Дорожная сумка моя была почти собрана. По настоянию Миши я уложил кое-какие книги, проверил остальные свои важные мелочи и закрыл замочки.
Меня уже неделю держали в неведении относительно моего назначению. Я должен был получить его аккурат по истечении недели после получения диплома, но до сих пор ничего известно не было. Всё, что я знал, было то, что меня точно куда-то направят.
Последние свои деньги я истрачивал на объявления в газетах, надеясь, что моя врачебная помощь понадобится кому-то и тогда – ну вдруг! – мне заплатят за визит и лечение рублём! Ах, как было бы замечательно! Деньги нам с Мишей бы оченно не помешали – в следующем месяце надо будет платить хозяйке за постой, а где взять рубли? Мы и так снова начали посещать Толкучий рынок, не имея возможности жить лучше.
Миша качался на стуле, отклоняя его на одни задние ножки, и шутливо учил меня жизни. Я знал это его состояние – состояние сильного внутреннего волнению и тревоги – и потому внимательно следил за ним краем глаза. Миша пересел на кровать, задвинув под неё поглубже свою врачебную сумку. Сегодня он выметнулся на улицу, когда за ним явился мальчишка, увидевший объявление в газете, и не было его несколько часов. Признаться, я успел поволноваться: а вдруг мне пришлют записку с просьбою срочно явиться в пункт отправления и накажут отправляться на участок прямо сейчас – а Миши нет. Я ведь и не попрощаюсь с ним толком.
Стоило подумать об этом, как сердце снова заныло, и я прижал руку к груди, постаравшись спрятать этот жест. Отчего-то не хотелось, чтобы Миша увидел.
– Ты держись за это место, Миша. – Я присел рядом на кровать, повернулся к нему. Его умные яркие глаза смотрели внимательно и пытливо, взгляд словно пробирался в душу, стараясь выведать мои мысли. – Вот я уеду, и некому будет следить за тобою. Не бросай, даже если докучать эти твои баре будут. Баре-то баре, а место преотличное, да еще и рубль платят.
– Я знаю, Костя. Я б тебя тоже поучил, но, видишь, не берусь.
– Это оттого, что я и так учёный больно, – отозвался я, бравируя.
Миша хотел что-то мне ответить, но замер, прислушиваясь. На лице его отразился ужас напополам с недоверием. С лестницы слышались громкие и частые шаги. Они спешно приближались к самому верху, к нашей дверке. Было слышно, что ступает лёгкий человек, мне даже подумалось, что женщина бежит. Неужели к Мише, неужели за ним?.. Ах и надавал адресу нашего, теперь дёргают его. А у меня сердце не на месте.
Лестница долго скрипела, и вот в дверь часто-часто и легко застучали. Миша метнулся, распахнул её.
На пороге стоял взволнованный юноша. Меня поразили его бледность и изящные и выверенно резкие черты, свойственные всем молодым людям в период робкого расцвета их молодости. Он был красив и очень хорошо одет. Я прищурился, разглядывая его сюртук, перчатки, идеальные брючки: неужели это тот барчонок, про которого Миша иногда рассказывает?
– Михаил Юрьевич! – Звонкий голос колокольчиком прокатился по нашей комнатушке. – Ах, Михаил Юрьевич! Маменька просит к вам! Вернее, вас просим к маменьке!
– Что же, секунду, Александр Петрович… Прошу простить, я не один, но вы проходите. Мне нужна минута. Что с вашей маменькой?
Миша пропустил юношу в нашу каморку, едва ли не отпрыгнув от двери, и принялся спешно искать свою докторскую сумку. Молодой человек молча наблюдал за ним, остановившись у стола. По его позе было ясно, что ему неприятно находиться в нашей обстановке. Его изящное лицо исказилось в гримаску. Мне показалось, что ему неловко говорить.
– С нею удар. В коляске возьми да и упади в тяжёлый обморок. Лежит сейчас, доставленная домой, и решительно страдает! Скорее, прошу вас! А… кто этот господин?
– Это мой университетский коллега, Константин Петрович, – пропыхтел Миша, вытягивая сумку из-под кровати. Он бросил на меня быстрый взгляд. – Костя, это Александр Петрович, сын госпожи Романовой, которой я наношу визиты и составляю рецепты.
– Премного рад встрече. – Александр Петрович, следуя этикету и выказывая своё безупречное воспитание, легко поклонился. – Отбываете куда-то?
– Взаимно, – кивнул я в ответ, вежливо улыбаясь. Мне не хотелось показывать свои истинные настроения, но что-то меня насторожило в этом молодом человеке. То ли возраст и наружность, то ли манера и поведение. – Да, со дня на день ожидаю назначение. Врачебная практика на уездном участке.
Александр Петрович прищурился, оглядывая нашу обстановку, кивнул и больше ничего не сказал. Во время нашей с ним короткой беседы Миша вытащил свою сумку, покопался в ней, что-то туда положил и был готов.
– Пойдёмте, – сказал он Александру Петровичу и шутливо добавил, обращаясь ко мне: – Возвращения в ночи – мои любимые! Так прекрасен пустой город!..
И они ушли. Я проводил их обоих взглядом, и что-то заскребло у меня на душе. Просидев ещё недолго, но так Мишу и не дождавшись, я вышел прогуляться. Сидеть запертым в этой затхлости не было никаких сил.
Обнаружил себя я около нашего скверика, в котором мы с Мишей совершали променады в нашу бытность ещё студентами. Внутри поднялось приятное узнавание, воспоминания тёплой волною хлынули на меня. Вот здесь мы обсуждали наши будущие экзамены, вон там, у рядов скамей, которые любят занимать почтенные пары, мы строили планы на первом курсе. А вон там мы почти что повздорили, тоже на первом курсе, но уже из-за девушки. Вспоминать её мне было не очень приятно, особенно после событий последних месяцев.
Камалия была прелестной и умной девушкой, умела нравиться и производить хорошее впечатление. Я понимал, почему Миша в неё влюблён, почему он в принципе поддался слабости своего сердца и влюбился, но порой я решительно путался.
Как он мог, имея в своём кругу такую девушку, влюбиться… в меня? Почему, как Миша умудрился вляпаться в такую историю? Чем я смог пронзить его душу, что он отодвинул подальше все правила приличия и кинулся в омут с головою? Неужели и правда – влюбился? От этих мыслей мне сделалось жарко, терпкое удовольствие и стыд кинулись мне в лицо.
Я быстро обошёл скверик и поспешил домой. Мне надо было его видеть. Мишу. Видеть прямо сейчас.
И неважно было, увидит ли нас Камалия, ворвётся ли снова в нашу каморку, будет ли винить меня во всех смертных грехах – главное, мне главное было увидеть его.
Поднявшись под самый верх, я отпер дверь и обнаружил комнату пустою. Он ещё не вернулся, а значит у меня было время отсудить пыл и всё хорошенько обдумать. Моё желание прикоснуться к нему – мимолётно, не более. И пусть сердце твердит обратное! Ах, молчи, глупое! Сколько и так от тебя бед!
Миша вернулся через час или два. Я терпеливо ждал его, сделав себе условие – дождусь и сделаю то, что хочу. Всем своим существом я понимал, что если не дождусь, то сделаю это завтра, набравшись смелости. Мне бы очень её хотелось, этой смелости. Да побольше.
Я вытер вспотевшие ладони о брюки, повернулся к двери. Миша переступил порог, уронил сумку на пол и устало опустился на кровать. Я молча подсел к нему.
– Как ты, Миша? Как твой визит? – Я помог ему стянуть сюртук, расстегнул и снял его жилет. Миша наблюдал за мною с удивлением. – Не слишком твой барчонок тебе докучал?
– Он как всегда. Сначала руку кусает, потом лижет. Глупый щенок.
– Не сердись на него. Ему годов-то сколько?
– Мало.
– Сколько?
– Да почём я знаю? Девятнадцати лет на вид. Может, младше, может, старше. Не разберу, да оно мне и не надобно.
