Тихо опускается холодная ноябрьская ночь светом холодной луны и ледяным дождём — погружая в свою осенне-печальную историю до первых апрельских проталинок на земле. До солнечного перелива смеха — такого далёкого со временем, такого необходимого, чтобы пережить собственную зиму, которая поселилась в сердце, кажется, несколько бесконечностей назад.
Или сколько прошло с того мгновения, когда погасли звезды, падая и догорая и бескрайнем космосе, оставляя лишь темноту и одиночество, которое душило, дробило на бесконечные атомы, заставляя после вновь и вновь собирать себя подобно витражу, детали которого далеко не искусно подобраны.
Переливаясь на солнце холодном изломами и трещинами.
Кэйа хватается за дверной косяк рукою от холода и слёз дрожащей — прятки с собственным одиночеством и сердцем разбитым, где единственное место выигрыша и проигрыша это бутылка фирменного одуванчикового. Он хмыкает: никогда не был любимым сыном судьбы своею и иронии, раз единственное, в чем может раствориться на время, забыться в свете нежном вкусе чуть горьковатом, но столь знакомом — это то, что непрерывно связано с чем-то родным и нужным.
Но давно потерянным в странах далеких, богами и богинями благословлённый.
Кэйа их всем сердцем ненавидел: за руины, за тьму и холод, в котором погрязли некогда пышущие жизнью земли величественной Каэнрии. Его дом, надеждой которого он стал.
А нужна была ли она нужна? Нужна ли была та жертва — яркие всполохи огня, непонимание в глазах, нежность и ярость слепая —, с которой хранилась так трепетно, так остервенело.
Сейчас бы готов был бы опустить небеса на землю, повернуть время вспять, как в легендах об острове далёком, где покоится богиня времени, чтобы только не говорить, только бы промолчать в нужное мгновение, слушая всхлипы тихие, злостью огненной пропитанные, аккуратно пряди алые, как закаты зимние, перебирая, слова успокаивающие нежно шепча
люк солнечный мой ты ни в чем не виноват я рядом — всегда-всегда буду — мы вместе все преодолеем я буду твоё опорой твоей защитой твоим рыцарем верным только не сдавайся только не дай им затушить твой свет внутренний.
На ощупь в темноте старается дойти до спальни, чтобы лечь, заснуть и наконец-таки проснуться от кошмара затянувшегося.
Чтобы открыть глаза и утонуть в море карминовом, подарить всю в сердце нежность сохранённую, красоту мира окружающего, который когда-то обещали вместе исследовать, за руки вместе держась.
А сейчас лишь собирает свой собственный по осколкам, по крупицам. Но главную брешь, что зияет вместо сердца некогда влюбленного, навсегда останется пустотою темноты бездны, где лишь вина и демоны личные, которые также ночами воют песни свои печальные, когтями скребут душу уставшую.
вернисьвернисьвернись я больше не хочу и не могу так солнечный свет
Шепча эти слова, повторяя мантре подобно, падает на колени, руки в кулаки сжимая до боли, до маленьких заноз деревянных под ногтями которое словно кричат — ты жив еще, ты можешь чувствовать.
Вот только не понятно: к счастью или сожалению.
Слёзы капелью весенней падают на пол, рассыпаясь на мириады ледяных осколков в итоге.
Его личная зима впредь не закончится, весна не наступит, оставаясь позади там, где-то в подземельях далёких, которые омывают воды Стикса, как в легендах, которые в детстве вместе читали, заключена душа его, сердце, лучшие воспоминания и смысл жизни его.
У героя была возможность услышать возлюбленную, вернуть к солнцу, проходя через многие и многие опасности. Но обстоятельства и судьба вновь разделили их: она теплотой весны и ярким лучом в царстве бога смерти; а он — потухшей свечой под солнцем доживать свой век с единственной радостью: её улыбкой в фатальный последний момент, сохранённая в памяти и в сердце.
А Кэйа о такой возможности мечтать не может: боги и богини безжалостны к нему, не давая шанса проститься, сказать бесчисленное количество раз прости и люблю, осыпаясь на могилу лепестками интейвата, оберегая, защищая вечный сон прекрасного рассветного принца.
Ты был и остаёшься моим домом.
