вовсе не демон, есть причина тому | not a demon, there's a reason

Раф пролежал без сна всю ночь напролет.

Все трое его младших братьев спали у него под боком. Он не мог перекрыть крантик, из которого на него изливались бесконечные жарко-алые волны гнева, не позволяя ему расслабиться до чего-то настолько смехотворного, как сон, после того, что он только что услышал от своего брата.

Зараза, да вся гребаная ночь была сраным дерьмошоу. Сначала Лео сражался с дереализацией, врагом, в битве с которым Раф не мог помочь, как бы ни хотел. Эта мысль была знакомой.

Становясь старше, Раф хотел сражаться за своих братьев в каждой битве, в какой только возможно. Он был стеной, за которой они прятались при малейшей опасности, он мог дотянуться до верхней полки, он открывал банки с солеными огурцами, он уносил их прочь от опасности, стоило им пораниться.

Но всегда оставались те битвы, в которых он никак не мог им помочь, и видеть это никогда не было просто. Когда у Лео дрожали руки и безумно вываливались глаза, выдавая, сколько у него позади бессонных ночей. Когда Донни стискивал челюсти, буравя взглядом тарелку перед собой, которую его тело не позволяло ему съесть. Когда Майки становился слишком тихим, а при любой попытке контакта лепил на лицо фальшивую улыбку.

Раф был большим, сильным, и это не имело никакого значения, когда дело доходило до всего, то творилось в головах его младших братьев. Дереализация означала лишь начало эфемерной битвы, которая продолжилась, когда всего пару часов спустя Лео проснулся с диким воплем.

Дело было не только в том, что он рассказал, хотя вырвавшееся из его уст «отпусти!» пронзало Рафа будто пули. Дело было в том, как неописуемо страшно ему было. Вот что на самом деле заставило Рафа содрогнуться до мозга костей, потому что уж что Лео точно никогда не любил — это когда другие видят, как ему страшно.

Если честно, диссоциация не была таким уж сюрпризом, потому что в моменты борьбы Лео всегда уходил в себя. Переставал быть центром внимания, затихал и дистанцировался. Он мог изобразить испуг ради смеха, но самый искренний ужас проявлялся в маленьком Лео, когда он прятался во время грозы в своей панцирь. Он никогда не позволял другим увидеть, если что-то возымело над ним эффект. Рафу порой казалось, что ему позволено увидеть лишь то, что Лео тщательно отобрал и выставил на обозрение. Зачастую что-то раздражающее и неприкасаемое.

Быть свидетелем этому было практически равносильно тому, чтобы увидеть кого-то другого. Кто-то, кого Лео никогда не хотел позволить им увидеть. Кошмарный крик, мольбы отпустить, лицо искажено так, что Рафу казалось, что перед ним чужак, которого он никогда прежде не видел. Даже когда Раф попытался его успокоить, этот ужас никуда не ушел, он лип к его окоченелой фигуре.

И худшей частью всего этого было то, то это даже не было худшей частью. Его младший брат, которого он годами носил на плечах, потому что ему нравилось чувствовать себя высоким, которому нравилось танцевать на кухне с кем угодно, кто оказался рядом, чей смех был любимым звуком для ушей Рафа на всей планете — его младший брат был на недели заперт в тюремном измерении с монстром, и никто из них не знал.

Раф был в порядке. Он был в норме.

Он должен был быть в порядке. Никакого другого варианта тут не предоставлялось. Он не мог позволить появиться второму варианту.

Ему пришлось приволочь Донни обратно в комнату, настойчиво нашептывая, как сильно Лео в нем нуждается, нуждается в том, чтобы его близнец был рядом. Он не хотел ставить нужды одного брата над нуждами другого, но Лео будет просто выпотрошен, если после такого откровения Донни исчезнет. И что бы там ни чувствовал такого Донни, отчего ему хотелось бежать, если они будут порознь, ему будет только хуже.