– Ну вот и всё.
Мы помолчали. Говорить мне не хотелось. Всё, чего мне хотелось – прижаться к Мишиному плечу. Делать это сейчас мне было стыдно – после того вечера, когда Камалия ворвалась к нам и расколола все наши жизни на «до» и «после», я не смел не то чтобы касаться его, но и стоять рядом.
Мне всё время чудилось, что за нами наблюдают, что вот-вот уличат в несуществующем грехе и схватят. Я старался держать дистанцию не только в обществе. Там это было делать очень просто: правила приличия предписывали внешнюю вежливость, а я никогда не был грубияном. Здесь же, дома, в нашей комнатке, мне было сложнее. Я видел, как Миша иногда смотрит на меня, как ему хочется ко мне прикоснуться, сжать плечо или руку, как раньше. Но страх сжимал мои внутренности, заставляя на корню прекращать все подобные начинания.
Однажды Миша сказал мне простое, как ему казалось: маленькая слабость сердца! Ах и что же это! О, несчастная моя душа, за что ты страдаешь?!
– Миша, – позвал я.
Он повернулся ко мне, и от того, как он смотрел, меня затопило волною болезненной нежности. Я осторожно коснулся его руки, опустил голову, следя, как мои пальцы медленно ползут по его запястью. Миша замер, не дыша, боясь меня спугнуть – и от этого мне стало больно. Это же я довёл нас до такого конца! Это из-за меня он боялся сделать лишнего движению!
– Что?
– Я хочу тебя поцеловать. Можно?
Серо-коричневый свет из окна постепенно становился чёрным, ночь окутывала далёкую ширь за нашим окном. Миша распахнул глаза, сделал было какое-то движение, но остановил его. Я терпеливо ждал. Если он не захочет – что же, его право.
Вдруг Миша судорожно сжал мою руку и улыбнулся, тщательно скрывая волнение.
– Я уж думал, ты так и будешь от меня отшатываться каждый раз. Это положительно невыносимо, Костя, никогда так больше не делай.
Теперь уже я улыбнулся ему, криво и косо, но искренне. Этой улыбкою я просил прощения за всё. Миша этого, видимо, не понял.
– Миша, так можно?
– Можно.
Я положил ладонь ему на щёку и приблизился к его лицу. Поцелуй вышел сначала мягкий, потом настойчивый, горький и отчаянный. Я нашёл в себе силы отстраниться от Миши; он обнял меня, ткнулся губами мне в висок, сжал сюртук на спине. Вздохнул так тяжело, что мне враз захотелось бросить всё и остаться здесь, с ним. На сколько будет возможно, главное – с ним. И чёрт с этим назначением! Со всем!
Это отчаянное и тёплое объятие было последним, что мы разделили. Через четыре дня я уехал.
И потерял всякую надежду встретить Мишу ещё хоть раз.
***
Вся моя будущность обещала перемены к лучшему. Я был вдохновлён помогать людям, надежды мои были полны чарующих перспектив. Я мечтал, и в мечтах всё было прекрасно. Но всё оказалось вовсе не так.
Когда я хмурым дождливым днём приехал на свой участок, меня встречал нервный, издёрганный фельдшер, сторож и две несчастные медсестры-акушерки, как я узнал впоследствии. Общая бедность поразила меня, пускай я и был готов встретиться с нею лицом к лицу – в университете яснее ясного было понятно, что практика наша на участке будет не такой сияющей и прекрасной, как операции в анатомическом театре, на которых мы часто присутствовали в последние годы обучению. Всё было не то.
А всё-таки Миша был прав! Ох и пригодились мне те пособия, справочники и атласы, которые я уложил с собою по его совету! Бывало как: я ещё ничего не понимаю, всего боюсь, от любого звука вздрагиваю, точно гимназист от окрика учителя, утром судорожно читаю пару страничек акушерского справочника, бросаюсь в телегу или сани и уношусь в неведомую даль, к страдающей роженице! И ведь таких случаев было немало!
Эта круговерть бросала меня то сюда, то туда, вертела мною, как сломанною игрушкой! Мне было очень страшно, особенно в первые месяц-два: то неприятно сломленная нога – или ещё хуже: рука! – то заложенная глотка у ребёнка, то все признаки падучей! Помилуйте, ах и помилуйте! Когда я под конец дня уходил к себе в докторскую квартирку, то падал на кровать, как убитый.
Очень часто я вспоминал Мишу. Тёмными вечерами, отпустив последнего больного, я запирался у себя и давал волю своему ненасытному сердцу. И было так, что в это время звали меня ночью на неблагоприятные роды, но часть моих мыслей была далеко-далеко, в шумном городе, где пока ещё тихо теплилось, смел я надеяться, моё счастье.
– Чего это вы смурной такой, Константин Петрович?
– Ох, Юрий Иванович, – я постарался незаметно и как бы невзначай пониже натянуть докторский колпак, прикрывая волосы в иррациональном желании спрятать их все, – это положительно невозможно! Как же так – не вскрывать?
Дело было в начале ноября. Кисленькая неприятная погода стояла уже две недели, в деревнях началось повальное закладывание глоток, и ко мне на приём приезжало по шестьдесят человек в день. Я работал усердно, изо всех сил и знаний, стараясь не проявлять свою двадцатичетырёхлетнюю живость и нетерпеливость, но она всё равно порою брала верх.
Крестьяне привыкли ко мне очень быстро. Мне казалось, что я всегда умел находить с людьми из народа общий язык, производил впечатление хорошее и внушал безопасность, и на участке нашёл лишнее тому подтверждение – крестьяне охотно давали обсмотреть себя и исследовать свои болезни. Фельдшер здешний, Юрий Иванович, дивился этому и по-доброму шутил надо мною, называя волшебником. С его слов, мой предшественник и вполовину не был так хорош в обращении с простым людом.
Эти слова сделали мне большое удовольствие, я надулся от гордости. Горячая моя голова, ах и падка ты на славные слова!
Мы с фельдшером стояли в палате, в которой сегодня ночью помер от пенной лихорадки мужик. Занималось утро, только-только проглядывал в оконце край светлеющего неба. Я, наученный в университете, что всегда надобно проверять причину смерти, сейчас решительно терялся.
– Бросьте эту мысль, Константин Петрович, надо оно вам? – фельдшер закурил; завиток дыма ушёл к потолку.
– Ох, Юрий Иванович, – вздохнул я, – как же так! Надо ведь чин по чину всё сделать.
– Учёные вы люди… – ухмыльнулся фельдшер и предложил мне папиросу. – Не хотите? Будет с вас.
Я только покачал головою, раздумывая о том, что человеческая жизнь – очень хрупкая вещица. Сколько таких случаев я ещё встречу? Со сколькими не смогу справиться? Третий месяц мой случился мне каким-то омрачением, моя путеводная звезда спряталась в тучи – как объяснить ещё эти напасти?!
Мужика фельдшер со сторожем отнесли в мертвяцкую, которой служила маленькая построечка за флигелями, а я ещё долго сидел у себя в кабинете и невидящим взглядом смотрел в раскрытое руководство по оперативному акушерству. Читал строчки, не понимал ничего, перечитывал наново и злился, сам не знаю отчего.
Не уберёг, не уследил! Это моя ошибка! Где, в чём был мой промах?! Ах, что же это! Немыслимо! Мой путь уже омрачён этой смертью, моей первой на этом участке – и так скоро! Нет, гнать меня надо отсюда, отобрать все мои регалии, диплом пусть тоже отнимут, какой из меня врач! Ах, невыносимо!
Я вынырнул из своих мрачных дум и снова попытался прочесть пару строчек руководства. Его я читал от скуки, в попытках отвлечься, если угодно, внутренне готовя себя к ужасам, которые могли произойти со мною.
Но отчего я его, руководство, раскрыл в тот день, ума не приложу. Видимо, чувствовал! Чувствовал надвигающуюся бурю!
