Мартин помнит, как принёс Рену выплавленную их кузнецом винтовку — тяжелую и уже холодную, готовую служить насилию и боли. Помнит, как он протянул ее своему королю, и тот взял ее неловко, словно это был садовый инструмент или пюпитр. Мартин спросил, все ли в порядке. Рен влажно рассмеялся, краснея застенчиво, как краснел Мартин в детстве: «Я не умею заряжать винтовку.»

Мартин мог бы его научить. Это было не так сложно, в конце концов. Но Мартин сказал: «Я умею, чтобы не пришлось тебе»

Может быть, вот поэтому они проиграли. Потому что у Рена не было оружия, кроме своих зубов и когтей, и было глупо полагаться на свою армию. Может быть, Мартину действительно стоило его научить. 

Но он рад, что он этого не сделал.

. . .

Мартин часто оставался один. В конце концов, это то, что делают с людьми эти игры — разрывают связи и оставляют тебя только со стопкой динамита в вагонетке. Фитиль будет покрепче любой дружбы, в любом случае.

У него дрожат руки, когда он пробирается сквозь холмистый ландшафт их долины: он покинул мессу, в которой собаки нашли свой дом, потому что одному с кучей гробов ему там делать нечего. Металл обжигает ладони, но он прижимает винтовку только ближе, как последнюю надежду. Мартин — хороший стрелок. Хороший боец. Он знает, что делает! — по крайней мере, обычно. Сейчас он постоянно спотыкается о собственные ноги, давясь слюной и скулежом. 

У него слишком много синяков на ногах.

Зелье невидимости вяжет на языке, отдавая гнилью, и он утирает губы, перехватывая вещи покрепче и смотря вверх: старые добрые десять метров свободного падения. Он знает, что не выживет, но можно ведь попытаться? С каждой ступенькой все больнее, но он подталкивает себя, доставая жемчуг.

Он разбивается с таким громким звуком, что в ушах — эхо. Мелькающее красное месиво, и Гриан слишком четко толкает его ногой в грудь.

Мартин падает вниз. И это почти похоже на вечное падение в пустоте.

. . . Он мог бы поспать сейчас.

Может быть, хотя бы мгновение покоя ему поможет.

Пока не случится что-то ещё.

. . .

Может быть, он и падает. Может быть. 

Может быть, он качается на волнах среди кораллов, ожидая конца.

Может быть, он лежит на земле. Распластанный под чужими взглядами, побитый и ободранный пес. В конце концов, Мартин действительно больше гавкал, чем кусал, да?

Раз-два-три-раз-раз-раз-три-четыре-восемь-шестнадцать-два-три-раз.

Сколько секунд-минут-часов-лет-веков прошло с его последнего вдоха?

Мартин на всякий случай вдыхает опять. И ещё раз. И ещё. Его грудь болит, но вдохи накладываются друг на друга отлично — дыхание ведь не так работает, разве нет? Он не помнит. Может быть, и не знает.

В пустоте ничего не работает. Времени нет, пространства нет, ничего нет — такова жизнь в гробу!

Мартин действительно считал это своим гробом.

В смысле, кто вообще решит ему хоть когда-то сделать достойную могилу?

Мартин будет похоронен в братской. Под крестом и среди кучи чужих тел. Как и полагается хорошему солдату.

«Был ли я хорош, милорд?» — с языка не капает, языка-то нет!

Смеётся звон ничего-и-никогда над нелепой душой в коробочке из-под детских сандалей.

А потом все ломается. 

В смысле, вообще всё ломается.

. . .

Это происходит резко, как если бы он случайно упал в холодное море. Ощущение, будто во сне перевернулся. Вот так вот.

Но резкого пробуждения при этом не происходит: его мозг просто начинает работать, подает какие-то задатки электричества, но этого недостаточно, чтобы он считал себя проснувшимся. Просто лёгкий гул где-то внутри его черепа.

