Глава 1

Примечание

Примечание автора: Вы знаете порядок. Не бечено, балуем себя

пожалуйста пожалуйста читайте теги и смотрите на все возможные предупреждения. Мы сейчас умх в не самом лучшем месте и в этом тексте это особенно заметно

Примечание переводчика: думаю, достаточно очевидно, что название давалось мне с трудом

(я атеист, но лучше перекрещусь)

Когда Лео был еще совсем маленьким, стоило ему заболеть — он плакал.

Не каждый раз и не на протяжении всей болезни, но обычно после нескольких дней заключения в постели, с температурой, исстрадавшийся и несчастный, когда все барьеры и все маски изнашивались, он достигал предела и плакал. И плакал, и плакал, и плакал, пока обезвоживание не становилось серьезной угрозой и Сплинтер не сидел рядом с ним, умоляя выпить немного жидкости.

Большинство подобных случаев Лео не помнил, хотя их за всю жизнь-то было четыре или пять. Стоило ему подумать об этом, все воспоминания плыли и покрывались рябью, как будто это был просто сон, приснившимся кому-то другому. Что-то о том, каким уязвимым он чувствовал себя, когда болел, как это чувство его изнуряло и подрывало контроль, оставляя что-то податливое и докучливое, и если честно? Он это ненавидел.

Ему было шесть, максимум семь. Его завернули в пропитавшееся потом одеяло. Тело ужасно горячее, от мозга остался шкворчащий осадок. Каждый нерв оканчивается болью, боль простреливает из мозга в череп. Было просто так страшно и сразу много всего. И от температуры у него начались адские кошмары, что он потерялся, остался один и убегает от невидимых врагов.

Где-то в этот момент начинались слезы и текли часами. Он не мог собрать все детали в кучку, просто помнил, как Сплинтер поддерживал его голову, отирал лицо и лоб прохладной тканью и шептал снова и снова. Всё хорошо. Просто дыши. Папа с тобой. Не плачь, мой милый Синий. Всё будет хорошо.

Слова смазывались в единое целое, в какой-то суп болезненных воспоминаний. Сплинтер помнил о том, что рано или поздно он сломается, и переносил это с душераздирающе горестным выражением на лице, и держал его на руках, пока слезы не иссякали. Что случалось лишь, когда маленькое тело больше не могло изливать влагу, и оставались лишь всхлипы и горечь.

Лео никогда не нравилось об этом думать. Ему никогда не нравилось болеть, и точка. Как хотите называйте — парадоксом медика команды, который хочет позаботиться об остальных, но никогда не показывать слабость. Плюс, да какая польза от медика, когда он сам болеет?

Так что он делал вид, что болезни не прилипают к его идеальному тела. Любая простуда списывалась на аллергии, температура выпроваживалась быстрым приемом DayQuil, пока он не был снова в строю. Решение было в том, чтобы избегать ситуаций, когда он так болен и жалок, что останется прикован к постели, напуганный, маленький и…

Прошел почти год после вторжения, и Кейси поймал инфекцию и заразил ею Лео.

Ну, точнее, заразил ею Сенсея. Едва только узнав, что его мальчик заболел, Сенсей пришел позаботиться о нем. Лео был не против, разумеется. Он был только рад поиграть в медика на заднем сидении, наблюдал за всеми симптомами бронхита или пневмонии — невообразимо частый сухой кашель и высокая температура. В будущем осталось не так уж и много людей, там у иммунной системы Кейси не было шанса впахивать так, как при жизни в старом добром Нью-Йорке.

Из минусов — меньше чем через неделю Лео обнаружил у себя точно такой же сухой кашель и обжигающую головную боль, будто в его и так уже, вообще-то, перенаселенном мозгу кто-то надувал воздушный шарик.

«Что ж, хреновенько», — прокомментировал Сенсей, когда им пришлось остановиться и откашливаться целую минуту.

«Мы не болеем», — настаивал Лео, потому что он не хотел болеть. Он ненавидел болеть.

«Ни капельки не болеем, вот вообще, — согласился Сенсей с какой-то умильной интонацией. Он украл управление и приложил руку ко лбу. Ничего не смог определить. — Зараза, непонятно. Давай-ка сходим за термометром».

«Нее», — отмахнулся Лео.

«Отрицание нас здоровее не сделает», — заметил Сенсей.

«Мы буквально в порядке. Разве кто-то не в порядке смог бы так?» — Лео прыгнул в стойку на руках и так и пошел: металлическая рука, затем мясная, снова металлическая.

Всё кружилось, но они не упали. Лео снова встал на ноги и победно улыбнулся Сенсею.

«Принято, — сказал тот, но добавил: — Пока что».