Наутро я проснулся поздно – в больницу почти никого не было. Явление редкое, счастливое. Я положительно расцвёл, позабыв вчерашние события! Новый день – новые свершения и испытания. Мы с медсёстрами выпили чаю, фельдшер раскурил две папиросы.
Медсёстры-акушерки были две бойкие девицы, Арина Олеговна и Алёна Всеволодовна, обе резвые и острые на язык. Они ловко отвечали на фразочки фельдшера, по видимому, привыкнув к тем и уже научившись отвечать, не обращая внимания. У одной из моих верных медсестёр из-под платка проглядывали рыжие волосы, у другой – тёмные, каштановые.
Фельдшер же, Юрий Иванович, был молодым человеком, едва ли не юношей. Я подумал было, что он только закончил фельдшерскую школу, что явно было не так, раз он застал моего предшественника. Иссиня-чёрные волосы он носил коротко, бороды не имел, был на вид худым, бледным, и болезненным в несколько большей степени, чем некоторые наши больные. Я не считал вежливым лезть с расспросами, поэтому старался по обрывкам разговоров составить себе об нём какое-то представление.
– Славно сегодня! – выдохнул фельдшер, зажав губами почти докуренную папиросу.
Бледность его лица и чернь волос были особенно заметны на фоне общей обстановки и белого халата. Одна из медсестёр, кажется, Арина Олеговна, пожурила его и вышла в коридор.
Я хотел было что-то спросить, но услышал звуки за окном.
И потом мы все выметнулись на улицу ко въехавшим на двор саням. Я застыл в суеверном ужасе, когда услышал надрывные стоны. Ох, батюшки!
Холодок пробежался по моей спине.
Что же это…
Мои первые роды!
Я бросился в больницу, придерживая докторский колпак, и, пока заносили и укладывали роженицу, тёр руки мылом и грубой щёткой, вода с шипением била в раковину, акушерка Арина Олеговна завязывала мне назади халат.
Надо было не поддаваться панике – иначе какой из меня врач? Но я уже поддался ей, кинувшись сюда, как на пожар!.. В голове мучительно медленно прояснялось, и в моём возбуждённом страхом мозгу всплыла картина, как манипулировал над роженицею наш профессор со своим ассистентом; я отвернулся от раковины и распрямился.
Передо мною всё было совсем не так, как я рассчитывал: деревянные досочки пола, застиранные простыни, цветом сливающиеся со стенами, ветхость и грязность. На секунду меня охватило отчаяние. Но надо было справляться и так.
О, моя путеводная звезда, сжалься надо мною, несчастным! Выйди и освети мой тернистый путь, стань моею отрадою! Веди меня своим светом к тому счастию, которое хранит моё сердце!.. Озолоти мои руки благодатным даром спасения!..
– Так-с, что у нас тут? А-а-а, вижу, вижу. Плохое положение, вестимо, – брякнул я первое, что пришло на ум, и принял у Алёны Всеволодовны полотенце, стряхнул воду с рук и тут заметил фигуру у двери. – А вы тут что?
– Да я ж, батюшко… – басом начала фигура.
– Да, поперечное… – запоздало ответила Алёна Всеволодовна.
– Ах, боже мой, – всполошилась Арина Олеговна, забегала и погнала мужика вон. – Это он привёз, привёз и стоит тут!
Мимо меня прошмыгнула сиделка с тазом. Верхняя лампа в комнате горела ярко, отбрасывая причудливые тени в углы дурно побеленных стен. Акушерки мелькали туда-сюда, приготавливая простыни, эсмарховские кружки, раствор, марлю, йод. Фельдшер курил, стоя около девушки. Она была почти полностью накрыта постынёю, металась и стонала.
Я наблюдал за этим с тщетно подавляемым страхом.
– Так-с, ну что же тут, – глупо повторил я, подходя к роженице и аккуратно ощупывая её горячий живот.
Беспокойство и неловкий страх свой я старался не выказывать и как можно тщательнее его спрятать. Акушерки стояли надо мною, пока я производил осмотр, и ждали. Я чувствовал, словно это было написано передо мною, что они оценивают меня и мои действия, и потому сосредоточено продолжал водить руками по животу.
Больше мне смотреть было нечего. Своё предположение – плохое положение плода, как потом даже добавила акушерка, поперечное, – я сделал совершенно наугад – и угадал. Но облегчению мне это не принесло.
– Прекрасно. Теперь несите йод, будем исследовать!
И я пошёл мыть руки, не зная, правильно ли поступаю. То, как быстро одна из акушерок кинулась отвернуть мне кран и подать мыло, было явно хорошим знаком. Я вытер вымытые руки чистым полотенцем, смазал пальцы йодом и приступил к внутреннему исследованию.
Здесь главное – не показать, в какой ужас и в какую неловкость тебя вводят эти действия! Врач должен быть бесстрастен, холоден головою и сноровист.
Я аккуратно и уверенно, впрочем, не зная, насколько верно я что-либо делаю, двигал рукою. Роженица тихо выла на одной ноте, комкала руками простыни, мотала головою.
– Потерпи, сейчас облегчим, – вырвалось у меня совершенно неожиданно.
До этого момента я самолично никогда не принимал родов и, закончив исследование, приказал снова мыть руки.
Всё завертелось, зашумела вода, зашуршали простыни и полотенца. Звенели склянки, звенели стоны у самой лампы. Фельдшер принялся приготовлять хлороформ, акушерки занялись роженицей.
– Давайте, Юрий Иванович, – скомандовал я и принялся снова смазывать пальцы йодом.
Алёна Всеволодовна прижала руки роженицы, Юрий Иванович приложил к её бледному лицу маску. Мне казалось, что прошла вечность, прежде чем метания с криками прекратились и всё успокоилось. Распахнули оконце, чтобы выветрить удушливо-сладкий запах хлороформа.
– Доктор Уралов?
Девушки и Юрий Иванович смотрели на меня строго, в их вдохновенных и возвышенных лицах проступили черты тех, кого я видел на картинках в учебниках. Решительные, отважные, смелые помощники. В комнате наступила полная тишина.
– Спит? – прохрипел я.
– Должна.
– Готова, – шепнула мне Арина Олеговна, оттянув роженице веко и проверив зрачок.
– Ну, – вздохнул я, устраиваясь меж раскинутых ног и отводя одно колено ещё чуть в сторону, – приступим.
Женское тело не было мне интересно в той степени, в которой оно было интересно моим коллегам в нашу бытность студентами. Я смотрел на него так же, как и на своё собственное: как на объект исследования и как на простой живой организм. Я знал, где какая мышца и кость, знал названия и функции. Абсолютно обычный организм, помилуйте! С чего такой ажиотаж у студентиков, что аж ручонки дрожат?
Сейчас этот живой организм отчаянно выталкивал из себя ещё один, но в силу какой-то патологии не мог справиться самостоятельно.
Вот он, благодатный дар спасения, заключён в моих руках – и его надо использовать!
Не чувствуя ни робости, ни неловкости – страх вёл меня, – я начал вводить руку, тихонько и мягко, чтобы не навредить. Пальцы мои утонули в шелковистой и горячей плоти, влажь хлюпчато объяла моё запястье. Второй рукою я сосредоточенно направлял плод снаружи. Обе акушерки хищно наблюдали за мною, готовые броситься и помочь – чем, я сам не знал.
Внезапно я почувствовал, что рука моя не идёт дальше, и замер, поражённый ужасом. Что же говорилось в оперативном акушерстве?! Ах, боже мой!..
Всё, что я помнил, были отрывочные, совершенно бессвязные знания, которые мягко стекали у меня меж пальцев, не желая собираться во что-то целое. Рассудив, что не стоит двигаться дальше, если встречаешь сопротивление или препятствие, я сдвинул руку чуть ниже и попробовал ещё раз, холодея от липкого страху.