Он не первые помнит дни, превращающиеся в череду месяцев бессмысленных, покрытые тонким слоем инея и отчаяния. Сам лишь ледяная оболочка, что хватается пальцами окоченевшими за побрякушку серую, холодную — погасшее солнце в руках –, слышит тихую мольбу вернуться, ответить ей, поговорить и ощущает нежность бриза одуванчикового, обнимающего аккуратно, раны маленькие залечивая.
Каждый день — лишь застывшая во льдах картинка: все об одном и том же. Действия, выработанные до автоматизма: жить, но ради кого? Ради чего?
Иногда соблазн был велик и сильнее его: один шаг в пропасть, где переливами звонких колокольчиков и солнечного света звали голоса из юности беззаботной, драгоценной. Но словно чувствует руки, обнимающие со спины, ласково-тревожный голос на ухом и поцелуй в волоса.
кай не нужно пожалуйста позаботься о тех кто нам дорог. о том главном человеке кто дорог мне был.
И делает шаг назад, смотря стеклянными глазами вперёд. Он не боится забвения. Боится, что там, на пересечении миров не увидит родного света улыбку нежную-нежную, не ощутит трепетного тепла от рук, которыми провели по лицу.
— Дилюк, я так скучаю.
Слышит, как рядом, на мягких лапках, тихо-тихо подошел кот ярко-рыжий, в темноте словно маленький пылающий светлячок, и тыкается мордочкой своей в израненные руки, снимая боль прошлых ран на теле и душе.
— Лулу. — тянется к коту, обнимает крепко-крепко, к сердцу прижимая, и прячет в шерстке пушистой лицо заплаканное, всхлипывая тихо-тихо. А ему поют колыбельную успокаивающую, словно из детства, когда Дилюк баюкал в своих объятиях испуганного друга, проснувшегося от кошмара, которым была вся его жизнь до: до бескрайних виноградников, до ветров свободы, до мерцающих звёзд на небосклоне.
До Дилюка с его любовью и нежностью немереной.
Чувствует, как шершавым языком кот слизывает холодные слёзы, а после прижимается мордочкой к лицу: я здесь, я рядом. Я не позволю никому тебя обидеть.
С Лулу — и лезвием острым по ране незажившей и нежно-драгоценная надежда — они встретились холодной весенней ночью — несколько бесконечностей после: после потухшего огня, веры, сияния в глазах Кэйи. Маленький, беззащитный лучик солнца под каплями дождя ледяного, беспощадного, что цеплялся коготками острыми за жизнь свою, прижавшись к дверям квартиры.
Кэйа не думал, что вновь кого-то подпустит к себе близко — терять после невероятно тяжело, собрать себя, отгоревать и отпустить — невозможно. Одна-две ночи, и попросит Маргариту приютить у неё.
В подкидыше маленьком видел собственное отражение: холодная ночь, (не)прощание с отцом и далекий свет винокурни, но который шел подобно мотыльку, летящему на огонь. Такой же потерянный, промерзший и напуганный.
А после обретя настоящий дом.
Лулу — огненно-алый вихрь — бегает за солнечными зайчиками, что убегали от него в самый высокие уголки, а он внимательно их выжидал; он любит лежать и петь свои песни кошачьи, подставляя пушистый живот, разрешая гладить нежно-нежно.
Иногда, вылезая через открытое окно, убегал в город на прогулку и утаскивал то цветок лилии каллы, то светяшки у юной флористки Флоры (Кэйа с извинениями за любимца протянет несколько монеток моры, а девочка с улыбкой будет оставлять несколько цветочков для нового пушистого покупателя).
А ложится спать всегда рядом с Кэей, перебирая лапками, мурлыча на ухо, словно желая доброй ночи и обещая оберегать от кошмаров и монстров подкроватных.
Тёплый, мягкий, с искорками в карминовых радужках.
Кэйа даже не мог думать, что однажды вновь найдет смысл жизни, но сейчас он уверен, что встреча с Лулу его тихий шанс на возрождение из ледяных осколков, протягивая руки к солнцу карманному, чувствуя шелк шерсти и влажный нос в знак очередного приветствия.
— Как ты и обещал: ты не оставишь меня в одиночестве, да, мой солнечный?