцип, что бремя доказывания лежит на утверждающем. Тарталья не заставил ждать: он не придерживался таких же взглядов, а просто никогда не лез за словом в карман.

— Тебе скучно живется, — на этих словах Чжун Ли приподнял левую бровь, но не стал спорить. — Ты можешь сколько угодно притворяться обычным человеком, но ты сотни лет проторчал рядом с Адептами, которые пытались самоубиться, спасти Ли Юэ, разрушить Ли Юэ, вытрепать тебе все нервы и так по вечному кругу, — Тарталья пожал плечами, будто хотел показаться Чжун Ли похожим, таким же умудренным жизнью старцем, который сам все это испытал. — Тебе неинтересны обычные люди, было бы даже странно, если бы они тебе нравились. Ты любишь таких, как я.

Тарталья широко развел руки, явно чувствуя себя самым желанным призом на свете. Чжун Ли закусил внутреннюю часть щеки, чтобы не улыбнуться в ответ, но левый уголок губ все равно предательски уполз вверх.

 — Это каких же? — Чжун Ли чуть наклонил голову.

 — Сильных, — начал перечислять Тарталья, и Чжун Ли четко увидел, как ему сложно не начать бить себя в грудь. — Нестандартных. Отважных.

Чжун Ли все-таки не сдержал смешка:

 — Некоторые люди скорее назовут тебя сумасбродным.

 — Нет, господин Чжун Ли, — Тарталья вдруг закатил глаза, словно разговаривал с малым дитем, — сумасбродным меня никто не назовет, потому что на дворе уже фотокамеры и летающие лодки, и слово «сумасбродный» никто, кроме вас, не использует.

Чжун Ли было нечем парировать это утверждение, и они продолжили прогулку: Тарталья шагал быстро и нервно, Чжун Ли через землю чувствовал всю его спесь, давно не находившую выход в боях. Голос звучал грубее, ниже. Городская суета расступилась перед Тартальей, обошла по обе стороны как пятно крови на дороге.

 — Пульчинелла говорил, — вдруг вспомнил Тарталья, — что в меня не стоит влюбляться.

Чжун Ли бросил взгляд на кинжал у бедра Тартальи и подумал, что Пульчинелла был прав.

*

 — По вашей биографии бы вышел неплохой роуд-муви, месье, — сказала Тарталье женщина, державшая стопку бумаг в своей руке так уверенно и угрожающе, будто это был револьвер. Тарталья знал этот жест, крик специфической профдеформации – его самого от такого спасло только то, что он слишком часто менял оружие и оно не успевало отпечатываться на ладонях.

Тарталья предпочитал, чтобы на руках была кровь, а не след от рукоятки или спускового крючка, и не уважал фонтейнское оружие, технологию которого выкупила Снежная. Огнестрелы были сухими и бездушными, служа орудием статистического убийства, а не битвы. Наверное, поэтому и люди в Фонтейне оказались такими скучными и пресными, как окружающие их воды – разве те, кто отринул сакральность забирания чужой жизни, смогут по-настоящему ценить свою?

 — Все же подумайте. Можете продать свою биографию какому-то режиссеру и по ней снимут фильм, — она совершенно точно издевалась. Но что ей оставалось, кроме как мстить за личные причиненные неудобства, пытаясь завернуть это в обертку благодарности за спасение её страны? — В качестве дороги – весь Тейват.

 — Моя история еще не закончена, — Тарталья забрал свои документы из рук женщины, которая много раз умерщвляла, но никогда не убивала по-настоящему. Таких людей он не уважал. — Не хочу лишать режиссера самой лучшей части материала.

Как ее упоминал тот герцог?

Да, точно.

 — До свидания, маде-емуазель... — Тарталья попытался произнести это на фонтейнский манер, но нормы чужого языка превысили способности собственного, — Клоринда.

*

Все свои авантюры Тарталья начинал с мыслью, что ему обязательно повезет, и, что еще более поразительно, ему действительно везло. Он прятался у демонов за пазухой и быть поцелован ангелами в обе щеки; молнии вились вокруг его рук, вода омывала ступни, бездна чесала макушку. Решение проблемы находилось всегда, баланс был непоколебим: Тарталья кидал монетку своей жизни, и она каждый раз вставала на ребро. Он вернулся с того света, захватив с собой то, то нельзя отыскать в мире людей: броню из черных дыр, чертежи старых мечей, силу, за которой будут охотиться боги. Ловушка схлопнулась, но приманка оказалась не тронута, словно была и не нужна совсем.

