Все мы вышли из леса, в лес и вернёмся, когда позовут. Главное — не идти на зов, другому предназначенный, и не торопить время, и не важно, чем — глупостью, гордостью, или незнанием. Многие от незнания и сгинули: кто слышал жалобный стон, бежал помогать и исчезал, а кто на свои шаги же наступал, чертя по рыхлой земле кресты, и лишь больше терялся. Нельзя в лесу и свистеть, чтобы лес не вслушался, чтобы не знал о своем нежданном госте, чтобы не полюбил его музыку и не решил оставить себе навеки.
Страшен лес, особенно зимой. И все же, в той же мере он тянет к себе, зовет. Чувствует душа в нем что-то родное, что оставила про запас, вот и откликается. И у мальчишки, от отца убежавшего, оно тоже откликнется, поманит за собой, пообещает и игр, и тайн, таких родных мальчишеской душонке, и совсем не важно, сын ли это крестьянской женщины или знатной государыни, нищенки или царицы. А последнему и пуще прежнего интересно, ведь деревенские дети пуганые, страшатся они и полуденицы, и лиха. Боятся встретить хозяев, а оттого скорее побегут рыбу ловить и давить лягушек вместо работы. Княжеский сын — дело другое. Страх его не трогает. И в желании пойти наперекор желаниям отца и матери с удовольствием он сбежит в лес, думая, что зимой из него легче легкого выйти обратно.
Убежал один такой княжич, и до того красив он был, что лес затаился, затих, любуясь его вороно́й косой и синими глазами. Гордый шел, и ничего-ничего не боялся! В лесу тихо, ни медведя, ни лиха на пути у него не было, одни деревья да птицы спят, тишь да красота. Никогда раньше он в такие глуби не заходил — папенькой не дозволено. А папенька ему не указ более был, в лесу.
Шел он и шел, когда почувствовал, что не греет больше его соболиный тулупчик и меховая шапка. Хо́лода напустил на него хитрый лукавый лес; он остановился, принялся дуть щеки и обжигать себе руки своим дыханием, но вскоре и это перестало помогать. Тогда и повстречал ясноглазый мальчишка того, кто вместе со всеми наблюдал за ним из тьмы и жмурился, лишь бы не заметили его взгляда там, где человеческий разум замечал лишь пустоту.
Увидел его княжеский сын и удивился: вроде не выше его, не старше, ноги-руки, и даже тулуп со штанами, да только весь этот кудесник окутан пламенем. Раздувалось жерло его сердца, вырывался из него огонь и охватывал с ног до головы, и шла за ним вереница талых следов, черных на белом снегу. Испугался сначала человеческий мальчик, заершился, попятился прочь, но никто не напал на него, а тепло чужого огня манило, притягивало.
— Стой! — крикнул он, хотя никто не собирался уходить, протянул руки и улыбнулся. — Дай руки погреть, прошу!
Посмотрел на него огненный дух, склонил голову, и обдало его теплом. Кэйа улыбнулся, и ни капли страха не осталось у него в закромах: подошел, протянул руки и стал греться, и казалось ему, что странный огненный человек улыбался ему. Он замер, стоило тому, сделав шаг, подняться на землей в высоком прыжке, и был он уже на запорошенной снегом ветке. Не принимало мокрое, дрожащее дерево его пламени, оттого он не боялся как-то навредить лесу. Так начали они свою игру.
Огонь убегал от него, метались по веткам его волосы, легкие, невесомые, рыжие, снегом не скрыть было их яркого света, да и снег от них таял так же, как от рук, от ног быстрых, легких. А человеческий сын смеялся, ловил его и обжигал руки, но терпел — это ничего, положил руки в снег, слизал он горячее, и дальше прытью бежать! Смеялся, когда за ворот звенела ему капель, то была талая от огненных ног вода, словно ранняя весна. И не заметил Кэйа, как уходит все дальше и дальше в лес.
А когда он устал, то пришла ему другая мысль в голову: изловить непослушный огонь, отвести его в родной дом, показать отцу с матерью, а то и всем, кто в холодную зиму нуждался в тепле. Вот, мол, какие чудеса живут в лесу, которого так боятся деревенские дураки! И звал он его, и кричал ему: пойдем со мной, покажу тебе дома и окна, выстланные кусочками разноцветного стекла. Ты через него светить будешь, а на стене картинка появится. Звал он, так и этак, да вот только тот словно глух был к его словам и просьбам. Не подкупить было ласками, не устрашить угрозами дикий огонь. Пошел тогда мальчишка на хитрость: притворившись, будто продолжает идти, он снял с себя тулуп и вымочил его в снегу, и тогда, когда игривое пламя вновь очутилось совсем рядом, он прыгнул и набросил на него свою одежку.