Мартин жив. Это странно, на самом деле, потому что это осознание настигает его не небрежно, как бывает обычно, а как молотком по колоколу: громко и больно, как дураку узнавать истину и полагается. Мартин жив — ого, вот это информация! Сегодня прям мысли по скидке, невиданная щедрость.

Правда, мысли эти просроченные.

Пространство из спичечного коробка раздвигается достаточно, чтобы он не понимал, где находится, но чувствовал, что он лежит. Лежит в чем-то мягком и приятном, охватывающем все тело, кроме головы и плеч — одеяло? Он пытается провести рукой, ощутить материал, но кончики пальцев вдруг вздрагивают, и случайных ощущений слишком много. Отлично, Мартину больно от прикосновений.

Возможно, ему стоит начать паниковать.

Чтобы паниковать, для начала нужно себя поднять.

Это тяжёлое действие: оно требует от него полной концентрации, всех сил его тела — он пытается сделать движение вверх.

— О нет, нет, если ты встанешь я привяжу тебя к кровати.

Чей-то голос совсем рядом, чья-то рука на его плече. Мартин послушно замирает в том положении, в котором остановился, и на несколько секунд воцаряется неловкая пауза. Человек рядом с ним вздыхает.

— Расслабься. Ложись обратно.

Он повинуется, делая выдох и ложась обратно на подушку. Все его тело отзывается мгновенной болью, и он не может сдержать небольшой стон.

— Я сейчас принесу тебе воды и зелья, а потом тебе стоит ещё раз попытаться заснуть, хорошо?

Вопрос риторический. Мартин не может уловить чужого голоса, понять, кому он принадлежит — это дезориентирует, обезоруживает, но он все же повинуется чужим командам, оставляя эту загадку на потом. Хорошо, кто-то решил вправить ему пару ребер. Это теперь не его проблема.

Сначала ему приносят воды, и она кажется нектаром богов — черт возьми, как же он любит воду, почему он так мало пьет воду? Потом идёт черед зелья регенерации, и оно обжигает его горло, из-за чего он неловко откашливается.

— Прости. В любом случае, возвращайся ко сну. Ещё слишком рано.

Мартин не хочет спать. Мартин хочет знать, что происходит.

Но он позволяет себе провалиться сквозь тепло и мягкость, и вскоре он действительно засыпает, забыв о том, что пустота отступила далеко назад.

. . .

В следующий раз, когда он пробуждается, солнце падает на него полосами, щекоча нос и грея перебитые пальцы. У него хватает сил открыть глаза: он щурится и морщится, таращится в белый потолок. Над ним висят медленно поворачивающиеся бумажные птицы: они напоминают ему о Джимми. Он не уверен, почему.

Хорошо, сейчас время подвигов, потому что он устал лежать пластом. У него затекло все тело, и он был бы не прочь хотя бы немного размяться.

И, раз-

— Ох блять-

Чтож. Эксперимент, очевидно, неудачный.

Что у него болит? — пиздец да легче описать что у него НЕ болит.

Он ненавидит жить. Верните его под грузовик из-под которого его вытащили.

— Я как будто позвоночник сломал, — цедит сквозь зубы он, вдыхая побольше воздуха и выдыхая его шумно через ноздри, словно бык.

— Так ты и сломал, — сообщает уже знакомый голос — знакомый, в смысле, не очень. 

— Вау, отстойно быть мной.

Позади него слышится смешок и скрип сидения.

— Да, действительно отстойно.

И тогда к нему подходит женщина.

Первое, что бросается ему в глаза — волосы отдающего желтизной блонда, на солнце приобретающие практически золотистый оттенок: они спадают ей на плечи, закрытые болотного цвета пальто, и аккуратно закреплены на голове гогглами — или это не гогглы, а авиационные очки? Мартин плохо в этом разбирается, и он откладывает мысль о вопросе на потом. У нее большие, ярко-голубые глаза, но они немного сощурены, как у людей, что часто хмурятся или смотрят вдаль — может, все таки летные очки? Сейчас она ему легко улыбается, и он решает, что эта улыбка не является враждебной. Ещё секунду он рассматривает ее одежду: тельняшка в красную полоску надета поверх рубашки, а внизу у нее закатанные шорты, обнажающие сильные, мускулистые ноги. Какого хрена кто-то носит шорты с пальто? Какая вообще погода на улице?-

— Раз уж ты уже сделал себе больно сам, мы можем сменить тебе повязки и потом поговорить, — прерывает она не слетевшие с губ вопросы. Сейчас он слышит: у нее ядреный британский акцент и своеобразная манера речи, с лезущей наверх интонацией и непосредственным тоном.