Раф никогда даже не притворялся, будто понимает, как близнецы работают. Как в одну секунду они могут быть заклятыми врагами, а уже в следующую двумя сторонами одной медали. Но вселенской константой с тех пор, как они еще были детьми, был факт, что вместе им лучше. Не раз и не два между ними разгорался спор, и Рафу нужно было всего лишь запереть их в одной комнате, и уже через час они станут сооснователями новой религии, и неважно, как сильно они злились друг на друга до этого.

Так что Раф сунул Донни под мышку и принес обратно, где ему и положено быть, к Лео, и слушал, что произошло.

Гнев нашел Рафа.

Он никогда не уходил далеко. Но послушав, через какие страдания прошел его младший брат, внутри него от искры разгорелся самый мерзостный костер с запасом бензина. Полыхающий эмоцией достаточной, что он практически чувствовал, как его нинпо позевывает, потягивается и встает наизготовку в ожидании лишь единственной возможности взорваться и всё исправить.

Нечего было исправлять. Лишь пустой взгляд Лео, снова уставившийся в пространство, и сонно опускающиеся веки — он с трудом оставался с ними в одной комнате. Еще одна битва, в которой Раф не мог помочь. В нем раздувалась сдавленная жажда действия, которой некуда было выплеснуться. Только раздуваться дальше.

Только пениться. Только бродить. Только гноиться.

Раф пролежал без сна всю ночь напролет, гоняя слова Лео в своей голове. Словно он пытался заучить, каково это, когда в кишках всё скручивается от ужаса, какие мучения этот ужас порождал, пытался окостенеть достаточно, чтобы стать невосприимчивым к полыхающей панике. Единственное, чего он добился — накручивал себя снова, и снова, и снова, пока эмоции вились и не находили себе выхода.

Когда Лео было пять, он одолжил ножницы, чтобы сделать Рафу открытку на день рождения, и раскроил палец. Открытка получилась умилительно смешная, и Раф до сих пор ее хранил. Но порой всё, что он помнил, — это как много тогда было крови и с каким надрывом Лео плакал.

Лео умел состроить большие глазки с напрашивающимися на них слезами ради внимания. Но если ему было больно по-настоящему, все эти крокодильи слезы исчезали. Оставался только дрожащий черепашонок, которого так трясло от дрожащих всхлипов, что он едва мог вдохнуть и в итоге ему становилось дурно от нехватки воздуха.

Рафу тогда было семь, и он был в ответе за целый мир — а именно трех младших братьев, — и он спросил, прижимая к его ладони полотенце:

— Почему ты не попросил помощи?

Срывающимся голосом Лео выдавил свой ответ:

— Ты никогда не просишь о помощи. А я большой и сильный, как ты.

Прямо сейчас эти слова звучали прямо как «Кто бы говорил, старший брат. Героические поступки — это в твоем духе».

Перед глазами Рафа стоял совершенно безутешный пятилетний Лео, перекрывая изображение подавленного и омертвелого шестнадцатилетнего Лео в реальности. Он барахтался в безумном сопоставлении между ними. Он много думал о том, что все кошмарные вещи, какие только ни происходили с его братьями, были целиком и полностью его виной.

И когда наступило утро — а оно наступило, хотя оно скорее тащилось как окровавленный жуткий труп по гравийке — оно рассвело вместе с солнцем, и выяснилось, что Лео отъехал, оставил после себя только восковой взгляд в ничто, и Раф просто…

Сорвался.

И ведь что забавно, потому что Раф никогда не был из тех, кто убегает. Он не был Донни — не поворачивался спиной к малейшему проявлению эмоций. Формула всегда состояла в том, чтобы направить Рафа к ближайшему из братьев. Оставаться одному, если он расстроен, было по сути противоположным к исправлению ситуации решением.

Ну, во всяком случае, в обычных условиях. Сейчас было не так. Потому что в обычных условиях нахождение в компании братьев было решением, а не проблемой.

В конце концов, Раф не мог взглянуть в лицо своему отражению в зеркале. Не после того, что он наделал. Не после того, как он в точности узнал, каково это — направить спусковой крючок своей ярости против своих братьев.