И тут что-то шевельнулось у меня под рукою! От неожиданности я совершенно легко проскользнул рукой чуть дальше, пальцами нащупывая горячую мясистую плоть. Плоть снова двинулась, будто не сама, но повинуясь импульсу.
Вот оно!..
Так, теперь надобно определить, какая это часть младенца. Ох и не хотелось мне, чтобы пришлось пользоваться акушерскими щипцами – я видел их несколько раз, а держал всего один! помилуйте, один! Главное правило поворота – извлекать за ножку, потому это и есть «поворот на ножку»! Да и какие щипцы, раз младенчика надобно за ножку извлекать?! Вздор, Константин Петрович, вздор!
«Вот и доктор из тебя, Константин Петрович! Первокласный!» – промелькнуло у меня в сознании, и я зажмурился на мгновение.
О, веди меня, моя путеводная, дай благополучно выскочить из этого испытания!..
Пот катился у меня по лбу, Арина Олеговна вытирала его марлевым тампоном, тихо стоя за моей спиною. Я слишком долго возился в горячем напряжённом нутре, рукам было тяжело, но я из упрямства одной рукой тянул что-то наружу, а другой помогал повороту, нажимая на живот сверху, проглаживая появляющиеся бугры.
Как и когда всё кончилось, я уж и не помню. Помню только свои руки, чуть ли не по локоть в крови и каких-то сгустках. Помню дрожь пальцев и холодный пот. Алёна Всеволодовна бегает с тазами, в которых шипит и пенится вода, то розовая, то чистая, Арина Олеговна похлопывает визжащий тёмненький комочек.
Сладкий удушливый запах хлороформа мешался с запахом застоявшейся, будто гниловатой, крови. Меня мутило, но я всё-таки сумел подняться.
На негнущихся ногах я направился к раковине.
– Пульс… П-пульс проверьте.
– Будет сделано-с.
Ребёнок жив, мать жива. И я тоже жив, хотя по ощущениям, меня в упор застрелили. Главное, что справился. Про щипцы и вовсе забыл, да и применять их не пришлось.
Я крутанул краник умывальника. Холодная вода показалась мне даром небес, я принялся оттирать руки от крови.
– Прекрасный пульс! – воскликнул фельдшер. – Скоро очнётся.
– Замечательно, – отозвался я, совершенно ничего не понимая – ни где я, ни кто я, ни что делал пять минут назад. Только кровь, по прежнему уходившая в раковину с моих рук, напоминала мне о принятых родах.
Отправив ребёнка с матерью в палату, отдыхать, и оставив с ними акушерок, я сбежал к себе в квартиру. Заперев дверь, я кинулся к книжному шкапику, выкинул на стол несколько томов. Отчего я так разволновался? Божья матерь, не возьму в толк!
Шелестели страницы, я искал в оглавлении «Опасности поворота» и наконец нашёл. Напуганный возможными последствиями, я проглотил все строчки, что были написаны по волнующей меня теме – и нисколько не успокоился. Всё ли я сделал правильно?
Сердце колотилось у меня безумно, словно я не закончил, а только приступал к этому кошмару. Я медленно поставил книги обратно, сел и уронил лицо в ладони.
Что за утро было…
…прекрасное! Состояние – как в учебнике, хоть бери да пиши новую главку! Просто прелесть жизни!
С роженицей этой было всё в порядке, и совсем скоро она со своим младенчиком покинула мою больницу.
Я ещё долго помнил липкий страх, сковавший меня, когда я понял, что совершенно ничего не знаю и не понимаю. Каким образом я благополучно выскочил из этого кошмара моей жизни?.. Моя путеводная звезда осветила этот путь, не иначе!
На следующий день мне привезли вывих и кашляющего ребёнка, и я совсем забыл и про роженицу, и про свой страх, и про недолгий, но такой упоительный триумф, когда всё обернулось хорошо.
Начался новый день, начались и новые заботы. И я вертелся в карусели болезней и приёма, выжимая из себя все знания, какие только я мог выжать.
К концу зимы мой издёрганый фельдшер занемог.
Это – его болезненность – я начал замечать ещё осенью, недаром он показался мне каким-то нервным – что-то было в его жесте и манере, что заставляло всматриваться пристальнее.
Я проникся к нему неким подобием симпатии, чего страшился и отчаянно не желал. Но, как известно, выбор сердца человеку изменить не под силу. Шелохнувшиеся не к Мише нежность и приязнь пугали меня; я не спал ночами, раздумывал и раздумывал над этим предметом. Наутро я, конечно же, вставал совершенно невыспавшийся, злой и усталый ещё более чем был, но я продолжал истязать себя сердечными муками.
Все мои больные действовали на меня прекрасно. Я положительно прикипел к этой своей больничке! Что за милые стеночки, что за прекрасные просторы, ах и радуется мой натруженный глаз! И пусть всё фонит разрухой, бедностью и пустотою, ничего неважно! Главное, что я на своём месте, делаю важное дело на благо людское!
Свою решительно не к месту появившуюся симпатию я скрывал с особым тщанием, прятал почти так же рьяно, как свои волосы. Не знаю, как мне удавалось раз в месяц или два незаметно возвращать своим волосам нужный мне цвет. Во-первых, у меня кончался порошок, но я предпринял поездку в город, где стыдливо пополнил его запас, но так, чтобы никто ничего не заподозрил. Во-вторых, от глаз моих верных медсестёр-акушерок мало что могло проскользнуть, но я оченно старался. Как среди всего этого бедлама фельдшерская немочь оставалась скрыта столь долго было положительно неясно.
Подходил к концу мой год на этом участке, но я не спешил с ним расставаться. За этот год так много всего произошло!
Первые принятые роды! Матерь божья, как вспомню те жуткие мгновения… Как смешон и неопытен я был! Год прошёл, целый год, а кажется, что целая жизнь! И за эту прелестную жизнь я принял ещё несколько родов, но теперь не дрожал и не боялся! Первый опыт словно расшевелил во мне что-то, подсветил все тёмные пятна – и вот я, уже не боясь и не страшась неведомо чего, выбегал по хлипким досочкам в больницу, зная, что и как надобно сделать.
Или переломы! Коварная вещь! Было раз так: привезли мне мальчишку с переломленной ногой как раз к вечеру, когда кухарка достряпала наш скромный ужин. Все два часа, что мы с Юрий Ивановичем размачивали и накладывали гипс, мальчишка орал, и орал самозабвенно, как орут маленькие дети, убившиеся как-то особенно сильно и неприятно и желающие слезами выреветь свою боль. Ужинать мы так и не сели. Или другой случай, более коварный: из села Пульцево привезли мне бабоньку, со сломленной посерёдке рукою. Когда я осматривал её, то никак не мог сообразить, как она так покалечилась. Бабонька была бойкой и постоянно махала руками, даже той, на которую мы с особым тщанием наложили гипсу и марли. Знаменательным было то, что гипс мне приходилось перекладывать дважды, потому как бабонька эта была не к месту резвая, право! Ах и клокотала во мне злость! Какими силами удерживался от того, чтобы не разораться… А то бы и на соседнем участке было слышно… Хотел бабу вместе с её рукою к кровати привязать, да фельдшер отговорил… Смеялся потом, припоминая мне это.
А сколько мне привозили пустячковых болезней! Простуды и детские ангины, пару раз даже малярию я вылечивал. А какие раны я шил! Были ещё один раз гнойные нарывы и парочка неопасных опухолей.
Как я стал ловок! И как мне нравилось это чувство – знать и понимать, откуда какой недуг взялся и как его лечить. Я словно летел по необъятным просторам, подхваченный белой силою благодати! И всё было мне прекрасно, всё у меня удавалось, всё шевелило в груди душную радость.
Пару раз привозили что потяжелее: под конец зимы дифтерит у ребёнка и разбитые рёбра у мужика. Но в конце моего срока на этом участке случилось оно. То, отчего и пошла моя с фельдшером Юрий Ивановичем история.