Она открывает один из ящиков и достает оттуда медицинский набор, каким мог бы похвастаться образцовый врач, но достает она из него только бинты и банки с зельем регенерации, а после она подтягивает носком ботинка тазик откуда-то из-под кровати.

— Как ты относишься к разбавленным зельям? — спрашивает, подняв на Мартина взгляд, и он двигает плечом: о да, ему все ещё пиздец как больно.

— Я не ребенок, — замечает он наигранно обижено. Женщина хмыкает, вручая ему розовый бутылек.

Он старается пить осторожно, все ещё чувствуя, как скребёт изнутри жидкость — противный вкус как плата за чудо-эффект. Когда он заканчивает, в руки ему все равно вручают стакан воды. Он от него, естественно, не отказывается.

Незнакомка немного хмурится, пока выливает в таз раствор и кидает в него бинты, и на ее лице проступают едва видные морщины.

— Я теперь этот запах слез никогда отсюда не выведу, — жалуется, двигая стул ближе к кровати и садясь, начиная разматывать его повязки. Мартин чуть ухмыляется.

— Скажи спасибо, что это не инвиз.

— Спасибо, — говорит она с сарказмом, — Спасибо, что ещё больше его себе на одежду на разлил.

Ах, точно.

За все страдания этой бедной женщины он платит болью: ткань отлипает от его кожи с очень неприятным ощущением, и любое движение отдается в каждой клеточке его тела громогласным “АЙ”. Когда старые бинты наконец-то оказываются на полу, она принимается накладывать новые.

— Сколько я был в отключке? — все таки решается спросить он, немного обеспокоенный своим состоянием. 

Женщина хмыкает, потуже затягивая его грудь.

— Дней пять, наверное. Не считала. Мне пришлось накачать тебя тонной гапплов, чтобы ты не запачкал мне все кровью. Ну и чтобы позвоночник сросся.

Дыхание немного перехватывает. Не потому, что Мартина пугают сломанные кости — это дело обыденное, он ведь боец — а потому, что какой-то незнакомец потратил на него так много ресурсов, лишь бы у него был шанс на выживание. Гапплы кошмарно дороги — и нелегальны на половине серверов!

. . . Хорошо. Самое время для вопросов.

У него их накопилась уйма.

Но незнакомка снова тянет бинты слишком сильно, и он тихо дышит сквозь зубы, ожидая, когда это закончится. Запах зелья действительно очень едкий — он знает, что привыкнет к нему, но пока что он забивается в нос и немного щекочет, почти до чиха.

А ещё его отвлекает голод. О, Прайм, Мартин готов продать душу за еду сейчас.

Женщина, видимо, его потребность тоже чувствует, так что как только она заканчивает с его телом и задвигает таз обратно под кровать, она подходит к маленькому холодильнику и садится на корточки, чтобы лучше разглядеть содержимое.

— Что насчёт томатного супа? — спрашивает она, и Мартин почти стонет.

— Умоляю.

Она кивает и отворачивается, чтобы заняться готовкой. Мартин выдыхает и оглядывается вокруг, решив наконец исследовать где он вообще находится.