Гнев накладывался слоями и безжалостно узловался, потому что он злился сам на себя за то, что не был в порядке в тот момент, когда он должен был быть в порядке для них. Он злился, что Лео страдал. Он злился, что Крэнг доставил ему страдания.

Еще глубже, еще болезненнее, уже запустил свои когти в его плоть — Раф злился на то, что это Раф причинил ему боль. Он злился, что Лео не чувствовал себя в достаточной безопасности до сих пор, чтобы рассказать им раньше, что что-то произошло, — что время растянулось, как ириска, и сотворило этот потаенный карман реальности, а Раф даже не имел понятия, что вообще должен о таком беспокоиться.

Весь этот гнев громоздился, и громоздился, и громоздился, до такой степени раздавливая его, что срыв уже не был похож на слом, а больше на окончательное опустошение. До такой степени, что не осталось ничего, кроме разрастающихся эмоций, оставленных без внимания и засунутых подальше так давно, что не осталось места больше ни для чего. Он не мог этого вынести, не мог смотреть на слишком бездвижное тело своего израненного брата. Он не мог вынести этого ни секундой более.

Раф сбежал, потому что приходил в ужас от мысли, что может принести его гнев. Этот гнев был истеричным, бессмысленным и опасным. Не существовало такой вселенной, которой Раф захотел бы снова поставить своих братьев перед опасностью, исходящей от него самого. Так что несмотря на то, что он одиночества ему хотелось содрать с себя кожу, Раф ушел без единого слова. Он вылетел из логова, прошел мимо всякого шанса на помощь, какую только могли предложить, вынес эту взрывчатку наружу, чтобы радиус поражения не навредил никому, кто имеет значение.

Воздух был слишком жарким, он втягивал воздух тяжело и отрывисто, язык обожгло кислотой. Грудь тяжело вздымалась, вихрь неконтролируемых эмоций разрастался и летел вперед, костер раздувал ветер. Под ребрами заскребло отвратительное предчувствие, и он осознал, что не имеет преставления, что может случиться сейчас. Он никогда не заходил так далеко в чувство подавленной изоляции. Ему никогда не приходилось видеть, что будет, если он достигнет этой мистической точки срыва.

Сколько раз Донни бросал ему настороженный, понимающий взгляд и говорил:

— Знаешь, так не может длиться вечно. Однажды что-то произойдет.

Раф настаивал, что с ним всё в порядке. Но он не знал, про какое «что-то» шла речь, не знал, как должно выглядеть это «произойдет». Взвинтилась неизвестность, что столько времени он был так уверен, что вполне способен всё переварить, вполне способен ради своих братьев подавить любую боль или любую эмоцию. Он всегда так делал, он никогда не знал, что может быть иначе. И учитывая, сколько он успел подавить за эти годы, мысль, что грань есть, казалась почти смехотворной.

Канализационные дорожки были пустынны, по ним разносилось далекое капание воды, пустое эхо его шагов и хриплого дыхания. Он нервно вышагивал, тело двигалось само по себе, пытаясь излить внезапный фонтан неуместного адреналина. Не с кем было сражаться, некого было ранить. Бесконечные битвы шли только в головах его братьев, а Раф никак не мог ответить на атаки или защитить их.

По периферии сгустилась темнота. Он уходил всё дальше от логова, чувствуя, как к горлу подступает не то крик, не то вой. Он не хотел, чтобы его тупой срыв помешал еще кому-нибудь. Потом он зацепился ногой за разлом в бетоне и запнулся, а сердце понеслось галопом.

Раф подхватился, и крупица гнева высвободилась, когда он резко обернулся и пнул разлом под ногами, отчего ногу обдало жаркой болью. Затем чайник вскипел, и что-то произошло.

Его зрение сузилось до точки в красной пелене, сердце начало буквально атаковать ребра, и каждая эмоция по отдельности и все они хором требовали внимания к себе, немедленно. Раф крутанулся и изо всех своих сил ударил по бетонной стене, чувствуя, как от удара по его руке пробежала отдача, а боль высвободила невообразимую кучу всего, что скопилось у него внутри.