Они были в порядке. Пока что. Задавив приступ кашля, Лео принял особенно холодный душ и заглотил пару пилюль Dayquil. Потом случились некоторые обстоятельства с появлением Гипно и тот странного червяка, и это забрало почти все силы Лео. И хотя с тех пор, как его снова стали пускать на миссии, большую их часть он управлял телом, сегодня где-то на середине Лео отдал бразды правления Сенсею, потому что сосредоточиться было дебильно сложно.

— Вы в норме? — уточнил Раф, когда они ехали домой в танке.

Сенсей лежал откинувшись в своем кресле, уложив подбородок в мясную руку и стараясь дышать максимально медленно, чтобы не спровоцировать кашель. Когда его спросили, он смотрел в окно и продолжил туда смотреть, по сути копая собственную могилу:

— А должны быть не в норме?

— Лео без единого слова ушел на середине миссии, — указал Раф.

— Он всё еще тут, — слабовато защищался Сенсей. Он прекрасно понимал, что Лео не хочет, чтобы кто-либо узнал, что они болеют, и не хотел идти ему наперекор. Но вдобавок ко всему они чувствовали себя ужасно. Типа, тело ныло, мозг представлял из себя отличную духовку, а кашель подступал всё неотвратимее.

— Лео сегодня споткнулся о бордюр. Что было крайне уморительно, однако слегка слишком неуклюже даже для него, — вклинился Донни, чересчур наблюдательный репейник в заднице.

«Ответь ему как-нибудь каверзно», — попросил Лео, потому что он слишком устал, чтобы выйти и сделать это самому. Ну, в конце концов, для того ему и нужен Сенсей.

— Лео просит передать, что просто проверял твою внимательность, — ответил Сенсей прикладывая все усилия, чтобы говорить не так вяло, как он себя чувствовал.

— Хм, — отозвался тот с явным скептицизмом.

— Я не против того, чтобы ты был с нами, Сенсей, но Лео ведь обожает быть в центре внимания, — вставил Майки с явным недопониманием. — Обычно мы слышим от тебя только отдельные комментарии, и знаем, что это ты. Потому что твой голос, ну, типа, ну ты знаешь. Но Лео никогда не передавал управление полностью на миссии, еще и насередине. Ты должен признать, это странно.

— Я не собираюсь ничего признавать. — ответил Сенсей и махнул рукой перед собой, как джедай. — Это не тот Лео, что вы ищете.

— Сенсей, — отчеканил Раф, стараясь говорить строго.

— Рафаэль, — отозвался тот. Он закинул ноги на панель и устроился глубже в кресле. В пояснице прорезалась тупая боль. Почки. Нужно выпить побольше воды, прежде чем Лео отберет управление. — К сожалению, я делю с ним тело и выдавать его не собираюсь. Попробуйте позже.

— Так его есть за что выдавать, — Донни щелкнул пальцами и указал на него.

Сенсей пожал плечами, с трудом сглатывая, пока горло сжимали спазмы отчаянного желания прокашляться. Он снова уставился на лобовое стекло. Всё равно они уже почти дома.

Тело возненавидело каждый шаг до логова. Сенсей стоял в ванной и вел крайне продолжительный спор с Лео о том, стоит им принять Dayquil, средство от кашля и температуры, или Nyquil — его аналог с седативным.

«Мы должны вернуться и делать вид, что всё в порядке», — настаивал Лео.

«Нет, мы должны принять седативное и пойти, сука, спать, чтобы поправиться», — упрекал его Сенсей.

«Ты же знаешь, что мы ненавидим болеть, — вскинулся Лео. — Ты тоже не хочешь им говорить».

«Не особенно, — Сенсей повел таблетками перед лицом. — Но, к сожалению, мой ребенок болен, и я должен о нем позаботиться. А из-за поеботы с разделением тела это означает позаботиться о себе».

«Ситуация периодически сосет жопу, — прокомментировал Лео. — Я требую, чтобы мне вернули деньги».

«Хоти и дальше, — черство заявил Сенсей. — Принимай гребаный Nyquil и иди спать. Мы делим этот мясной мешок, и я хочу спать. Спаааать».

«Но они же узнают, — Лео заныл на полную силу. — Я не хочу болеть, я два месяца провалялся в постели после вторжения, я не хочу, чтобы надо мной еще хоть раз тряслись как над ребенком».

«Никто над тобой не трясется как над ребенком, капризулька, — Сенсей поводил ладошкой с таблетками с большим чувством. — Давай так. Мы примем Nyquil и пойдем вздремнем».

«Почему ты говоришь это так, будто этот вариант чем-то отличается от предыдущего?» — Лео уселся на крышку унитаза, устав стоять.

«Потому что надеюсь, что ты поумнеешь и согласишься со мной. Сделай мне поблажку, я работаю на мощностях того же лихорадочного мозга, что и ты», — вымотанно ответил Сенсей.

«Поумнею? Да за кого ты меня принимаешь?»

«За умного и отважного юношу, который проглотит этот гребаный Nyquil, чтобы я мог вздремнуть, — ответил Сенсей и добавил, будто подумал об этом только что: — Пожалуйста».