Тарталья из любопытства добровольно ступил в свой же капкан, поменялся местами с пойманным: лёг вниз; распахнул себя: душу, ноги; принял чуждое – горячее, тяжелое, распирающее изнутри; дал откусить от себя кусок, просто чтобы узнать, что же в нем самое лучшее. Это было мальчишеское сердце, это была шея, которую он так часто застужал в детстве – Чжун Ли гладил его грудь ладонью, прижимая к себе плотнее, утыкаясь носом в волосы у плеч. Тарталье не понравился ответ, но Чжун Ли было все равно, он проверял реакции не Тартальи, а Аякса: вздрогнет ли, если заполнить до краев, воспримет ли касание живота за щекотку.

Аякс превзошел все ожидания: беззвучно открывал грубый от мороза рот, переложил ладонь на место старого детского шрама, сварил в кипятке человеческих эмоций, пока с костей вместе с мясом не слезла проклятая божественность и старая память, и Чжун Ли не почувствовал, что это он во всём виноват. Будто это он когда-то запустил вереницу несчастий Аякса: отругивал разочарованным отцовским голосом, изводил братскими насмешками за мягкость, долго и невыносимо скользил по нему грустным материнским взглядом. Не закрыл когда-то дверь на засов, позволив сбежать в лес, оборачивался бесконечными чудовищами в Бездне: клыкастыми, уродливыми, многоголовыми, и каждая из голов была в десятки раз страшнее любого лесного зверя и в сотни раз безобидней людей, которых Тарталья позже встретит на своём пути.

Откровение обрушилось на Чжун Ли как ледяная вода с утра, как первый вдох после того, как чуть не захлебнулся. Он попытался остановиться, замедлиться, разжал челюсть и ослабил руки, отпустил, и только тогда Тарталья осознал, что плачет: от жадности, от невыносимого желания иметь больше. Места не находилось: в нем и так было слишком много – юношеское любопытство, потерянный мишка, сгнившее отчаяние, обглоданное тельце, детский страх – но разве гора падет, если накинуть еще один камень сверху? Он бы хотел, чтобы Чжун Ли проверил, он был готов проверить сам: резко дернулся из иррационального человеческого желания сделать себе больнее, повернул голову, открылся для всего. Память тела смешалась: его душила Скирк, избивал отец, мать давала пощечины, Чжун Ли... целовал? Целовал ли, и была ли большая разница в том, что он делал? Тарталье давно было все равно, что стекает по его ногам: кровь или сперма. Было важно только то, что Чжун Ли мог ему дать, и как его заставить: вернуть руки и рот на места, вновь разлить силу по венам, сделать все вокруг болезненным и живым.

Когда Тарталья кончил, то почувствовал себя выжатым как старая тряпка из отцовского дома, которой матушка протирала их гнилые доски на полу. И вспомнил с потрясающей ясностью: в самом углу избы, рядом с подсобкой, стоит кресло, которое закрывает собой пятно крови, оставшееся после их драки с отцом. Этот след так и не удалось оттереть, и Тарталья много раз представлял, как Чжун Ли возьмет его на этом самом кресле, вдавливая в него, пока они не упадут и продолжат на полу; тогда Чжун Ли схватит его за корни волос и придавит голову ровно туда, где в четырнадцать лет лежала головушка Аякса, отлетевшая от замаха отца. Старая струйка крови на деревянной доске вновь соединится со ртом, замкнув рекурсию.

*

Ты пришел ко мне только спустя одиннадцать лет. На то, чтобы отдать меня в Фатуи, у тебя ушло четыре месяца. На то, чтобы игнорировать мое существование – десять лет и восемь месяцев. Почему сейчас?

— Ты вырос, Аякс.

Когда я был ребенком, я считал тебя храбрецом – сильный, смелый, полмира обошел в тех самых сапогах, которые ты доставал из кладовки и показывал: «снег, грязь – им хоть бы хны»; когда я был подростком, я презирал тебя: ты казался трусом и, как выражались в Фонтейне – когда я услышал это впервые, то сразу вспомнил тебя – «маленьким человеком».

 — Я сожалею о том, что случилось между нами тогда.

Сейчас я уже перестал о тебе думать. Ты отдал меня в армию, потому что не смог справиться со мной сам. Иногда мне казалось, что ты меня ненавидишь, но потом я понял: ты ненавидел себя – за то, что в нужный момент не хватило сил ни ударить так, чтобы выбить всю дурь, ни поговорить.