Он ударил еще раз. И еще раз. И еще. Как поршень неисчерпаемой силы, он преследовал ничтожное мгновение облегчения от ноши всех полыхающих в нем эмоций. Молнии мучительной боли стрекотали от того, как он впечатывал кулак в бетон с решимостью и яростью. Возможно, где-то там прозвучал яростный крик, а может, и нет. Слуха не было, зрения не было, он просто летел с обрыва после того, как несся к нему на полной скорости.

На один великолепный миг боль затмила в его голове всё остальное.

А потом на него обрушилась реальность. И она обрушилась мешком гребаных кирпичей.

Далекое кап-кап-кап воды. Свистящее эхо сорванного дыхания. Крохотные камешки, отваливающиеся от огромного кратера, который Раф проколотил в стене.

Он отшатнулся от стены, и пришла симфония боли, в глазах зажглись звезды, а колени сложились, будто кто-то сложил стул.

Раф свернулся вокруг своей правой руки. Громоподобный пульс перекрывал все остальные звуки, погасил капание воды и собственное истеричное дыхание. К уже плотной тусовке эмоций присоединились новенькие — тошнотворная волна стыда, от которой возмутился желудок.

Он не мог поверить, что он только что наделал.

Было уже слишком поздно. Зубную пасту обратно в тюбик не засунешь. Тупое решение было принято, и его рука была определенно сломана, и Раф был самым неебическим тупицей на всей планете. Потому что… потому что…

Теперь они будут за него волноваться. А он этого не заслуживал, не после того, что он натворил. Быть старшим братом — его ответственность. Быть самым большим, держать остальных вместе и никогда не разваливаться самому. А теперь мало того, что именно из-за него Лео пострадал, он совершил такую глупость, и все будут утешать его, хотя это он во всем виноват.

Истерика пыталась убедить, что им знать необязательно. Что он мог бы всё скрыть… прятать руку, некоторое время ее не использовать, сохранить секрет. Но она уже начала отекать, а стоило ему самую малость пошевелить пальцами, ее тут же простреливала жгучая боль. Теперь стыд колотил его сильнее, чем он колотил стену. Он хотел бы отменить последние несколько минут, заглотить целиком и вернуться в то мгновение, когда он еще не был напрашивающимся на внимание убожеством.

Ничего не произошло. Реальность шла своим чередом, оставила на том же месте Рафа и его сломанную руку, остаточные обрывки эмоций, которые продолжали долбить его каждую наступающую секунду. Оставляя после себя снаряды, похожие на использованные петарды, чадящие горячим дымом и пустые.

Раф прислонился к стене и позволил реальности происходить дальше. Он закрыл глаза и запрокинул голову, руку прижал к себе другой рукой. Переживая созданный им шторм.

Прошла целая вечность, и раздался голос.

— Рафаэль?

Дерьмо. В лицо тут же ударила краска, от чувства пойманного на горячем душа унеслась в пятки. Он прогнал в голове двадцать возможных способов отвести разговор прочь, и ни один из них не сработал бы против самого умного человека, которого Раф когда-либо встречал.

— Хей, Дон, — отозвался Раф, и прочистил горло, когда в голосе послышалась хрипотца.

По канализационной дорожке простучали уверенные шаги, Донни вышел из-за угла с двумя стаканами в руках и с напряженным выражением на лице.

— О, круто, — озвучил Раф почти истерически, неосознанно копируя реакцию Лео. — Нямка.

— Что произошло? — спросил Донни, остановившись в двух шагах от Рафа. Его взгляд сканировал его скрутившуюся на холодном полу позу, дрожь, потому что адреналин выветрился, и теперь Рафа колотило, прижатую к груди отекшую руку и компрометирующий кратер прямо у его плеча. Соврать сейчас значило бы лишь оскорбить интеллект Донни. Так что он не стал врать.

— Сломал руку, — сказал Раф. — Как крутой.

Раф не хотел, чтобы хоть кто-то из братьев видел его таким, но, если честно, из всех он бы без раздумий выбрал Донни, потому что в его бесцветном ответе не было ни ноты осуждения.

— Ох. Зачем ты это сделал?