Набраться опыту – замечательное предприятие, скажите пожалуйста, но и закончить дела тоже надо. Особенно, когда дело касается больных, и ещё более особенно, когда оно касается твоих близких людей.
Как-то незаметно фельдшер Юрий Иванович сделался мне близким человеком, даже другом. Не таким, как Миша, но почти в равной степени.
Понял я, в чём дело, лишь в один из последних деньков мая. Распогодилось, кисленький ветер качал наши лысоватые деревца, откуда-то с бескрайних полей летел тоненький птичий клёкот, а мы, по локоть в крови и по уши в поту трудились над очередным поворотом. Сердце у меня ныло в последние дни, я мучился незнамо от чего, был невесел и хмур.
Роды мы приняли благополучно, но мать была крайне истощена и слаба. Я даже думал, со страхом глядя на восковую бледность её лица, что она помрёт прямо на операционном столе, у нас под руками!.. Но обошлось, она отошла через пару дней. В это время мне словно открылся новый лист и будто пелена сдёрнулась с глаз: я с суеверным ужасом осознал, что сколько бы я не грузил себя работою, болезнь моего сердца, нежность, проклюнулась вновь и пошла дальше.
Она переполняла меня, иногда я задыхался ею. Нет, не бывать этому! Мне б на широкие прошпектики златоглавой, пройтись по знакомым местам, вдохнуть родного воздуху, толкнуть Мишу в плечо и улыбнуться на его нелепую шутку… Словно паралич делался со мною во мгновения, когда я понимал, куда привело меня моё непутёвое сердце.
Нет уж, дайте! Дайте мне только один лишь раз увидеть его, и всё во мне умрёт и начнёт жить заново! Один лишь взгляд!.. Я уже начал забывать, каково это: сидеть рядом, смотреть, тянуть руку к его запястью, внутренне замирать от непонятного скребущего чувства.
И в этих безрадостных мыслях я сделал фельдшеру укол морфию. Денёк был погожий, с полей несло летним зноем, который клубился над нашею больницей, обнимая её густым маревом.
Я выскочил из кабинета, едва успев переменить рубаху, когда заслышал крик медсестры Алёны Всеволодовны:
– Константин Петрович!
Во двор въехала телега, которою правила баба, лихо остановилась у крыльца больницы. Лошадь ткнулась мордой в истоптанную землю, перебрала ногами; баба спрыгнула и метнулась к кульку, который лежал в телеге и который я не приметил.
– Батюшко! Ах, помилуй господи! – запричитала баба, укачивая кулёк. – Снова бесы! Рвутся из него, а-яй…
Стремительной поступью я направился в больницу, фельдшер и медсестра бежали за мною. «Снова бесы» были дифтеритом. Эта баба уже приезжала к нам, я первоклассно провёл выскабливание, и болезнь, кажется, отступила, но…
– Готовьте раствор и тампоны, – приказал я.
Вдохновенно я снова произвёл выскабливание плёнок из глотки и оставил ребёнка в палате, чтобы наблюдать его до завтрашнего дня.
Ранним утром за мною прибежала медсестра, сообщила, что ребёнок снова дохает и задыхается, и мы вместе с нею выметнулись в палату. Юрий Иванович уже был там и производил осмотр глотки и шеи.
– Ну что, Юрий Иванович? – спросил я, едва вымыв руки.
– Снова плёнки, – мрачно отозвался фельдшер, выпуская дитятю. – Немного, но они мешают или начинают мешать дыханию. Видно, в прошлый раз недосмотрели.
– Или наново их посадили. Сами знаете, как крестьяне живут, – тихо добавила Арина Олеговна.
– Да, – неуверенно подтвердил я, заглянув орущему ребёнку в глотку. – Всё так. Придётся…
– …отсасывать плёнки. Я уже делал, года два назад было, справлюсь, Константин Петрович. Алёнушка, несите всё.
Мрачная решимость фельдшера погубила и его, и меня, потому как через несколько дней появились симптомы к заражению. Ох, сколько всего я испробовал, чтобы вылечить его!
Прекрасно, что у взрослых эта коварная болезнь проходит проще, но заражение… Страшная вещь! Вскоре Юрий Иванович стал неспособен к своим обязанностям, хотя и решительно противился моим наставлениям и указаниям.
Единственное, на что он сделал мне попущение – укол морфию, чтобы облегчить боли в груди.
***
Фельдшер стал окончательно здоров к самому моему сроку. Но уже был болен другим, куда более страшным, чем дифтерит. Не знаю, как я вытерпел этот месяц с небольшим, казалось, что всё во мне поднялось и сошло с ума, так я был раздираем.
Когда я поехал в уездную больницу за своим назначением, то всё время в дороге провёл мучая себя, раздираемый виною и страхом. Эта поездка произвела во мне огромный эффект. Я сделал планы, которых намеревался придерживаться, выписал книг, направив их сразу в свою больницу, где я буду ожидать получения нового направлению. Малодушно порадовавшись, как я всё хорошо придумал, я успокоил себя от созданных мною ужасов.
А потом всё стало хуже.
Мне пришлось объяснять в уездной больнице всё наше низкое положение: отчего заразился, как это я не уследил, почему потакал. Мочи моей не было смотреть всем этим важным людям в лица, говорить ужасную правду, но я всё вытерпел стойко, как только мог стойко. Да и приняли уважаемые люди мои известия с пониманием.
Уже через четыре дня мы получили на участок нового фельдшера, только окончившего фельдшерскую школу и волей случая получившего распределение на мой участок.
– Поедемте, Юрий, поедемте, – бормотал я, судорожно собирая фельдшерские вещички в дорожную сумку. Я не глядя швырял в раскрытый зёв сумки всё, что попадалось мне под руку.
– Зачем, Константин Петрович, нам и тут замечательно живётся! Чего это вы такой нервный?
Я косо глянул на него. Глаза у Юрия весело блестели, он был в самом весёлом расположении духа. Комнату его флигеля заливал тусклый свет коптящей керосинки, общая бедность и бедлам стали ещё более заметны.
– У вас новое назначение. Я передавал вам выписку, разве не так?
– Так.
– Ну вот и собираемся с вами, Юрий. Я свой срок тут отбыл, пора честь знать. Будем с вами вместе трудиться.
– Ах вместе? Отчего же вместе? – сощурился Юрий, удобнее усаживаясь на кровати. Он с любопытством наблюдал за тем, как я швыряю в сумку его вещи и не делал ни одной попытки помочь мне. – Неужто надоел я им тут? Трёх лет не прошло ещё, а уже гонят… Эх, а мне здесь нравилось. Прекрасные места, простор и благодать. А как примешь – вообще сказка! Что за чудный мир, жить хочется!
– Замолчите, Юрий! – рявкнул я и захлопнул замочки сумки. – Мы отбываем завтра утром, я настоятельно прошу вас не делать глупостей и быть у дверей флигеля к девяти утра. Вы меня поняли?
– А вы дадите немного?..
– Нет.
– Как это – «нет»? Вы сделаете!
– Нет, не сделаю, – устало ответил я, уже зная итог этого разговора. – И медсёстры вам не сделают, я их попросил на ваши уговоры не поддаваться.
– Тогда я никуда не поеду!
– Поедете.
– Хоть убивайте, а не поеду!
Я встал, не желая продолжать это пустое дело, и направился к двери. Обернувшись, я увидел злые чёрные глаза, и боль полоснула меня по сердцу.
– Я зайду за вами завтра в девять. Потрудитесь быть готовым.
И вышел, не обращая внимания на крики и проклятия за моей спиною, и путь до моей квартирки показался мне путём в ад.
***
В университетской больнице пахло точно так же, как и год назад, когда я выпустился и получил диплом с отличием – чем-то глянцевито-холодным и пыльным. Коридоры были пусты, но в крыле, в котором располагались анатомические театры, манипуляторские и операционные, было оживлённо. Издали до меня долетали приглушённые голоса, сливаясь в один монотонный звук, словно десятки стрекоз летали.