«Вас понял, начальник, — сдался Лео, открыл таблетки, закинул две в рот и запил водой прямо из-под крана. — Вот вообще не понимаю, чего ты так раскудахтался. Просто пустячная простуда. Мы в полном порядке».

«Леонардо, клянусь богом», — предупредил Сенсей, чувствуя, что он собирается сделать.

На выходе из ванной Лео провозгласил соседу по голове: «Разве кто-то не в порядке смог бы так?» — и попытался встать на руки. Он тут же полетел кубарем и брякнулся на задницу.

«Ради всего святого», — вздохнул Сенсей, и коридор наполнил клокочущий истеричный смех Лео.

Шумное падение предсказуемо призвало Рафа. Тяжелые шаги быстро приближались, хоть спешка и поубавилась, стоило раздаться смеху. Он встал над Лео, уперев руки в бока, и спросил:

— Что-нибудь сломал?

Всхлипывая от смеха, Лео поднял взгляд на своего старшего брата:

— Только потерял свое достоинство.

— А оно у тебя когда завелось?

Лео заржал снова, никак не в силах вдохнуть. Это его и предало, потому что он наконец начал кашлять.

На лице Рафа появилось понимание, и он присел рядом на корточки.

— А. Ты заболел.

— Я не заболел, — тут же рефлекторно заспорил Лео. Потом вздохнул. — Это никак не связано, но мы только что приняли Nyquil и шли ложиться спать.

— Звучит как хороший план, — Раф положил свою огромную лапищу ему на лоб. Тут же зашипел сквозь зубы и сказал: — Чувак.

— Знаю, знаю, — Лео стыдливо уклонился от прикосновения. — Наверное, подхватил то, чем болел Кейси на той неделе. Нормально всё. Полный порядок. Тот факт, что я на полу, прошу игнорировать.

— Рука помощи нужна? — предложил Раф.

— У меня тут одна с собой, — Лео перекатился на бок, снял протез и протянул ему. Он гордился тем, что достаточно отрабатывал отсоединение и сейчас жест сработал как шутка, а не причина для срыва.

Особенно учитывая, что так он избавился от расселины на лбу Рафа — она сменилась раздражением.

— Как смешно, щас уссусь. Я ее забираю.

Он забрал руку, так что Лео встал без помощи, отсалютовал одной рукой и направился в свою спальню. Раф пошел за ним следом, положил руку на место и молча помог ему подготовиться ко сну. Вентилятор. Ночник. Дополнительное одеяло.

— Я в порядке, Раф, — настаивал Лео, шикая на него, чтобы ушел. — Вот увидишь. Я посплю, и всё пройдет, не успеешь и глазом моргнуть. Ты вообще забудешь, что я типа болел.

Выражение лица Рафа показывало, что он отлично знает, как сильно Лео ненавидит болеть.

— Хорошо. Постарайся отдохнуть, — сказал он.

Собственной рукой вытолкав его из комнаты, Лео закрыл дверь и вскарабкался в свою восхитительную постель. Такую восхитительно горизонтальную. Разум пожужжал еще минут семь, а потом сработало седативное и свело его существование на нет.

Сон был глубокий. Несколько раз он просыпался, кашляя, и стоило покончить с пыткой над легкими, не скатиться обратно в сон становилось невозможно. Он слишком устал и совершенно не осознавал происходящее.

Когда он проснулся с ощущением ладони на своем лбу, то искренне удивился, что его оставили одного так надолго. И прислали единственного, кому он не смог бы отказать, вот ведь засранцы.

— Здравствуй, малыш Синий, — сказал Сплинтер, оглаживая его висок пальцами.

— Приятно тебя видеть, пап, — просипел Лео, потому что кашель вдоволь поиздевался над его голосовыми связками.

— Присядь ненадолго, — попросил тот ласково. — Я принес чаю.

— Ммм, лан, — звучало неплохо. Лео не без труда приподнялся на локте, Сплинтер устроил подушку под его спиной и протянул ему дымящуюся кружку. Ее наполнение сулило облегчение в двойном размере: согрело ноющие горло и грудь и утолило жажду.

— Ты лучший, пап.

Сплинтер что-то хмыкнул и сидел с ним, пока он пил чай. Потом они измерили температуру и приняли еще таблеток, потому что лихорадка еще шкворчала, хотя таблетки он пил не так и давно. Всё это время Лео ободряюще улыбался, и убедившись, что папа доволен, он лег обратно и закрыл глаза. И лишь когда дверь за ним закрылась, улыбка сползла.

«Как мы тут?» — сонно спросил Сенсей.

«По десятибалльной шкале? Типа. Хз. Три. Бывало и хуже. Но и назвать это весельем сложно».

«Хочешь, я пока поведу?» — предложил Сенсей.