Забесновался огонь, задрожал, зашипел мех, сковавший его руки и тело. От страха Кэйа отскочил, упал в снег и смотрел, как исчезает в безвременье холодной зимы его пламя. Уменьшился его хозяин, замер, затих, пока вовсе не исчез, а тулупчик теперь укрывал собой разве что совсем маленький лоскуток земли. Поднял его мальчишка, грустно выдохнул, стряхнул снег и побрел назад.
Откуда ему было знать, что в лесу нет прямых тропинок, и каждая дорога назад меняет свой поворот каждый раз, когда на нее не смотрят; что деревья молчаливо переходят с одного места на другое, а корни их путаются в узлы, и те поднимаются из земли прямо под ноги путникам; что стонут от холода ветви, зовут его жалобно: «ау!», а он и идет, думая, что найдет человека.
Откуда ему было знать, что завел его огненный дух глубоко в лес своей игрой, и что мог бы, предложи Кэйа ему в дар свои медные бусы или гроздь рябиновых ягод, вывести его обратно? И что повстречает он его снова, когда вокруг будет ночь, а руки его покраснеют от холода?
Когда он устал, когда ноги увязли в снегу, который ранее не доходил ему даже до края пальцев и до верха пятки — тогда снова блеснули в темноте чьи-то глаза. Теперь Кэйа испугался; не осталось в нем той храбрости, с которой он ранее убежал в лес. Даже когда вышел к нему из леса человек, не обрадовался он и не побежал к нему: увидел Кэйа знакомые волосы, только теперь не огнем плескавшиеся по ветру, а самые обычные, только рыжие; увидел руки, ноги, и снег от них не таял совсем. Увидел глаза, а в глазах увидел боль и обиду, а ещё что-то темное, гнетущее, словно вышел человек из темноты лесной, а она его не бросила, осталась в нем навсегда. Узнал Кэйа в нем тот огненный дух и подбежал все-таки, пересилив страх. Схватил за руку — а та вся холодная, такая же, какие у него были.
Опустил Кэйа свои красивые глаза, и они наполнились слезами. Щеки у него были и до того красные, потому и не видно было на них стыда. Пробормотал он:
— Прости за то, что пламя сбил.
Не было ответа его извинениям, сколько бы их он не бормотал, перебирая чужие пальцы, как бусины на розарии. Не ответил дух и на просьбу обогреть, лишь смотрел, как шевелятся алые губы, опухшие, кожа на них потрескалась от мороза, и сквозь трещины зимней рябиной блестела кровь. Слышал он разное: и просьбы, и мольбы. Все, что он слышал ранее, когда наглец из человеческого рода упрашивал его пойти с ним. И то, что произошло после, он тоже помнил, и не отличал одно от другого.
А Кэйа все продолжал; от холода у него потемнело в глазах, он упал на плечо жестокому существу, он схватил его, прильнул, пытался все поймать то тепло, которым ранее разгоралась его грудь и от которого таял снег. Ничего он не чувствовал в своих руках, так и стоял, прижавшись и прося. А тот не шевелился.
А потом ему стало тепло, даже жарко. Обрадовался Кэйа, отскочил от мальчишки, задышал часто-часто; зарделись щеки, выдохнул изо рта пар. Исполнил таки его желание суровый лесной дух! Да так исполнил, так распалился, что аж жарко ему стало! И Кэйа поспешил стянуть с себя и тулуп, и шапку, и рубашку решил развязать, но не смог — всему виной дрожащие пальцы. Бросился вместо этого он к своему спасителю, снова обнял, расцеловал. Дух не шелохнулся, и ни на миг не потеплел его взгляд. Он лишь стоял и наблюдал, вяло отвечая и возя руками по спине несносного нарушителя, пока тот снова не затих. Стало тяжело Кэйе держать собственное тело, тяжело стоять и даже дышать. Нагнали на него дрему дневные игры и приключения, и он, так и держась за холодную ладонь, закрыл глаза.
Его нашли быстро: много следов оставил за собой несмышленый мальчишка. Нашли тулуп с шапкой, а совсем скоро нашли и его, и лежал он, мертвенно бледный, будто спал. Спокойный, тихий, свернулся, как в материнской утробе, только не дышал больше, не открывал глаз, когда его схватили за плечо, не поднимался, не тянул руки вверх и не зевал после хорошего сна. Заметили люди, что лежит он не в снегу, а в земле, в траве, заснувшей, как и он сам. Растаял вокруг него снег, хотя сам он лежал бледный, и инеем покрылись его щеки, а со спины обратно в лес шла вереница талых следов, черных на белом снегу.