Юрия я оставил в гостинице, где мы взяли в постой два соседних нумера. Я посчитал, что сейчас безопасно сделать такое действие, ампулы морфию и шприцы я унёс с собою, посчитав – весьма справедливо, – что Юрий однозначно предпримет попытку добыть своего демона.
Профессор, заведующий распределениями, радушно приветствовал меня, поздравил с окончанием срока службы.
– Да, желаю отправиться служить народу, – горячо подтвердил я, протягивая бумагу, которую получил в уездном городе.
Та бумага гласила, что мне положено перевод, так как мною было изъявлено желание как можно больше трудиться там, где это крайне необходимо нынешним положением.
«Уралов Константин Петрович с августа 1895 г. по август 1896 г. безукоризненно нёс службу в качестве главного врача на участке…», «Его неутомимость и честное отношение к делу…», «Получить направление на перевод можно во втором этаже у заведующего по…» и прочие лестные слова и указания были написаны в той бумаге.
Во втором этаже было тихо и пусто. Я шагал по коридору, раздумывал, как бы поскорее расправиться с делами и вернуться в нумер. Университетский коридор был мне замечательно знаком, здесь я ходил ещё зелёным первокурсником, бегал из одного крыла в другое, чтобы успеть на каждое занятие.
Летняя духота, казалось, отступала в этих стенах – они создавали ощущение фантомной прохлады. Я улыбнулся воспоминаниям.
Вдруг сердце у меня дрогнуло, ладони мгновенно похолодели.
Это был он.
Миша нетвёрдо шагал мне навстречу, опустив голову и словно не видя меня. Я узнал его, узнал с другого конца длинного коридора. Изученная мною фигура, светлые волосы, до боли знакомая походка. Неведомое болезненное чувство кольнуло меня изнутри.
Перед глазами всё расплылось, остался только его замученный сгорбленный силуэт. В голове понеслись слова, которые я бы хотел прямо сейчас выпростать из себя, но я знал, что ничего из этого не скажу.
Когда мы оказались достаточно близко друг от друга, он поднял голову. И вдруг застыл.
– Здравствуй, Михаил Юрьевич, – тихо сказал я.
– Костя… Константин Петрович. З-здравстуй. Ты, – он запнулся, сглотнул и поморгал, словно сгоняя наваждение, – боже мой. Ты как здесь?
– Я от профессора Смольного. Получал новое назначение.
Миша подшагнул ко мне, всматриваясь в моё лицо огромными глазами. Я же упивался его видом, запоминал малейший его жест.
– И куда отправишься?
– Получил в Пензенскую губернию.
Мне выдали новую бумажку, уже официальную, утверждающую мой перевод в новую губернию. Я краем глаза глянул, в какую, пока складывал и убирал в карман мой новый документ: меня и прикомандированного ко мне фельдшера Татищева Юрия Ивановича направляли в Пензенскую губернию, на один из глухих участков. Этому обстоятельству я порадовался, так как мне можно будет продолжать моё посильное лечение.
– Далековато будет, – улыбнулся Миша.
– Что поделать, – я пожал плечами, как бы оправдываясь.
– Вот уж ничего. Крутиться только в этом шумном городе! Ах и что тут будет лет через десять, страшно подумать!.. – он потёр висок и вздохнул. – Знаешь, может, не через десять, но через пару лет точно всё придёт к лучшему, я очень хочу на это надеяться. И что положение моё выровняется, тоже хочу надеяться.
– Обязательно, Миша.
Он смотрел на меня и улыбался всё так же слабо, а я старался зачем-то запомнить его таким. А вдруг и правда больше никогда его не увижу?.. Нет, решительно вздор!
– Отчего ты такой смурной? Из-за назначения задумался?
– Есть немного сомнений в душе, вот на лице всё и отражается. Сам пока не собираешься направляться? Будешь здесь?
– Мне б средств скопить для начала, а потом уж и о переводе думать, – невесело фыркнул Миша, морща нос. – Тяжело нынче с этим. Очень тяжело.
– Я думаю – смею надеяться, – что ты справляешься.
Миша смотрел на меня уже спокойно, прямо. Под взглядом его голубых глаз я не мог шелохнуться, стоял, будто поражённый пулею – в тот миг, прежде чем повалиться навзничь, человек замирает, застывает во времени. Вот так же застыл и я. Стоял там перед ним, как дурак.
– Ты не торопишься? – поспешил узнать я. Всё-таки мы долго не виделись, и я хотел наверстать этот год, поговорить, узнать Мишу заново. Вдруг у него круто что-то переменилось? – Я так…
– Нет, я с операции только.
– Уже самостоятельно проводишь операции? Как быстро ты преуспел.
– Позволь, – отмахнулся Миша, – я всего лишь ассистент. На большее меня бы не допустили.
Я одёрнул свой сюртук и машинально поправил волосы. Миша проследил за моим движением; его усталое лицо немного просветлело, а губы тронул полумесяц улыбки.
– Мне неприятно это говорить, но мне надобно идти. Я отбываю в скором времени, а задерживаться здесь мне никак нельзя.
– Да, – брякнул Миша чересчур быстро, заложил руки за спину. – Да, ступай.
– Не хочу и не буду прощаться, Миша, хотя осознаю, что мы можем больше и не увидеться никогда.
Я поборол в себе желание подойти к нему вплотную и дотронуться: до плеча, локтя, руки.
– Я понимаю, Костя. Единственно прошу тебя не совершать глупостей и беречь себя, – тихо ответил Миша. – Как бы сильно не разошлись наши дороги, я буду помнить и хранить в сердце то время, когда мы шли по ней вместе. Ступай.
Мы распрощались очень сухо. Мне было неловко и боязно невесть отчего, и всю дорогу до боковой лестницы, которая вела в первый этаж, к холлу, я оборачивался. Назначение клеймом жгло мне карман.
И только сойдя по главной лестнице, ступив на улицу и остановившись в воротах, я понял, что ни разу за всё проведённое в университете время не вспомнил об своём фельдшере, который ты ожидался меня в нумере.
Я увёз с собою все свои книги, атласы и пособия, которые были мне верными помощниками в самые тёмные времена, и в ближайшем почтамте забрал ранее заказанные томики руководств и пособий. Особые, на которые я возлагал большие надежды.
Прибытие моё на участок знаменовалось дождём и очень холодным для августа ветром. Если б меня самолично не обдул такой ветерок, я б никогда не поверил, что может быть так холодно в последний месяц лета. До станции мы добрались спокойно, но до участка ехали несколько раздражённые. А вы подите покатите несколько часов кряду по жуткому квёлому бездорожью, да еще и под дождём. Право слово, пренеприятнейшее времяпрепровождение!
Пока я обвыкался на новом месте, жизнь начала вертеться невероятно. Первым моим серьёзным здесь делом был поворот – неудачные, тяжёлые роды, омрачавшие мне несколько дней жизни. Кто бы мог подумать – снова!
Юрия я малодушно поселил во флигеле как раз после этого родильного случая, потому как перестало хватать у меня терпению.
Новые мои коллеги оказались приятными людьми. Фельдшер был прекрасный молодой человек, звали его Матвей Борисович, мы с ним сошлись на очень дружескую ноту. Он за пару дней показал мне весь участок, саму больничку и флигельки, показал инструментарий и прочие важные вещи. Медсёстры-акушерки Василиса Ярославовна и Татьяна Васильевна тоже мне всячески понравились.
Житьё моё и работа тянулись медленно и медленно же менялись. Сходил постепенно жёлтый лист, наливалось свинцом небо, осень обкусала все поля, и теперь вокруг разнесённой колёсами дороги было голо и тоскливо.
Я развил лихорадочную деятельность, летал туда-сюда по коридорчикам больнички, таскал книги из кабинета в своей двухэтажной квартире, чтоб перед какой операцией или простановкой диагноза иметь возможность незаметно подсмотреть в странички. Делал я так крайне редко, всё-таки, я уже набрался опыту на предыдущем своём месте, но опыт, ох, опыт – он был новым каждый раз даже при одинаковых случаях!