— Не знаю, — пробормотал Раф, поверхностно дыша из-за ужасной боли и не глядя в его направлении.

— Хм, — был средне-скептичный ответ на очевидную ложь. Донни поставил обе чашки и присел рядом с Рафом на корточки. — Могу я взглянуть?

Раф не ответил, но и не отстранился, когда Донни сам протянул руки и выудил конечность из тени на свет. Увиденное заставило гения зашипеть сквозь зубы.

Всё, очем мог думать Раф — какие же руки Донни маленькие по сравнению с его. Все его братья были такими маленькими, их было так легко ранить — изображение слишком статичного Лео до сих пор было выжжено на обратной стороне век, — а он мог им навредить.

— Я в порядке, Ди, — сказал он сквозь сжатые зубы. Ужас от собственных действий варился вместе с яростью отрицания и страхом навредить тем, кого он любит. В его голове кипела странная маленькая война, желание никогда больше не совершать подобной глупости объединилось с жаждой оказаться запертым в клетке и разорвать себя на кусочки, чтобы больше никогда никому не навредить.

— Да, ты выглядишь нормально, сказал он саркастично, — ответил Донни. Он был слишком напряжен, чтобы в голосе проскользнул искренний злой сарказм.

— В плане, всё в порядке. Не волнуйся, — Раф попытался снова, хотя надежды, что это сработает, практически не было.

Взгляд, которым его наградили в ответ, сообщал в точности, что именно Донни на этот счет думает. Судя по его виду, он тоже спал совсем недолго. Он сказал:

— Прекрати.

Прерывистый вздох. Раф взял мокко свободной рукой и сделал большой глоток. Сахар наполнил его пустой желудок, и он произнес:

— Я не хочу на этот счет заморачиваться.

На лицо Донни легла мрачная тень.

— Полагаю, это может быть частью проблемы, мой дорогой брат.

Раф безжизненно пожал плечами и снова спрятался за ободком стакана. Он не стал ни подтверждать, ни отрицать.

— Там нужно обработать твою рану, — констатировал Донни.

— Не говори Лео, — тут же отрезал Раф.

— Я не знаю, как обработать перелом руки, Рафаэль.

— Нагугли. Ты можешь всё.

— Твоя лесть тебе не поможет, — и тем не менее губы Донни дрогнули, что было маленькой победой. — Почему ты не хочешь, чтобы Лео узнал?

— Он как бы сейчас ушел в темную.

— Вообще-то нет, я только что был у него, он проснулся и уже возился с Майклом.

Желудок Рафа подорвался. От перебора шоколада к языку уже начала подкрадываться кислота, и он отставил мокко в сторону. Он не знал, что ему чувствовать. Слабо настоял:

— Ты не можешь рассказать Лео.

Взгляд Донни сканировал его, ища что-то. Он медленно сказал:

— Если я соглашусь, ты пойдешь со мной в медотсек, чтобы я мог взглянуть получше?

Раф не хотел сдвигаться с этого места. Но если начать перечить, это замотивирует Донни только больше, и он не отлипнет, пока не проверит руку всеми возможными способами. В его голосе было что-то нервное — он держался спокойно, но под этой маской потихоньку вскипала паника. Раф умел читать своих братьев, даже безукоризненного Донни.

Прошла не минута и не две, но Раф наконец неохотно поднялся на ноги. Донни держался рядом, но не касался его. Раф бы всё равно сейчас не очень хорошо отнесся к прикосновению, как будто его мышцы могли среагировать и навредить кому-нибудь без его разрешения.

Они бросили практически нетронутый кофе. Донни усадил его и сказал, что сбегает в лабораторию за сканером. И Раф с мрачной ясностью осознавал, что нет такой реальности, в которой Донни вернется без Лео. Он сказал «если я соглашусь», но так ни на что и не согласился.

Всё, то мог сделать Раф — стиснуть зубы и ждать, уперев взгляд в свою расквашенную руку. С каждым вдохом болело сильнее и сильнее. А еще он ненавидел, что хотел бы сломать и левую тоже, потому что тогда он бы точно не смог никому навредить, даже если попытался бы.