 — Помнишь, как мы ходили на рыбалку вместе?

Ты презираешь моего мужчину, хотя даже никогда его не видел и запретил упоминать его имя. Тевкр, раньше слишком маленький, а потом встречавшийся со мной раз в полгода, никогда не полюбил бы меня – того меня, которого ему описывал ты – если бы не мать, не позволяющая тебе таких речей и рассказывающая обо мне хорошее.

 — Я горжусь тобой.

Что мне сказать тебе, папа?

*

В конце концов он вернулся туда, откуда начал в четвертый, единственно важный раз: избу уже замело так, что не пробраться даже греблей. Аякс все-таки вытоптал дорожку, постучал, прокряхтел: «мама, отец, Тоня? Тевкр? Антон? Кто-нибудь есть дома?». Дверь заскрипела, словно последний раз ее касались много-много десятков лет назад, и нерешительно приоткрылась. Облезлая цепочка на замке, некогда окрашенная под золото, уродски блеснула своими серыми пятнами под пламенем комнатной свечи.

Из-за щели на Аякса смотрели глаза Тони: большие, округлые, глубокие, синие. Только ресницы почему-то были не ее.

 — Сестрица?.. — неуверенно протянул Аякс. Дверь распахнулась, цепочка улетела куда-то вглубь комнаты – и не звякнула об пол, словно там было только огромное, голодное черное пространство вместо досок. Аякс все-таки посмотрел вниз (и только потом вспомнил сказки, которые матушка читала ему в детстве: от ведуний и кощеев нельзя отводить взгляд), и был прав: они стояли на раскрошенном зеркале. Тоня?.. она была обута в старые отцовские валенки. Ее ступни даже по размеру были такими же, как у их старика, словно она взяла его отмороженные на рыбалке ноги, прямо в штанах, прямо в обуви, и пришила их себе.

 — Вернулся, — сказала она тонким голосом и растянула уголки губ, но это была не улыбка. — Я ждала, — она моргнула, и ее ресницы – гораздо темнее, чем у самого Аякса и настоящей Тони – коснулись щеки, и Аякс осознал: это были ресницы Тевкра.

Аякс отшатнулся, едва сдержавшись, чтобы не толкнуть ее. Если она упадет, то рассыпется ли на снежные комья, как сломанный снеговик? Отпадут ресницы от век, встанут и уйдут отцовские ноги? Какими швами и заклятиями они пришиты друг к другу под тулупчиком – только сейчас понял Аякс, увидев зеленую нашивку, – Антона?

 — Ты меня не любишь, — проблеяла она. Ее материнские пальцы – без верхних фаланг на безымянных и указательных, словно она их обглодала от тоски, пока ждала Аякса – произрастали из ладоней старших братьев. С каждого по одной: руки схватили Аякса за шарф, еле коснувшись его подбородка. Кожа казалась не человеческой, а холодной, шероховатой и тающей одновременно, словно была сделана из снега. — Ты всегда меня бросаешь. Всегда.

Аякс закричал и побежал по старой тропе: за ним вновь погнались волки и медведи, а когда он оглянулся – дома и не было, только многовековой снег на его месте. Девицы не со своими ногами не было тоже – только бело-голубая фигурка мерцала в ночи, искрящаяся, как снегурочка, задушившая себя алым шарфом.

*

Чжун Ли несколько раз провел рукой над лицом Тартальи влево-вправо, проверяя на реакцию.

 — Потрясающе, — отдышавшись, сказал Тарталья с интонацией ребенка, впервые попробовавшего пряник после десятилетнего жевания сухарей. Он уперся взглядом в ладонь Чжун Ли, в точку между средним и безымянными пальцами и линией судьбы. Рука наконец-то не двигалась, кожа чуть блестела от пота и белёсой смазки. Тарталья поднялся головой и попытался укусить, но Чжун Ли убрал ладонь раньше.

 — Дай ему палец – руку по локоть откусит, — задумчиво сказал Чжун Ли и вытер пальцы об чужие бедра.

Тарталья молчал, размышляя в попытке понять, что ему нравится больше: чувствовать над собой вес тысячелетних скал или самому молоть камень в пыль. Решил, что второе успеется, и остался лежать как есть.