«Ну, отказываться я точно не стану», — Лео отступил и погрузился и комфортную пропасть, где не было боли и жара. А Сенсей заступил вперед и физически поморщился.

«Ох, какой трындец, — Сенсей натянул одеяло поверх головы, пытаясь сохранить тепло, потому что казалось, что тело пытается дрожать. — Мы сейчас принимали лекарства, да?»

«Ага, они должны скоро сработать, — Лео вздохнул. — Для протокола, я всё это ненавижу».

«Садись там и прекращай ныть», — ответил Сенсей и некоторое время прожил в лихорадочном пузыре. Кожа была слишком чувствительной, ноги неприкаянно терлись друг об друга, и всё болело и чесалось, и приходилось проглатывать кашель. Он почувствовал, как Лео наконец устроился, и хотя его тревога насчет ситуации мешала расслабиться, они еще ненадолго задремали.

Сенсей снова приоткрыл глаза, когда услышал спор за дверью. Ему казалось, что он кипит на температуре в тысячу градусов. Вся кожа покрылась липким пóтом, а собственный пульс он чувствовал каждой частичкой тела. Хм.

— … Ты же знаешь, ему это очень не понравится.

— Да, да, но мне это не понравится куда больше. Привилегии близнецов. Меня он не прогонит.

— Э, вообще-то еще как прогонит, — твердо ответил Раф. — Да я уверен, что не будь с нами Сенсея, он бы вообще ничего не сказал. Мы должны радоваться, что он по доброй воле остается в постели, а не бегает вокруг, делая вид, что всё в порядке.

Донни фыркнул.

— Да не развалится он, если кто-то будет рядом.

— Я тоже хочу с ним посидеть, но ты же всё прекрасно понимаешь. Мы оба знаем…

— Мы оба знаем, что он не попросит о помощи, даже если она потребуется, — перебил его Донни и быстро потопал прочь. Бросил напоследок, как будто через плечо, резко и горько: — Прости, что перебил.

На мгновение в коридоре воцарилась тишина, и Раф вздохнул, оставшись в одиночестве. Потом послышалось шарканье и тихий бумк о стену — он уселся у стены снаружи.

Сенсей мог с легкостью представить, как он устроился в коридоре, не желая врываться, но в то же время не желая уходить далеко. Это было в равной степени болезненно и трогательно. Если бы у него было хоть немного энергии, он был что-то с этим сделал.

Но от жара он немного бредил, так что просто закрыл глаза, успокоенный мыслью, что старший брат стоит на страже.

Сальной пластилин времени и обрывочный сон прервались мощным приступом болезненного кашля. К сожалению для них, те же мышцы, что использовались для кашля, предназначались и для блевания. Сенсей смог дотянуться до мусорки, но в процессе с силой шмякнулся на пол.

— Уф, класс, — пробормотал он, свернувшись вокруг ведра, пока комната кружилась от нехватки воздуха.

Осторожный стук в дверь.

— Всё нормально? — спросил Раф.

Раф всё еще сидел снаружи, даже если наверняка прошли часы. Ауч. Болело сильнее ребер.

— Можешь войти, если хочешь, — отозвался Сенсей страшно скрипучим голосом и отер рот тыльной стороной ладони.

За дверью показался силуэт Рафа, засвеченный лампой из коридора.

— Постарайся игнорировать факт, что я снова на полу, — добавил Сенсей.

— Кто у руля? — Раф закрыл за собой дверь, повернул лампу на прикроватном столике и присел рядом на корточки.

— Более красивый, — ответил Сенсей чуть более невнятно, чем ему хотелось бы признавать. Он бросил Рафу быструю победную улыбку, которую испортил новый приступ кашля. Он заранее свернулся вокруг корзины, чувствуя, как пошло от желудка по пищеводу. С губ полилась струйка желудочного сока. Омерзительно.

Раф поглаживал одной рукой его панцирь, пока он пережил еще один позыв насухую. Всё тело пронизывало неприятное натяжение, даже в глазах, будто у него лопнул сосуд. Уф.

— Ууу, маленький засранец пропускает всё веселье, — пожаловался Сенсей, чувствуя, как гадко скачет желудок.

— А. Так тут всё-таки Сенсей.

— Я так и сказал.

Раф закатил глаза, но только для вида. На его лице было лишь выражение заботы.

— Может, померяем тебе температуру?

Сенсей дотянулся до поверхности прикроватной тумбочки и сунул термометр в рот. Температура была очень высокой.

— Я не знаю, когда папа последний раз давал нам лекарства, можешь спросить у него?

— Конечно. Что-нибудь еще?

— Ведро получше.

Раф серьезно кивнул и оставил его одного. Сенсей остался на полу. Дрожь донимала его. Он даже не особенно чувствовал Лео, так что понадеялся, что тот не будет против, что он сдался и впустил брата помочь. Ну, то есть, он бы точно был против, но лихорадка запекала им мозг на таких температурах, что сил сраться всё равно не осталось.

