Так тебе скажу. Поезд призывать — дело ответственное и сложное. Тут чем больше народу вместе с тобой хотят, чтобы он приехал, тем лучше. Но я тогда один был, уж не помню почему. Пришёл, как полагается, на край тупиковой ветки. Это та, что самая южная, в степь уходит и немного загибается. Так вот. Сел я на шпалу и принялся выдумывать хорошее имя прилагательное, чтобы приладилось как полагается, приложилось к поезду, стало быть. Прозвал его «Гулкий», как ветер, чтоб издалека услышать. Но, по правде сказать, ни на что не надеялся.
Просидел я так где-то с час, звал его про себя, но устал один поезд этот тянуть. Лёг на шпалу, сорвал травинку — тоненький стебелёк мятлика. Вкусный оказался, сочный. И вот лежу, зову по имени, всё прислушиваюсь. Да кроме сверчков и жужжания не слыхать ничего. Но я-то упёртый в детстве был, ещё упрямее, чем сейчас. Мне тогда что быка протащить через степь, что поезд, дай только волю. К тому же... вдруг опять бы вагон какой перевернулся. С леденцами, например. Ну, или орехами. А вдруг вот с орехами...
Не помню, сколько так пролежал, замечтался. Помню только какое красивое было в тот вечер небо: у горизонта пыльно-сиреневое, а повыше — голубое. Солнце куталось в облака-перья, золотом их красило. И воздух густой, терпкий от запаха твири. Лежал я, в общем, мечтал о поезде, об орехах, о том, чтобы Лара пришла — с ней всяко веселее, чем одному. Показалось, что задремал даже, но вдруг слышу — гул. И рельса под головой ходуном ходит, дрожит, звенит. Голову поворачиваю, а он несётся на меня — здоровенный, чёрный, весь в дыму, прям из степи мчится и пронзает взглядом глаза своего яркого. А я от страха пошевелиться не могу, весь внутри съёжился. Мысленно с друзьями попрощался, с отцом. Лежу и глаз от своего Гулкого отвести не могу. А он мчится, всё ближе и ближе.
Я чувствовал горячее железо на горле, сосчитал кадыком каждое колесо. От оглушительного грохота, казалось, лопнули барабанные перепонки... А потом р-раз, и всё стихло. Словно не было ни гула, ни грохота, ни дыма, ни колёс на шее, ни янтарного злобного глаза.
Когда всё кончилось — не поверил. Да и никто бы не поверил. Если бы и набрался храбрости рассказать, то скорее сочли б меня за сумасшедшего, или того хуже — записали бы в лжецы.
В общем, полежал так ещё какое-то время, не шевелясь... Как в голове перестало гудеть — встал, осмотрелся. Ни единой царапины не нашёл, ничего. Но что-то во мне в тот момент изменилось. Что-то хрустнуло и сломалось в позвоночнике. Увидел на земле пару булавок и пружинку, подобрал. Немного огорчился, что не орехи, да и побрёл себе домой.
А потом почему-то забылось всё. Как страшный сон.