 — Ага, это про меня придумали, — Тарталья согласился на автомате, как соглашался на все остальное: пойти на рыбалку, убить дракона и приготовить на костре его голову, обменять у смерти левый глаз на пятую жизнь. — Хочу еще.

Чжун Ли поцеловал Тарталью в кончик веснушчатого носа:

 — Чуть позже.

Тарталья фыркнул, обнял его как грелку, все-таки затащил его в свой старый мир, дорогу к которому и сам уже навсегда потерял: Чжун Ли лег рядом в снег, выпустил пар изо рта, повел руками-ногами в стороны и создал снежного ангела – такого же, как у Тартальи; сцепил их крыльями в одно существо. Тарталья засмеялся и поправил мех шубы у шеи Чжун Ли: ну что же ты так неаккуратно, забьешь снег за воротник, простынешь. Моя мать будет над тобой смеяться: какие вы болезненные, Ли Юэйцы. Неженки. А Антон – поддакивать и смеяться еще громче.

Над ними синее небо Снежной, которое Чжун Ли никогда вживую не видел.

*

Он искупался в молоке, в кипятке, в студеной воде, но обернулся не молодцом – мать посмотрела на него, вернувшегося домой, с отвращением и страхом, будто он был весь в бычей крови. В Морепеске мальчик считался мужчиной, когда завалил первого медведя; Тарталья своей первой жертвой посчитал себя же: он снял нежное Аяксовое мясо с собственных костей и нарастил новое, заточил зубы кинжалом, чтобы были острей, вернулся через смерть – и всё равно оказался никому не нужен.

Вся жизнь Тартальи держалась на удачной системе сдержек и противовесов: если бы его отца не уважали в деревне, то повесили бы Аякса на площади; если бы Аякс не любил своего отца, то убил бы их до того, как они успели прийти в его дом. По итогу все остались живы и одинаково недовольны: односельчанам не нравилось жить в страхе, отцу Аякса не нравилось жить с заклейменным сыном, Аяксу не нравилось жить среди таких посредственных людей.

Но больше всего ему не нравилось, что его перестали обнимать: отец презирал, а мать шугалась, словно Аякс так и не отмылся от крови, а во рту вместо языка было свиное сердце, и сам он был не мальчиком, а поросенком. Только потом, много лет спустя вспоминая себя в попытках провести грань между детством и юношеством и Аяксом и Тартальей, он признает: все закончилось в четырнадцать, но не потому, что тогда он вернулся из Бездны, а потому что именно в тот день матушка впервые от него отшатнулась.

*

Перед Тартальей стояло две задачи: продержаться снизу хотя бы немного и не перехватывать инициативу. Тарталья их не выполнил – ему все нравилось, но быть непослушным нравилось еще больше. «Капризный ребенок, — подумал Чжун Ли, — никак не изменился с детства: всё так же измеряет чужую любовь не тем, что для него делают, а тем, что ему прощают». Тарталья тут же компенсировал свой проступок, на этот раз полностью оправдав мысли Чжун Ли о себе: перевернул на спину, насадился так, чтобы было неудобно им обоим. Сам Тарталья не жаловался – для него неудобство было частью жизни, неотъемлемым условием «самый сложный уровень», напротив которого он всегда ставил галочку.

 — Мне иногда снится, — сказал Тарталья по слогам, поднимаясь вверх-вниз. — Что он — это я, — Тарталья в принципе любил поговорить, в основном о себе и невпопад. В постели это принимало масштаб катастрофы, но Чжун Ли давно привык.

Дискомфорт исчез где-то на пятнадцатом движении; Тарталья устал капризничать, перенес вес назад, расправил плечи, перестал давить своими бедрами на бедра Чжун Ли. Подставился под ласку: Чжун Ли погладил его по бокам, животу, ущипнул за соски, спустился рукой вниз. Тарталья открыл рот в выдохе, закрыл; открыл опять, беззвучно простонал; на третий ускорился сам, наклонился вперед, оперся на плечи Чжун Ли. Рассказал: как был самым-самым сильным, как боги стояли перед ним на коленях, их жрицы льнули к его груди, и драконы лизали пятки. Он был предводителем, гладиатором, вором, пастухом и тираном, он был солнцем и родниковой водой. Его любили, а потом раздробили на четыре части, и он пошел по всему свету искать свои руки, ноги, сердце и язык. Обошел всю землю на третий круг, не нашел; на четвертом почти дотянулся до сердца, но даже язык к нему, лжецу, предателю, не вернулся, снова отпал. Его кто-то звал или искал, по-женски тоскливо, будто он тоже был для кого-то сердцем, он пытался идти навстречу этому голосу через зимы, затопленные империи и пустыни, но все равно сбился, забыл: кто он такой и что ищет?

Чжун Ли прервал мысль, взял за руки, вернул как было, толкнулся вверх по кровати: Тарталья повторил его движение по инерции, провалился куда-то между сном, воспоминаниями о сне и сказках, в те вошедшие в книги моменты триумфа, про которые ему читал отец. Жадно попытался подсмотреть чуть больше: юноши, облитые китовьей кровью, поднимают вверх гарпуны и скандируют его имя. Аякс. Аякс. Аякс. Девицы плетут венки из незабудок, у них всех белая кожа и белые волосы, они будто сделаны из снега, но их руки – руки Тони; их движения рук – движения матери. Они просят в несколько голосов его о чем-то, но он, кажется, не сдерживает обещание. И вокруг почему-то зеленые поля, а не сугробы.

Его это отчего-то раздражает: он всё портит, и всё становится снежным, но ему не нравится и так; для него кто-то лепит снеговика, а потом в слезах смотрит на три забрызганных алым шара с морковкой-носом и глазками-пуговичками. Он чувствует стыд, но не может найти ни одного слова оправдания.

Всё под его шагом кровит и плачет, пока он идет дальше в попытках отыскать покой в своей душе, не зная, что эта жажда останется с ним надолго после того, как закончится зима.

*

Врата в Бездну на острове Маска ничуть не изменились за прошедшие тысячелетия. Всё так же безмятежна гладь озера, окружающая их, холодно и ярко сияют руны, бесконечно сворачиваются в спираль энергетические потоки портала. Чжун Ли не был тут слишком давно, чтобы его не ошеломил вид этого острова, этих камней, будто не подверженных эрозии и старости. Всё то же небо и те же деревья, не ставшие выше ни на ветвь. Часами Чжун Ли растерянно бродил по песчаному пляжу, глядя на синеющее море и крабов, роющих норы в песке, и его сердце болело.

Остров был здесь от начала мира, от Сал Виндагнир, от первого древа. И будет, наверное, пока границы обитаемого Тейвата не разрушатся, и тьма не закроет свет. Мало кто знает, но души всех погибших проваливаются в Бездну. Своей ли смертью умершие, убитые ли – всех подхватывают элементальные потоки и увлекают вниз в первородную тьму, вечную спираль. В Бездне их протаскивают по всем двенадцати кругам, пока не истирается память и душа не превращается в чистую энергию, стремясь обратно в мир, воплощаясь уже в новом месте, в новом облике, в другое время и став совсем иной.

Селестия запрещает говорить, что первородное сияние богов не защищает от Бездны. Там не любят вовремя вспоминать об этом: боги остаются в мире в воспоминаниях людей, питаются их чувствами, мыслями и надеждами, и никогда не умирают до конца. В отличие от людей. Даже от тех, кто отмечен Бездной. После гибели Тартальи – такой глупой, такой напрасной, прошло всего полгода. Чжун Ли взял отпуск за свой счёт, и, как бы ни противилась Ху Тао, ей пришлось его отпустить. Их контракт не нарушен: Чжун Ли намерен вернуться домой, и его воля тверда как никогда. Просто сейчас он не готов смириться и сдаться без боя.

Бесконечная витая спираль обманчива, она искажает время и пространство, ловит в сети собственных страхов, не пускает дальше – в ту тьму, что лежит за ней. Враги возникают как тени прошлого, вся боль оживает вновь, и тому, кто хочет добраться до дна, не избежать новых битв. Но если на дне Бездны его встретит Тарталья, пусть даже и в обличье монстра, все не будет напрасно.

После победы Чжун Ли обнимет его за плечи и скажет: «Ты обещал вернуться к лету. Держи свое слово. Пойдем домой». Моракс был богом боевых искусств, Первопроходцем, Хранителем Очага, и ещё много, много кем. Моракс умер, больше никто не запишет в жреческие свитки его новый титул. Но, возможно, люди сложат легенды о Чжун Ли, который дошел до самого дна Бездны и вернулся не один. А если не сложат, то и чёрт с ними. Тремя тысячелетиями служения народу он заслужил право однажды сражаться только за себя и того, кого не готов оставить во тьме.