Раф вернулся с ведром и с Майки. Забрал мусорку, чтобы помыть ее, и оставил новое ведро и Майки с ним.

— Сенсей! — тот присоединился к нему на полу и тут же обнял.

— Привет, здоровяк, — Сенсей устроил его у себя под подбородком, чувствуя, как дрожащее тело получает тепло.

— Лео в порядке? — прогундел Майки в их пижаму.

— О да, он там на галерке прям кайфует, — фыркнул Сенсей, чувствуя, как от этого отвратительного существования их качает взад-вперед. — Он оставил меня переживать худшее, как обычно.

Майки прерывисто выдохнул и стиснул их.

Они пообнимались минутку, но всё равно пришлось отстраниться, потому что он начал кашлять. Вернув себе способность дышать, он сказал:

— Ты же тоже заболеешь, Майкс.

— Я уже болел параллельно с Кейси, если я обречен, то так тому и быть, — Майки пожал плечами, пощипывая ткань рукавов. — Можно я с тобой посижу?

— Я не против, — сказал Сенсей, даже если он был самую малость против. — Но есть шанс, что тебе придется ретироваться, если Лео включится обратно.

— Ладно, — согласился Майки. — Не хочешь вернуться в постель? Ты так дрожишь, просто жуть.

По его лихорадочной логике, пол тоже был ничего. Но он решил поблажить Майки и забрался обратно под одеяла. Майки устроился рядом, поверх одеял, и включил на телефоне какие-то видео, которые Сенсей едва ли мог воспринять. По большей части он катался с боку на бок как хот-дог и никак не мог устроиться. Каждая секунда казалась за час. Он взглянул на светящие голубым часы, обнаружил, что прошло всего десять минут, и испытал волну ненависти.

Раф вернулся и отчитался, что время принимать лекарства еще не пришло, и пообещал, что когда оно наступит, он разбудит Сенсея. Это было необязательно, потому что кашель и рев лихорадки всё равно не позволяли ему заснуть.

Раф остался, прислонившись панцирем к стене. Сенсей нескончаемо кашлял, пока не начало искренне казаться, что кто-то ему заехал под ребра. Майки оставался рядом, протирал его лицо прохладной тканью и рассказывал истории, сбегавшиеся в единую неразбериху. Раф менял ведро, даже если по большей части на дне собирался водянистый желудочный сок, но всё остальное время оставался у кровати дозорным.

Сплинтер вернулся, они попытались снова принять таблетки. В этот раз лекарства остались в желудке, и Сенсей провалился в сон, просыпаясь лишь время от времени, чтобы откашляться, и в очередной раз Сплинтер был рядом и держал его за руку.

— Привет, пап, — прохрипел Сенсей, пытаясь сжать его руку в ответ.

— Здравствуй, мой мальчик, — ответил Сплинтер. — Как ты?

Какой-то узор на потолке двигался, будто оптическая иллюзия. Точечный, глубокого красного цвета, мерцающий. Очень отвлекал. Наверняка это была галлюцинация. Он не хотел знать, куда это может зайти. По спине бежал холодок страха от мысли, что он беспомощен, уязвим и прикован к кровати — будто он в ловушке. Он уже тридцать лет как не был ребенком, чтобы плакаться папе, и всё-таки тот ребенок в нем оставался — в нескольких смыслах.

— Ммм, — промычал Сенсей вместо озвучивания чего-либо из этого, и закрыл горящие глаза. Галлюцинация не исчезла — она была выжжена на изнанке век. Воздух в легких был слишком горячим.

— Малыш Синий еще не вернулся? — спросил Сплинтер, оглаживая большим пальцем его ладонь.

— Прячется, — ответил тот заплетающимся языком. — Ему такое не нравится.

— Уверен, что и тебе тоже.

— Не так в моем представлении выглядит приятное времяпрепровождение. Но я могу всё вынести. Я был лидером сопротивления…

— Уверен, что ты справлялся фантастически, сын мой. Но прямо сейчас ты в семнадцатилетнем теле и кашляешь уже несколько часов.

— Хах, — Сенсей странно улыбнулся, не открывая глаз, но наслаждаясь лаской. Всё тело колотило. На его грудь будто опустили вес всего мира. Он не хотел, чтобы папа отпускал его руку. Ему казалось, что ему и есть семнадцать на самом деле. Не самое приятное ощущение.

Прошло еще больше времени. Сплинтер оставался с ним. Потирал его панцирь, когда его мучал кашель, напевал колыбельную. Сенсей отважно держался впереди, стиснув зубы с той же решимостью, которая помогала ему преодолевать нужду и боль на протяжении многих лет. Даже под действием лекарств его лихорадило, а ощущение времени и места значительно сбилось.

Сбилось и его понимание реальности. Потому что спустя неопределенное количество времени Сенсей открыл глаза и обнаружил, что рядом сидит его близнец. Но это не был его близнец. Но это был он. Донателло сидел рядом и размеренно что-то говорил. Держал пальцы на его запястье, считал пульс.