Новый участок словно пробудил во мне затаённые способности: я старательно делался оптимистом, выуживал из глубин своего мозга знания, применяя их на практике. Иногда я даже не замечал пролетевшего дня, так ловко мы со всеми расправлялись.
– А крестьяне вас любят, дорогой Константин Петрович, – пропела за ужином Василиса Ярославовна.
– Что верно, то верно, – подхватила Татьяна Васильевна, оправляя скатёрку на столе. Ужинали мы в этот день очень поздно, за полночь. По-хорошему надо было разойтись по кроватям, но отчего-то мы все, не сговариваясь, очутились в первом этаже моей докторской квартиры. Татьяна Васильевна настояла, чтобы я попробовал варенье из малины, она сама варила, и я не смог отказать ей. – Вон, гляньте-ка, как чудно всё у вас выходит. Очень, очень хорошо!
– Благодарю вас, – кивнул я, поправив ворот рубахи. Татьяна Васильевна вгляделась в меня, сощурив свои быстрые и внимательные глаза. Я поёжился.
Матвей Борисович подкрутил лампу-молнию, круг света чётче вырисовал наш скромный стол.
– Матвей Борисович, – вспомнил я, – любезный, скажите, не было ли ответа от нашего больного? Не являлся ли?
– Никак нет-с, – скривился фельдшер и полез ложечкой в банку варенья.
– Ну и бог с ним, захочет – придёт. Наше дело простое – осмотреть и дать направление на следующий приём.
– Верно-верно! И пусть!
Просидели мы совсем допоздна, и едва успели разойтись спать, как во двор въехали сани. И я снова кинулся в бой.
Юрий всё так же мучил меня, и если сначала, в первые месяцы, я, что называется, «поселил» его во флигеле, то потом решительно начал там запирать. Я заметил убыль морфия у нас в аптеке к декабрю. Не знаю, каким образом Юрий делал раствор, что он ещё мог там делать, но контролировать его я не мог – он просто не поддавался моему контролю. Удача покинула меня снова, и мне предстояло самому шагать в кромешной тьме моей беды.
Однажды у нас пропало прилично кофеину, и я сразу смекнул, в чём тут дело. Долго мои коллеги не замечали очевидную вещь – эту ужасную болезнь, но вскоре они начали что-то подозревать, а потом и вовсе спросили у меня прямо.
– Это тяжело, Константин Петрович, я вас понимаю, – говорил Матвей Борисович, смоля папироской. Глаза его были, как две дырки, и смотрел он прямо в душу. – У нас тут тихо и спокойно, далеко от шума и столпотворений больших городов. Полéчите этого вашего товарища тут, слава богу, что вам и ему сделали допущение как прикомандированному.
– Да, Матвей Борисович. Нелегко. Я очень надеюсь, что смогу отвадить. Давно этот демон нас мучает…
– Справитесь, отчего б и нет? Вы человек, как я посмотрю, опытный ужо, чего ж и не справиться.
– Это подлая болезнь, а я звёзд с неба не хватаю. Моё око хоть и недреманное, а всё ж за всем уследить не сможет.
Так этот разговор у нас и кончился. Больше у меня про Юрия никто ничего не спрашивал, с разговорами не лез. Но вскоре Татьяна Васильевна завела со мною беседу иного рода, и я, пусть и отчаянно робея внутри, чётко дал ей понять, что им не стоит спрашивать у меня или пытаться что-либо узнать о моих припарках, которые я делал к голове. Было нелегко доставать порошок в городе в очередную поездку, я экономил, как мог, но и этого порою бывало недостаточно. Мой стыд и гнев снова проклюнулись наружу.
К ним примешивалась бессильная злоба на Юрия.
Я пытался перебить его тягу водкой и папиросами, предпринимал ради этого поездки в уездный городок. Пополнял запасы в аптеках, чтобы была уверенность, что в нужный момент нужный препарат будет у меня под рукой.
В таком внутреннем и внешнем напряжении я сам пристрастился к папиросам. Порой в них я находил единственное успокоение.
Но помилуйте! И вроде бы у меня получилось перебить хребет этому растворимому демону! Всё потихоньку вставало на свои места, я вёл приём, оперировал, осматривал, резал и шил, а Юрий тихонько помогал мне и фельдшеру.
Но потом что-то случилось, и летом, когда стояли жаркие деньки, мне показалось, что я снова заметил явные признаки болезни. Это нехорошее чувство жило со мною где-то с неделю, я не мог отделаться от него ни на приёме, ни во время ежевечернего обхода, ни перед сном.
Почтою до меня дошли слухи, будто бы Миша вытребовал направление и попал в мой уезд! Ах, боже мой! Как застучало сердце, когда я прочёл последнее заветное слово того письма! Будь благословенен мой сосед, бывший приятель по учёбе! Принёс мне радостную весть, сам того не зная.
Это сыграло со мною злую шутку. Зимою я впал в отчаяние. Юрий снова пристрастился к морфию, хотя казалось, что болезнь отступила, выжглась из его сознанию начисто. Так ведь?..
Где я напортачил? Что сделал не так? В чём провинился?
От отчаянию я начал слать письма по соседним участкам. Ждал, что через необъятные снега мне придёт заветный ответ: вот он, вот он я! Нашёлся! Отчего ты не писал мне так долго, Костя? Я скучал, я ждал тебя.
Но никто мне не писал и не отвечал. Матвей возвращался с распечатанными и прочитанными письмами, махал рукою. По его виду было понятно, что он не одобряет этого пустого мельтешению, но противиться мне не смеет.
Я пытался найти его. Мишу. Только ему бы я доверил эту страшную тайну – морфиниста. А где искать его – я не знал.
Моё чувство – к кому, ах, господи боже, к кому?! – то ли сострадание, то ли привязанность, требовало действий решительных, не позволяющих мне промедлению. Дух мой был силён, я старался делать его сильным, чтобы избежать потрясений.
Последние письма я отправил уже безо всякой надежды. Матвей дважды ещё возвращался ни с чем, с жалостию смотрел на меня и качал головою. У меня опускались руки. Я написал своё последнее письмо где-то в середине зимы, когда душа моя была до того истощена и истончена, а сердце до того отчаянно, что я был готов бросить свои поиски.
Неужели я снова ошибся, и Миши здесь нет? В городе? Уехал в другие края? В какую губернию занесла его воля судьбы?
Где же он? Мишенька, где же ты, когда ты нужен мне?! Утешь моё сердце, успокой мою душу!
Вскоре случилось немыслимое. Юрий умудрился выбраться из флигеля, выкрал приготовленные для одной больной шприцы морфию и пропал на несколько дней. Я не знал, что делать, где его искать, порывался прыгнуть в сани! А то ведь уйдет, непутёвый, а куда идти-то здесь? Пустошь да бездорожье, хиленький лес с одной стороны и комья полей с другой.
– Полно вам, Константин Петрович, – утешал меня фельдшер, ходя за мною хвостом, чтобы я действительно не прыгнул в сани. А я был близок, так нервно мне было. – Здесь он где-то, рядом. Далеко б не ушёл, околел бы. Он не дурак, поди.
И мы начали искать его. Я, в огромной шубе, обшаривал каждый закоулочек, злился, но знал, что злость моя исчезнет, как только я Юрия увижу. И мы его нашли. Он заперся в сарае. Следующие дни сделались для меня одними из самых страшных.
Состояние Юрия было ужасное. Он воодушевлённо встретил нас, потом всё стало наоборот. Душу мою терзали такие муки, каких я бы никому не пожелал. Я узнал это его состояние, беспокойное и дремучее, страшное.
Моя судьба положительно издевалась надо мною! В этих жестоких снегах вершилась моя фортуна: она жестоко смеялась надо мною, путеводная моя звезда скрыла свой лик в тучах моей печали.