Это что-то вроде грузовика, или дома на колесах — наверное? Мартин такие видел давно, и это помещение выглядит шире, чем, по идее, должно. Сзади него — ящики и выход на улицу, после — сидения водителя и пассажира. Напротив его кровати ещё одна, весьма аккуратно застеленная голубыми простынями, с возможностью открыть второй ярус (каким-то волшебным образом, не подвластным нынешнему вареному мозгу Мартина). Дальше шло маленькое кухонное пространство с парой конфорок, где как раз сейчас незнакомка готовила им еду. Все остальное пространство было забито шкафчиками, из которых торчали одежда, флаги и бумаги, и все относительно прямые поверхности были украшены: постеры старых фильмов, рисунки, чертежи, фотографии и карты. Под потолком висели совсем маленькие бумажные птицы, которых он заметил ещё при пробуждении. Они аккуратно крутились, вызывая почти успокаивающий эффект.

Повернув голову налево, Мартин натыкается на окно, из которого бьёт теплый солнечный свет.

Они стоят посреди поля. Жёлтая жухлая трава разбавляет черноту земли, покрытую то тут, то там грязным снегом.

— . . . Какой сейчас день? — Мартин спрашивает в замешательстве, — В смысле-

— Двадцать первое декабря.

Он даже не услышал, как она подошла — он не смог подавить мелкую дрожь, когда она ткнула его банкой в руку.

Банка теплая, но судя по пару — суп все таки горячий. 

Незнакомка усаживается на свое место у кровати, и она съедает первую ложку супа без какого-либо энтузиазма, в отличии от Мартина, что подобно псу уже готов вылизать всё до последней капли.

— Вот теперь, — сообщает она, — Ты можешь задавать вопросы.

Мартин слишком занят едой, большое спасибо — женщина смотрит на него с небольшой обеспокоенностью, но даёт ему эту передышку. Черт возьми, даже томатный суп из консервы кажется сейчас пищей богов. Он укладывает его поглощение в пару торопливых минут и, едва закончив, он чувствует, что теперь он самый счастливый человек на планете.

Исключая тот факт, что он все ещё чувствует себя как один большой синяк.

Банка гремит, когда он успешно закидывает ее в мусорку.

Правда, вместе с ложкой.

— Кто ты?

Да, это замечательный первый вопрос после такого перформанса.

Незнакомка есть не торопится, и теперь уже не проявляет никакого внимания к скорости ее попутчика — или заложника? В каком он статусе? — кладя себе ложку в рот и глотая, немного морщась. Наверное, она много ела этот суп в последнее время.

— Фолс, — поступает наконец-то ответ, — Фолс Симметрия. 

— О, как много мне говорит это имя, — саркастично отвечает Мартин, незамедлительно получая зеркальное:

— Как будто мне твое много говорит.

Зловещая пауза в эфире — Мартин приподнимает бровь.

— Погоди, то есть- ты даже не знаешь меня?

Фолс трясет головой, даже взгляда от банки не поднимая.

— Неа.

— Совсем?

— Только по рассказам.

О.

Это. . . Интересно? Наверное?

Фолс съедает ещё ложку супа, а после аккуратно откладывает консервы на стол, видимо, поняв, что она не очень голодна.

— Ладно. Смотри.

Она глубоко вздыхает, усаживаясь на стуле поудобнее, понимая, что разговор может затянуться. Он даёт ей это время: в смысле, она спасла ему жизнь. Этот разговор, наверное, для нее такой же нервный, как и для него.

(Он отмечает, насколько медленно и аккуратно она откидывается на спинку стула. Весьма неестественное движение.)

— Я из Хермиткрафта, — начинает она, — Ты знаешь, что это?

Мартин кивает. Конечно, он знает — половина людей с игр была из Хермиткрафта! Было бы странно, если бы он не знал.

— Отлично. Итак, у меня есть друг — его зовут Рен, Собака-Рен, Вы-Не-Можете-Забрать-Из-Меня-Театр-Рен, — у него перехватывает дыхание, — Этот Рен. 

Многозначительная пауза, чтобы Мартин сжал простыни и переварил эту мысль. 

Рен.

Конечно, это был Рен.

Фолс окидывает взглядом его реакцию, но ничего об этом не говорит.