Но близнец Сенсея был мертв. Нет, он не мог быть мертв. Потому что если Донни умер, значит, и он тоже должен был. Он не может существовать без Донни. Так что он должен быть жив. Это должен быть Донни, его Донни, правда?

«Ох, дружок, — наконец вернулся совершенно сломленный голос Лео. — Подойди-ка на секунду сюда, хорошо?»

«Он такой юный», — пробормотал Сенсей в бреду.

«Прости, не стоило оставлять тебя страдать одного», — Лео аккуратно отвел его от управления и тут же поморщился, чувствуя жар и ползучий кашель, тут же сотрясший все их тело, стоило Лео вступить в управление и стоило Сенсею перестать этот кашель сдерживать.

«Я уже не понимаю, что происходит», — продолжал он.

«Не волнуйся, — успокоил его Лео, прижимая ладонь к груди, как будто это могло облегчить задачу дышать. — Теперь я тут побуду».

«Я должен тебя защищать», — заторможенно возразил Сенсей.

«Нет. Мы защищаем друг друга, — сказал ему Лео. — Спасибо, что помог. Дальше я пострадаю».

«Я не хочу, чтобы ты страдал».

«Как и я не хочу, чтобы ты страдал. Отдыхай, болванище».

— Хей.

Прикосновение к щеке. Лео стремительно проморгался, чувствуя, как всё устраивается на месте, вся боль, и жар, и лихорадка, которые Сенсей так благородно переносил за него. Взгляд в прекрасное далеко сфокусировался на лице его лучшей половины. Он ответил, путаясь всем мясным языком сразу:

— Привет.

— Вы сменились? — спросил Донни, сложив морщинку между бровями.

— Болтун, — сказал Лео.

Морщинка стала только глубже. Свет был приглушен — во всей удушливо жаркой спальне только неярко горела лампа рядом. Он не имел ни малейшего представления, сколько прошло времени. Между ребер елозило чувство, будто там поковырялись, как и в мягких тканях легких. От осады температуры в уголках глаз скопилась влага, во рту было нестерпимо сухо, а тело дергалось от того, с какой силой иммунная система пыталась убить то, что прикладывало все свои силы, чтобы выпотрошить его.

Донни явно растерялся, наконец признал поражение и переспросил:

— Что?

Лео казалось, что это очевидно. Он приложил Л ко рту и истерически хихикнул. Хорошо, что он потерял правую руку, а то буква была бы наоборот. Он повторил вслух:

— Болтун.

— Ты бредишь, — медленно сказал Донни и чуть-чуть отстранился от кровати. — Раз ты вернулся, хочешь, чтобы я ушел?

— Хах, тебе необязательно оставаться, — Лео снова пробрал сухой кашель, и от силы, с которой этот кашель его скручивал, что-то где-то больно защемило.

— Формулировка данной фразы предполагает, что, возможно, ты хочешь, чтобы я остался. И я предлагаю уйти лишь потому что знаю, что ты не любишь посетителей, когда болеешь, — глухо отчитался Донни. — Так что я спрошу еще раз: хочешь ли ты, чтобы я ушел?

Лео не знал ответа на этот вопрос. Предпочтительно, он хотел, чтобы Донни всегда оставался в поле его зрения, но также он прекрасно понимал, что наверняка скажет что-нибудь неебически тупое, потому что в таком состоянии он становился навязчивым и уязвимым, и именно поэтому он так хотел свернуться в комочек, в одиночестве зализать раны и перед всеми остальными сделать вид, что ничего не происходит.

Вместо ответа он попытался увести разговор.

— Ну, я же уже не сплю, но уверен, что ты бы наверняка предпочел тишину.

Донни сузил глаза.

— Я не могу проследить твою мысль, можешь объяснить?

— А что тут объяснять-то? — Лео улыбнулся ему во все зубы, даже если от дрожи они пристукивали. Почему ему было так холодно, хотя коже было так невыносимо жарко? Его рот продолжал двигаться, доказывая его гребаную правоту: — Не знаю никого, кто добровольно останется с болтуном, потому что я не умею заткнуться, даже когда болею.

— Так, кто тебе такое сказал? — осведомился Донни, и Лео не понимал, почему он так помрачнел.

— Пф, — он растянул улыбку до болезненного градуса. — Ты, конечно же.

Донни весь целиком застыл, будто его подстрелили, даже накрыл ладонью сердце.

— Что?

— А чему ты удивляешься? — смех клокотал у него в животе кислотой. Это ведь было так смешно. Он именно это сейчас испытывает, правда? — Это ты насмехался надо мной в качестве типа увеселительного хобби.

— Это… это другое, — Донни быстро мотнул головой. — Подожди секундочку. Что я такого сказал, что, видимо, так глубоко въелось тебе в голову?