Очередное безрадостное утро встретило меня криками и стонами. Вчера фельдшер отбыл с последним письмом. Я условился с собою, что всё. Это конец. Последняя попытка. Больше я не буду его искать. Значит, раз не можется найти его в этом круговороте жизни, нам правда не суждено больше увидеться никогда. От этих мыслей у меня болело сердце.
В поте лица я делал припарки до обеду, потом, не менее уставший, пошёл проведывать Юрия. Я пробежал по хлипеньким доскам прямиком ко флигелю. Приятное тепло помещения окутало меня, стоило мне ступить за порог. Мороз чуть покрепчал, в сенях было холодно, но в самом флигеле уже было приятно.
Не снимая шубы я прошёл к двери, запертой снаружи на засов.
– Юрий? Юра?..
Мне никто не отозвался.
Я приложился к двери ухом. Оттуда слышались неразборчивые звуки. Я малодушно постоял недвижно ещё недолгое время, потом постучал. Звуки затихли, переместились куда-то и умолкли. Я ушёл от палаты, как только снова послышались звуки слабых шагов.
Затем, ближе к вечеру, у меня образовалась очередь из старух, которые жаловались на слепоту. Я выжимал из своего мозга всё, что в нём было. Всё, чего мне хотелось – спать, и чтобы никто больше не причитал.
К концу приёма я готов был сесть, схватиться за голову и завыть. Я выкурил две папиросы, чуть сильнее, чем то было нужно, затушил окурки о тарелочку. Мороз сковал дверь в больницу, она скрипела каждый раз, когда её отворяли, и этот звук выводил меня из себя.
– Татьяна Васильевна, – позвал я, отпустив бабу, у которой случился неприятный подворот ноги. – Очередь шибко длинная ещё?
– Мужик да баба с ребёнком, – отрапортовалась медсестра, проплывая мимо с тазиком, в котором погромыхивали инструменты. – Мужик ко мне, у него зуб плохой, а баба – к вам. Иль наоборот желаете?
– Нет уж, спасибо, Татьяна Васильевна. Давайте её, где она? Голубушка! – крикнул я, высовываясь в коридор. – Заходи давай!
Бабонька вплыла, ведя своё чадо за руку. На вид они мне положительно понравились: лицо у бабы было умное и спокойное, а дитя не шарахалось и не верещало. Уже добрый знак!
Я уселся за стол, положил руку на стетоскоп.
– Ну, что?
– Да вот, – баба махнула рукою на своего мальчонку. – Сыпка замучила. Все руки усеяла, справу нет.
– Ясно, давайте обсмотрим вас.
После проведённого исследования я не пришёл категорически ни к какому выводу, а бабонька терпеливо ждала. Я поспрашивал её об том и об сём, и наказал не давать ребёнку слив, которыми тот обжирался.
– Та деревко ж одно, радостное наше! На всё село одно!
– Ничего страшного, – пробубнил я, выписывая для надёжности рецепт на капли. – Не помрёт, если не получит. Вот, на, возьми. У медсестры в третьей палате капли возьми.
Я выпроводил её и, как только хлопнула дверка, тяжело опустился на стул. Этот день измотал меня немыслимо. Тут ко мне ворвалась Василиса Ярославовна, и я уж было подумал – снова привезли.
– Константин Петрович! Там к вам приехали! – выдохнула медсестра. – Матвей Борисыч меня послал, сказал, это вы поймёте, кто.
Я выскочил из кабинета в одном халате поверх рубахи, не вполне осознавая, куда меня несёт. В голове зашумело и вмиг перестало. Я толкнул дверь больницы, вырвался на улицу, заливая притоптанный снег светом.
Лёгкий снежок падал и падал, под светом фонаря казался крупою, но я не замечал его. Я смотрел, как из саней неловко выбирается фигура в тулупе, и сердце колотилось у меня почти на языке.
Это он.
Это был он. Миша.
И в тот момент, когда я увидал его лицо, тучи моей судьбы разошлись у меня над головою.
– Господи, – прошептал я, обращаясь сам не зная к кому.
Фигура осмотрелась, словно не видя белого свету. Резвые саночки привезли мне мою величайшую радость, протяни руку – и вот. Наконец я отмер.
– Михаил Юрьевич! – От неожиданности я даже соскочил на непривычное «вы» и имя отчество. И слова полились из меня. – Михаил, как я рад! О, как я рад вас видеть! Ну чего ж вы стоите, Миша, давайте, подите сюда скорее!
– Константин?..
Он шагнул ко мне, и я увидел, что он рвёт ворот своего тулупа, и только потом понял, что он делает. Что-то тёмное делалось со мною, я пожирал Мишу глазами, не смея сделать и жеста. Не мог я совладать с давним своим желанием исстрадавшейся души.
Вот мы прошли во второй этаж моей квартиры. Я ещё испытывал некую растерянность, всё это заставляло меня чувствовать себя несуразным в родных стенах.
Когда мы остались одни, когда улеглось вокруг нас первое смущение встречей, когда я насмотрелся на Мишино лицо, я сказал, стараясь вложить в свои слова весь спектр испытываемых мною чувств:
– Ну здравствуй, Миша.
– Здравствуй, Костя, – отозвался Миша, и в моей груди лопнул горячий пузырь.
Потом мы о чём-то говорили, но это был до того пустой разговорчик, что я и не запомнил его. Лицом Миша почти не изменился, только посуровел и стал более серьёзен.
В своём кабинете я чувствовал себя не к месту, словно всё здесь было мне малó и велико одновременно. Миша огляделся, вздохнул. Я не удержался:
– Ах, Миша! Так давно не видел тебя, что слова все растерял. Хотел столько сказать да расспросить, а не могу.
Так непривычно было смотреть на него спустя столько времени, и непривычно же было пытаться говорить как прежде. Сколько прошло с нашей последней встречи? Год? Два? Пять лет? Может, десять? Ах как быстро летят дни!..
Потом Миша наклонился ко мне и выдохнул, лихорадочно сверкая глазами:
– Костя. Можно мне обнять тебя? – Я вздрогнул. Миша, между тем, продолжал: – Я изголодался по человеческому теплу, по тебе истосковался немыслимо. Можно? Пожалуйста?
Я поднялся на ватных ногах и чуть развёл руки в стороны. Всё ещё неуверенный, что это не сон. Это не могло вершиться сейчас со мною, категорически не могло!.. Но…
Миша влетел в меня, прижался к моей груди, рвано выдохнул, сжимая на моей спине рубаху. Я положил ладони ему на пояс; под пальцами мягко прошуршала ткань его рубахи, горячее тепло исходило от его тела.
А потом меня начало выворачивать наизнанку. Я крепко прижал Мишу к себе обеими руками, стиснул, всё ещё не веря. Слёзы душили меня, я сглатывал постыдный ком в горле и бормотал ему в рубаху о том, что я самый счастливый человек во всём мире.
Ах, что я готов был сейчас сделать! «Не покидай моих рук, – мысленно умолял я, до слёз наслаждаясь родным теплом любимого человека, и удовольствие это было таким горячим и стыдным, что мне делалось плохо, – подари один поцелуй, я готов вымаливать твоей благосклонности. Я разбит, я ничтожен, малодушно и низко не хочу отпускать тебя никуда».
– Мишенька, – тихо шепнул я куда-то Мише в рубаху. – Я так рад, я уже и не надеялся никогда…
Миша обнимал меня в ответ, его волосы щекотали мне щёку. Сколько всего я вытерпел, не надеясь обрести его ещё раз?
И это было оно. В этот бесконечный миг моего лучезарного счастия тучи разошлись, и в далёком небе вспыхнула ослепительным светом моя путеводная звезда.
Теперь всё обязательно вернётся на свои места. Я смогу пережить решительно всё, выскочить из любой дурной ситуации.
Миша рядом, и сердце моё спокойно.