— Вернувшись после одной из игр, он начал постоянно говорить о тебе Доку — это его лучший друг, скажем так — а потом переключился на меня. В какой-то момент он загорелся идеей тебя найти, ну, знаешь, как люди это обычно делают, налаживают связи с однокурсниками, но! — она подняла вверх палец, словно останавливая его от вмешательства, — Перерыв всю доступную ему половину датабазы, он узнал, что тебя в ней нет! Совсем нет.

Это было новостью. Мартин знал про датабазу, но то, что его в ней не было? Вот так новости. 

Хотя, на самом деле, не такие уж удивительные. Он мог бы догадаться раньше. Он ведь так долго не существовал для остального мира.

Он кивает ещё раз, словно подобное абсолютно в порядке вещей, и Фолс продолжает.

— Он пошел к Гриану, расспросить о тебе и все такое, и Гриан, будучи Грианом, сказал: «Я не имею права раскрывать данные об участниках игр, прошу прощения». Потом Док пошел к Гриану, и, чтож — неважно, в итоге мы узнали, что ты, едва ЭВО пережил свою катастрофу, больше никогда не прикреплялся ни к одному из серверов.

ЭВО. Гриан. Игры. Катастрофа.

Может быть, это немного много.

Может быть.

У Мартина пальцы не дрожат — просто ему очень нужно держать одеяло.

Никто давно не говорил все эти слова в рамках одного разговора.

Он в целом давно не слышал “ЭВО” от кого-то ещё.

Кивать ещё раз кажется глупостью, вместо этого он просто отводит взгляд.

Фолс смотрит на него. Разглядывает, как побитую дворнягу — жалкую, выкинутую на улицу собаку, которой можно посочувствовать и забрать к себе, отогреть на пару дней. Это справедливо. Мартин ей и является.

— Рен хотел тебя оттуда вытащить, — тихо произносит она, — И мы хотели, чтобы Рен был счастлив.

Мартин вдыхает.

(Ему больно).

— Я знаю.

Фолс кивает.

Конечно, Мартин знает.

Мартин тоже хотел, чтобы Рен был счастлив.

— Я не знаю, нужны ли тебе технические подробности вызволения, я сама не очень хорошо понимаю, что мы сделали, на самом деле — Док просто диктовал мне инструкции, вот и все — но, эм. Ты больше не там, приятель. Ты теперь в безопасности. Ты можешь вернутся домой.

Дом.

Жженая смола, сухие деревья, бьющий из под кирпичей дым.

Дом.

Звук портала, крик дракона, тысяча любопытных глаз.

Дом.

Десять теперь девять, и вы должны уйти.

Ладно. Этого немного слишком много.

Он наклоняется, утыкаясь лицом в колени и тяжело дыша: вдох через нос, выдох через рот. Мартин не собирается плакать, Мартин слишком силен для этого дерьма.

. . . Рен хотел спасти его.

Рен хотел найти его.

Рен говорил о нем кому-то. И они согласились помочь.

Мартин здесь. Он в безопасности, он вне пустоты, он не обязан больше сражаться.

Но ему больно.

И она сказала, что он может вернутся домой.

У Мартина нет дома. 

Вряд ли был когда-то вообще.

Все в порядке.

— Спасибо, — шепчет он. Он не знает, за что конкретно.

Он никогда в жизни не сможет их достойно отблагодарить.

Перед Фолс бесконечно стыдно за минутную слабость, но у него нет сил посмотреть ей в глаза — Прайм, он не может посмотреть в глаза женщине, что спасла его из бесконечного кошмара. Только что Мартин пробил дно неблагодарности.

— Тебе нужно время, — говорит она, спокойно и практически нежно, — Нам всем нужно. Мы можем продолжить чуть позже.

Да. У них теперь достаточно времени.

У него теперь достаточно времени.

Мартин снова выпрямляется. Фолс неловко ему улыбается, очевидно, не зная, что делать — но она улыбается, и это почти гостеприимно, почти дружески.

— Ну, чтож. Добро пожаловать на Лодку!

Мартин давит из себя хоть какую-то улыбку в ответ.