— Болтун, — настойчиво повторил Лео и снова показал Л у губ. От температуры, на которой варился его мозг, он лепетал что-то немного сбивчивое. — Да ладно, Ди, отрицать бесполезно. Мы выбирали жесты для наших имен, и ты сказал, Л у губ. Болтун. Я помню. Я вспоминаю это каждый раз, когда показываю жест.

Донни уставился на него в ужасе.

— Но ты же знаешь, что это была шутка.

— Само собой, — фыркнул Лео, потому что он это знал.

— Нет, нет, — Донни приподнял руку, тут же его остановив. — Ну конечно. Ну конечно ты воспринял это лично, потому что это жест твоего имени, а я гребаный идиот.

Его объяли жаркие иглы несогласия, и он горячо заспорил:

— Как ты смеешь говорить что-то подобное о моем близнеце, он умнее всех, кто когда-либо жил.

Лицо Донни скривилось.

— Очевидно, нет, если мой брат может годами жить вот так, а я не замечал и не исправлял его.

— Исправлял? — Лео засмеялся, и смех отдавался странным ощущением, будто в нем болезненно и гулко лопались пузырьки. — А что тут исправлять? Ты же у нас мозг.

И параллельно он показал жест, Д к виску.

— Умнее всех, кто когда-либо жил, как я только что сказал. А Раф у нас сила.

Р у отсеченного бицепса.

— Защитник, силач, итэпэ, итэпэ, ну ты понял. А Майки — сердце, наше сердце целиком.

М у груди.

— Вся эмпатия в мизинце ноги, вся эта херня. И я. Я ебучий болтун. Л. Рот. Разве не об этом ты думаешь, когда видишь жест?

Донни смотрел на него так, будто мир гиб прямо здесь и сейчас. Побелев лицом, осунувшись, он открыл рот и проблеял:

— Нет, я… я никогда ничего подобного не думал. Я думаю…

— Ты так думал, — указал Лео, просто чтобы побыть говнюком, и улыбнулся. — Типа. Я же там был. Я помню. Я помню очень хорошо, даже если ты не помнишь. Дерьмо. Прости. Прости, я тебя перебил. Блин. Блин.

— Ты… не смей. Не смей. Я это точно сказал, — Донни мотнул головой. — Потому что я был засранцем и не подумал, что ты всё принимаешь близко к сердцу, а потом вскармливаешь, пока это тебя не убьет. Я не должен был отпускать подобный комментарий о чем-то настолько важном, как твое имя, о чем-то, что ты будешь видеть постоянно, и вспоминать, что кто-то, кому ты доверяешь, доставил тебе такую боль.

— Всё не так глубоко, Ди, — подбодрил Лео, а потом ему пришлось на минуту отвернуться и откашляться в локоть. От подобного напряжения комната кружилась, и он попытался вспомнить, куда пытался привести мысль. — Ты был просто ребенком.

— Как и ты, — выдохнул Донни, с усилием замедляя выдох. Лежащие на коленях руки циклично сжимались. — Прости меня, Леон. Мне так жаль.

Лео неуютно скривился. Почему слова, которые он хотел услышать годами, казались такими мерзкими? Как будто он выудил их манипуляцией. Как будто боль, которую он носил в себе, не была настоящей, и признавать ее было попросту странно.

— Ты не извиняешься за то, что не было твоей ошибкой. А в том, что я воспринял твой тупой комментарий лично, хотя мы буквально оскорбляем друг друга по десять раз на дню, определенно точно виноват я.

— Вообще-то, это я виноват, — рявкнул Донни, затем закрыл лицо руками и отвел взгляд. — Ты ведешь себя тупо, потому что у тебя нет ни капельки собственного достоинства. И единственная причина, почему я об этом узнал, это потому что у тебя на лбу сейчас можно зажарить яичницу.

— Твой крутой лоб подходит для этого куда больше, — сумел ответить Лео.

— Ну нет, ты не уйдешь от этого разговора, я не позволю тебе еще хоть минуту жить без правды, — Донни взял его за подбородок и взглянул своим грозным взглядом, который мог и смог бы сравнять города с землей.

От мысли о правде желудок Лео против воли ухнул вниз.

— О, ты наконец собираешься вытащить меня через заднюю дверь и пристрелить.

— Я собираюсь сказать тебе, о чем я думаю каждый раз, когда вижу жест твоего имени, — ответил Донни, и несмотря на свои же слова испускал убийственную ауру. — Готов?

— Я бы предпочел, чтобы ты меня убил, — прохрипел Лео.

Опасная вспышка на лице Донни заставила его звучно захлопнуть рот.

— Ты сказал, что я предпочел бы тишину. Ничто не может быть дальше от истины. Я видел тихого Лео, и этот вид выпотрошил меня до основания. Я пас, спасибо, не надо. А из-за моего сраного небрежного комментария ты решил, что при виде жеста твоего имени я думаю, что ты болтун. Но это не так, — Донни сделал глубокий вдох, заметно дрожа. — Я думаю… боги, Лео, я думаю о твоей улыбке.

Все щиты растаяли. Он слабо повторил:

— М-моей улыбке?

— Я думаю, Л как Лео, Л у рта, потому что вспоминаю твою улыбку. Я вижу жест для твоего имени и думаю о твоей улыбке, и эта мысль делает меня счастливым. Потому что я знаю, что если я проведу с тобой десять минут, за эти десять минут хотя бы один раз против воли улыбнусь, — сказал ему Донни решительным голосом, говорившим, что он не потерпит пререканий.

— Это… — Лео всё равно попытался перечить.

— Заткнись, — сказал Донни.

Они наперебивали друг друга поровну. Лео отвел взгляд и стряхнул его руку. Он вспомнил свою тупую мантру никогда не говорить братьям, что что-то делает ему больно, а не то станет хуже, о том, как тяжелым способом выучил, что иногда в результате вместо этого они могут помочь всё исправить.

Донни хотел всё исправить. Не стоило удивляться, потому что Донни всегда хотел всё чинить и исправлять. Лео просто не рассматривал себя как что-то достойное починки.

Лихорадка всё изрядно усложняла.

— Я прошу прощения, что испортил нечто, что должно было приносить тебе радость, — тише продолжил Донни, выворачивая руки так, что должно было быть больно, сбрасывая этим напряжение. — Я виноват, и я прошу прощения. Я хотел бы, чтобы ты почувствовал то, что я чувствую, когда вижу жест для твоего имени. Мне так радостно, я думаю: это мой близнец. Л как мой Лео, Л у улыбки. Настоящей, когда у тебя появляются морщинки вокруг глаз. Вот такой.

Похоже, Лео сейчас подавится. Он не мог вздохнуть, и дело было не только в кашле.

— Мне больно думать, что ты годами ненавидел то, что я люблю, — Донни вздохнул, с силой потер лицо и повернулся, чтобы встретить его взгляд взглядом до боли открытым и искренним.

— Зачем? — прохрипел Лео наконец, не в силах сформулировать лучше. Почему он вообще…? — Я просто… Я не. Я не то. Я не то, что ты… я не. Ничто из этого ко мне не относится.

Печаль клубилась. Донни перелез со стула в его кровать и без вопросов очень крепко его обнял. Крепко и твердо.

Лео ответил на объятие рефлекторно. Слишком горячая кожа к прохладной. Его трясло от усилий не закашляться, но он никогда не откажется от спонтанного объятия от Донни. Всё так предательски неустойчиво дрожало, еще плюс лихорадка и, еще хуже, эмоциональная уязвимость. Как будто он сидел на краю крыши. Или у путей метро…

Потом Донни стиснул его так, что стало больно, и прошептал на ухо:

— Почему ты не любишь себя так, как я люблю тебя?

Дамбу прорвало. И Лео начал плакать.

— А, вот и началось, — Донни вздохнул, твердой рукой поглаживая его панцирь.

— Нет, я не хочу, — тут же всхлипнул Лео, пока слезы скоро и неумолимо катились, заглушая всё остальное. — Нет, нет, хватит, всё.

— Слишком поздно, — заметил Донни.

— Ты… ты не обязан это делать. Мы ведь постоянно обмениваемся шпильками, это просто пустяк. Дерьмо, да я на той неделе назвал тебя матрешкой, потому что ты так кичился собой, будто у тебя десять голов. Типа… я же не сижу тут просто и не обижаюсь втайне на все твои слова! — Лео бредил, втираясь лицом в его рукав, пытаясь остановить слезы. Попытки были безуспешны.

Донни хмыкнул, продолжая гладить его панцирь ровными кругами. Куда более спокойно он сказал:

— Помнишь, когда-то я постоянно вылетал из комнаты на середине разговора?

Лео громко шмыгнул носом. Он помнил. Им было лет по восемь или девять, и было некоторое время, когда Донни покидал практически каждый разговор, дымясь от злости, и Лео абсолютно ничего не понимал, потому что он не мог постичь, что он делал не так.

— А потом я наконец сказал папе, что когда вы меня перебиваете, я чувствую такую ужасную злость, и чем дальше, тем больше она растет. И он сказал, что поговорит со всеми и установит правило, что надо давать высказаться всем.

Лео всхлипнул во влажную ткань.

— Нет, сначала ты сказал, что мы не можем тебя перебивать, а потом Раф ввел правило, что ты тоже не можешь перебивать других.

— В семнадцать лет я куда лучше понимаю правила разговора, чем в девять, — слегка смущенно заметил Донни. — Ты догадываешься, к чему я веду?

— Что ты любишь слушать собственный голос, — замогильно ответил Лео.

Донни дал ему щелбана в висок, который не был спрятан в его рукаве.

— