***
Макс занимает место смотрителя маяка уже очень давно. Или не очень: возможно, по меркам таких, как он, Макс еще совсем молодой и на должности своей пробыл всего ничего.
Он не помнит своего детства и юности. Зато Макс видел, как строился город.
Как из пары ветхих лачуг он превращался сначала в рыбацкую деревню, а после и в портовый городок. Дальше дело не пошло. Макс не любит шумные мегаполисы. Вроде никогда не бывал в них, но откуда-то знает, что не любит. Макс вообще многое знает.
В его воспоминаниях есть множество городов, стран, людей, книг и выпивки, но никогда нет его самого. Словно бы кто-то другой гулял по оживленным улицам, безлюдным паркам и набережным. А он, Макс, просто получил воспоминания вместе с должностью. Его могло бы беспокоить такое положение дел, если бы Макс вообще умел беспокоиться.
Он живет на маяке. Маяк почти живой и очень чуткий. Он любит исполнять желания жильцов. Поэтому точно сказать, сколько внутри этажей и жилых комнат, практически невозможно. Макс часто общается с Маяком, слушает его истории и рассказывает чужие-собственные. Макс любит шум моря, скрип половиц, крик чаек и вой ветра.
В город он выбирается редко. Человеческое общество утомляет, а шум множества голосов раздражает.
Но раз в месяц Макс спускается в мир. Закупает продукты и бытовые мелочи. Сидит в любимом баре почти до рассвета. Этот день принадлежит городу, хорошей выпивке и людям. С ним редко заводят разговоры.
О смотрителе маяка ходит множество слухов. Большинство совершенно дурацкие и жуткие.
Но не все жители города суеверны, и иногда Макс собирает вокруг себя много народу, рассказывая свои-чужие байки.
Макс живет один.
При нем свет маяка то и дело меняется. Синий, красный, солнечно-желтый.
Чаще всего он зажигается зеленым. Ярким и травянистым, безумным и странным, успокаивающим и печальным. Он вспыхивает каждую ночь и сияет до рассвета.
Капитаны пишут стихи. Неумелые, грубые, но трогательные, а море становится совсем уж непредсказуемым.
***
Меламори
.
Ее отец — мэр города и директор крупного рыболовного производства.
Меламори росла с мечтой о море. Ее обучали этикету, правилам поведения в обществе, требовали прилежно учить языки и математику, а она тайком сбегала к дяде-моряку. Училась плести сети, вязать морские узлы. Знала все о строении корабля и засыпала под байки старого моряка.
Родители ругались, забирали беглянку домой, но ничего не могли сделать.
А в один из дней Кима не открыл ей дверь. Ушел в море и не вернулся. Так Меламори узнала, что море несправедливо и может причинить боль.
Она живет на маяке уже почти месяц. Макс, здешний смотритель, странный и отстраненный. Загадочный и непонятный.
Он жалеет и успокаивает треснувшие половицы, и те на глазах Меламори зарастают. Макс только смеется в ответ на вопросы, гладит стены и учит ее общаться с Маяком.
Только так, с большой буквы. Это же почти имя, а имена всегда пишут с заглавной буквы, так ее учили.
Меламори никогда не была прилежной ученицей, но уроки Макса приходилось усваивать. Стоит один раз проскитаться в поисках собственной комнаты несколько часов, и вот ты уже вежливо здороваешься не только с Максом, но и с вашим общим жилищем.
Маяк не рассказывал ей сказки, но посылал сны и исполнял маленькие желания. У нее впервые в жизни была комната с видом не просто на морской берег, но на далекую водную гладь. Макс не мог и не хотел объяснять, как такое возможно. Только однажды подвел ее посмотреть в собственное окно.
А посмотреть было на что. Из окон его комнаты всегда видно разное. Тихий город в горах с канатной дорогой и тенистым парком. Из другого окна разглядеть можно только темноту, подозрительно густую и овеществленную. Это было почти страшно, и Меламори сбежала тогда.
Она никогда не видела, как Макс зажигает Маяк. На все вопросы он говорил, что свет их Маяку дает она.
Макс смеялся, что в сердце у Меламори горит сотня костров и все это грозит вот-вот сжечь Маяк, город, его, ее и весь мир за компанию.
В самые темные ночи, когда море бесновалось и било волнами о стены Маяка, Меламори поднималась как можно выше.
Без опасений выходила на смотровую площадку, не обращая внимания на стену дождя и вой ветра. Вставала, раскинув руки, да так и стояла. Насквозь мокрые волосы трепал ветер, а по ногам хлопал подол юбки.
Ее находил Макс. Не сразу. Он всегда жил по какому-то, одному ему известному времени, но приходил вовремя. Только тогда, когда Меламори, пресытившись впечатлениями, стояла из чистого упрямства. Он возникал за ее спиной бесшумно, хотя Макс и бесшумность — слова почти несовместимые. Он всегда несет за собой шлейф звуков и запахов, но в эти ночи он приходил тихо. Обнимал со спины, почему-то совершенно сухой. Проводил руками по плечам, заставляя опустить раскинутые руки, переплетал пальцы и утягивал ее в теплый, родной полумрак Маяка.
Шторм стихал под его взглядом, а Маяк светил.
При Меламори он всегда сиял так, как никогда еще не светил, но свет этот — безумный, ярко-желтый — слепил моряков. И капитаны, вздохнув, отправлялись дальше. В путь. К новым берегам и чудесам, а море теряло покой.
Меламори ушла сама.
В ту ночь море опять было неспокойно. Не просто легкая качка и непогода. За окном бушевал настоящий шторм, каких не было уже очень давно. В таких штормах погибают моряки и исчезают целые деревни.
Макс чувствовал, что все изменилось, но не мог осознать, что именно.
Только по лестнице бежал так, как кажется, никогда не бегал. Шума производил подозрительно много, тяжело дышал, материл Маяк и весь мир.
А лестница все не кончалась, словно дразнясь, тянулась выше.
Наконец, выбежав на смотровую площадку и тут же ощутив противно прилипшие к лицу волосы, он увидел ее.
Меламори стояла по ту сторону ограждения, лицом к нему. Спокойная и прекрасная.
Она смотрела Максу в глаза и улыбалась. Одними губами шептала: «Мне нечего делать здесь».
И отпустила ограждение. Полетела вниз, раскинув руки. Макс кинулся к ней, но увидел только взмахнувшую крыльями ночную птицу. Меламори улетела далеко в море, одаривая все вокруг лимонно-желтым сиянием глаз.
***
Теххи
.
Она родилась и жила в этом городе.
Отец ее был моряком, кажется, пиратом. Точно она не знала, потому что никогда его не видела, но мать упорно твердила одно-единственное:
«Он вернется. Нужно ждать».
И Теххи ждала. Без надежды и желания, но со всем доступным ей упорством. После смерти матери она тоже ждала. Уже по привычке. Девочка, росшая с мечтой о путешествиях и новых городах. Выросла и осталась жить там, где родилась.
Макса она встретила почти случайно.
На предложение перебраться на маяк ответила согласием просто из интереса. Хоть такая перемена жизни и судьбы. Это показалось достаточно заманчивым и необычным, да и Макс вроде не страшный. Очень даже приятный, хоть и горюет о ком-то, но кто из нас не вздыхает о несбыточном.
Так она тогда решила, и от своего решения не отказывается по сей день.
Маяк стал ей куда роднее того дома, где она провела большую часть жизни. Хотя бы потому, что дом матушки не умел создавать комнаты из ничего и там не было такой большой кухни.
Присутствие Макса в доме почти не ощущалось. Где и почему он пропадал, она никогда не спрашивала. Теххи вообще не привыкла задавать много вопросов. Уходил, значит, так надо. Пока Макс возвращался с первыми звездами, все прекрасно.
Теххи нравилось исследовать дом, находить самые тихие углы и устраиваться там с книгой или вязанием. Вязать ее научила мать. Теххи никогда не получала настоящего удовольствия от подобного занятия, но послушно запоминала и воспроизводила. У этого времяпрепровождения была цель, и она вполне устраивала. Так в шкафу Макса появилось несколько свитеров, которые он носил зимой, носки и даже варежки с шарфом, хотя для последних их зимы слишком теплые.
Макс всегда находил ее. Ходил он шумно, громко топая, скрипя половицами и ворча на маяк, словно тот был живым существом.
А наконец найдя ее, садился напротив; иногда для этого ему приходилось сильно пригнуться. Спрашивал, что она вяжет на этот раз и как прошел день. Слушал внимательно. В ответ рассказывал о других городах и странах. Это была одна из ее любимых тем для разговоров. Макс умело пользовался словами. Рисовал ими удивительно детальные картины, а воображение Теххи добавляло им красок. Так они могли сидеть ночами напролет.
Когда сон побеждал, Теххи опускала голову Максу на колени или плечо, засыпая под шум моря за окном и чужой тихий голос. Просыпалась она всегда в своей постели. Можно было решить, что этих вечеров и не было вовсе, но сделанная за вечер работа свидетельствовала об обратном. Связанные во сне вещи не материализуются в реальности.
Теххи передвигалась по маяку совершенно бесшумно. Легко ступала по старым деревянным половицам, и те молчали под ее весом, словно она и не имела его. Облако платиновых кудряшек и вечные платья из белой органзы. Отражения в окнах и зеркалах напоминало ей призрака. Макс каждый раз ворчал, что таких прекрасных призраков просто не существует.
«И вообще, неужели ты думаешь, что я бы позволил каким-то призракам поселиться на Маяке».
Теххи со смехом заявляла, что обязательно позволил бы. Стоило им только попросить, и Макс пустил бы их всех. Хоть дюжину призраков.
Макс позволял ей подолгу сидеть у окон в его комнате. Рассматривать город в горах и вообще все, что она захочет.
Часто он сидел рядом, внося ясность, что именно они наблюдают.
Ее огонь был спокойным и ласковым, словно пламя свечи. Макс улыбался, запуская руку в чужие волосы. Шутил, что пожар — это слишком много, зато одна небольшая свеча — самое то.
Свет маяка с ней стал серебристо-голубым. Меланхоличным и усталым.
И капитаны приходили домой, скрывая покрасневшие от слез глаза.
Море стало во сто крат солонее.
В тот день Макс ничего не почувствовал. Рано утром ушел по делам и вернулся только с темнотой. Поприветствовал луну и отправился бродить по дому в поисках Теххи. Времени на это ушло больше, чем обычно. Ни в одной из комнат не горел свет, что было странно.
Макс нашел ее в своей комнате. Теххи сидела на подоконнике того окна, что выходило на безымянный город в горах, свесив ноги в наваждение. Ее кудряшки в свете луны казались светящимися и почти прозрачными, как и весь силуэт. Макс вздрогнул и в два быстрых шага преодолел расстояние, обхватывая Теххи руками за талию.
Но руки прошли сквозь прозрачный силуэт. Она таяла на его глазах, постепенно становясь облаком серебристого тумана. Макс попытался еще и еще раз. Ухватить, обнять, удержать в мире.
Теххи ушла быстро и молча. Даже не обернувшись на Маска.
Так же внезапно, как появилась, оставляя за собой темноту и горькую соль.
***
Шурф
Сэр Шурф Лонли-Локли, ослепительно прекрасный, чуткий к красоте мира. Амбициозный и совершенно непонятно, что забывший в их городишке.
Он и сам бы не смог ответить, что заставило его остаться здесь. Мог, но вспоминать об этом не хотелось, а забыть не получалось. Пустота в сердце и горечь слез давно стали нормой. После ухода Тотохатты мир изменился. Шурф часто сидел на пороге собственного дома, разглядывая непривычно зелёный свет маяка. Почему-то тусклый и навевающий болезненное, отстраненное спокойствие на грани забвения.
С Максом они познакомились на берегу моря.
Шурф наткнулся на этого парня совершенно случайно; просто, гуляя однажды вечером, еще издалека увидел мужской силуэт. Растрепанные рыжие волосы собраны в неаккуратный хвост. Почему-то в свитере, хотя на улице середина июня.
Шурф тогда молча сел рядом, не привлекая лишнего внимания.
А когда ему протянули бутылку темного стекла, очень удивился, но молча отхлебнул и вернул владельцу. Опознать напиток не вышло. Это было что-то крепкое, с фруктовыми нотами. Остававшееся травянистой горечью на языке. Они распили бутылку в полном молчании.
А потом он повернулся, и у Шурфа на мгновение замерло сердце. У парня были усталые, зеленые, словно свет маяка, глаза. О чем Шурф не смог не сказать. На сравнение со светом маяка Макс, а именно так звали этого парня, отреагировал странно. Вздрогнул всем телом, отворачиваясь. Резко мотнул головой и посмотрел Шурфу в глаза.
«А твои похожи на море в шторм», — последовал тихий ответ.
Они еще не раз встречались на берегу. Шурф с нетерпением ждал этих встреч и общения с загадочным парнем. Макс много говорил. Шутил и сам смеялся, тараторил без умолку. Он был ярким, невозможным.
Много курил, всегда приносил незнакомые напитки и никогда не отвечал, что это и где такое взять. Шурфу нравилось слушать чужой голос, спрашивать и самому рассказывать. Говорить, отвечая на заданные и невысказанные вопросы. Так много разговаривал он в последний раз уже очень давно.
Макс умел слушать. Смотрел внимательно, прямо в глаза. Задумчиво крутил пряди волос или пачку сигарет.
Шурф жил на Маяке уже почти месяц.
Как так вышло?
Проснулся однажды утром от пристального взгляда. Макс сидел на краю постели, задумчивый, освещенный лучами рассветного солнца. Немного сонный и очень решительный. Придвинулся ближе и, глядя в глаза, предложил съехаться. Шурф не нашел никаких причин отказать.
А уж когда он побывал в библиотеке на Маяке, все немногочисленные сомнения отпали окончательно.
Макс, который, собственно, и показывал ему дом, показался удивленным наличию библиотеки не меньше Шурфа. И на вопрос, как и зачем она здесь оказалась, только пожал плечами.
Жить с Максом было интересно.
Удивительно, необыкновенно. Он был странным, но близким, и Шурф с удовольствием перенимал его привычки. Здоровался с Маяком, всегда угощал море напитком из своей кружки, стучал, прежде чем войти в любую комнату, даже если там никого не было. Не выходил на смотровую площадку без Макса.
Кухня на Маяке была удивительно хорошо обставлена, и очень быстро в привычку вошло готовить им. Макса к плите подпускать было нельзя ни в коем случае. Шурфу очень надолго запомнилась та яичница, что чуть не стоила им Маяка. Просыпаться от запаха дыма и матов совсем не весело. Куда приятнее тихо встать и разбудить Макса его любимым кофе в постель. Или остаться и проснуться в обнимку.
Макс мог часами рассказывать обо всем на свете. В частности о самом Шурфе. Макс видел все как-то странно, описывал предметы человеческими чертами характера, а людей цветами и ощущениями. Шурф для него был похож на море. Невозможное, прекрасное и сильное. Шурф пылал не одним, а дюжиной дюжин костров. Огненным смерчем и стихийным пожаром. Ярким и удивительным.
Стихая до незаметной искры, разгораясь ярче от одного взгляда. Макс любовался этим огнем и удивлялся его пластичности.
Свет маяка при Шурфе стал ослепительно белоснежным, счастливым, невозможным.
И капитаны вели корабли домой, припав к подзорной трубе, а море ласково пело колыбельные городу.
Иногда Макс просыпался посреди ночи от кошмаров. Он никогда не рассказывал их содержания, только крепче прижимался к Шурфу. Просил, даже умолял, срываясь на хрип, требовал остаться с ним. Всхлипывал и, положив руку ему на грудь, шептал, что Шурф не должен погаснуть. Просто не имеет права оставить его одного.
Шурф обнимал Макса в ответ, притягивая ближе. Гладил по голове и обещал, что не уйдет. Откуда у него вообще могут быть подобные мысли. Как же он, Шурф, сможет оставить Макса.
В такие ночи они засыпали, обнявшись крепче обычного, и вместе гуляли по снам Шурфа.
Проходит не месяц и не год. Значительно больше времени им требуется.
Хотя с его ходом на маяке всегда какие-то сложности. Часов нет вовсе, и Макс не пытается что-то изменить. Только разводит руками и улыбается.
Улыбался.
Шурф держит себя в руках, когда Макс начинает уходить днем в город.
Шурф держит себя в руках, когда Макс первый раз остается ночевать в городе.
Шурф держит себя в руках и потом, когда Макс возвращается, обнимает его и закрывается в своей комнате.
Шурф молчит больше, чем когда бы то ни было в своей жизни. Читает книги и ходит к морю.
Стареет на глазах у Макса, который почему-то ни капли не изменился. Словно и не прошло больше пятнадцати лет.
Шурф держит в руках бокал со вполне понятным и знакомым ромом. Он не знает, просыпается ли Макс от кошмаров. Они не засыпают вместе.
И Маяк остается Шурфу лучшим другом, домом и единственным собеседником.
В город выходить не хочется. Люди никогда не умели молчать.
Сожителя смотрителя маяка обсуждают много. С каждым годом все активнее, это все сильнее раздражает. Душит, как те слезы, что Шурф никогда не ронял, склоняясь над морем.
Белый свет становится тусклее, а капитаны возвращаются седыми, да так и остаются стареть на суше.
И Море впервые за много лет покрывается льдом.
Макс дрожит. Ему холодно и не помогают никакие теплые вещи. Он видит, как постепенно тускнеет и скоро совсем погаснет Шурф.
Находиться рядом становится мучительно трудно. Молчать невозможно, но Макс молчит. И Шурф молчит.
Он держит себя в руках. Куда лучше, чем Макс, который никогда не умел управлять своими эмоциями.
В этот день он просыпается как всегда. Просто открывает глаза в тишине комнаты, но что-то определенно не так.
Маяк молчит.
В доме стоит гробовая тишина. Макс вскакивает с постели, не слыша шуршания одеял. Идет в сторону кухни, не слыша скрипа половиц, собственного дыхания, шума приборов. Тишина. И запахов тоже нет.
Нет вообще ничего.
На кухне пусто, как и в ванной, гостиной, библиотеке.
У Макса дрожат руки и подгибаются ноги, когда он открывает дверь в комнату Шурфа.
В легких резко пропадает весь воздух, Макс видит записку на столе и серебристо-белый пепел на полу. Он кидается вперед. Тишина натягивается струной, угрожающе звенит.
И наконец взрывается криком. Макс вздрагивает и только секундой позже понимает, что кричит он сам. Из глаз ручьями бегут слезы. Он плачет, кажется, в первый раз за жизнь. Макс всегда думал, что не умеет плакать, но, зарываясь руками в едва теплый пепел, он рыдает.
В записке оказывается одна короткая строчка:
«Люблю. Прощай, твой Шурф».
И что с того, что кого-то не стало?
Никто не грустит. У Шурфа не было планов на старость, а у Макса нет перспектив.
Так шепчут друг другу жители города, но в следующую ночь маяк не загорается зеленым светом.
И синим, красным или белым тоже.
Маяк погас, а смотритель
Ушел в глубины моря.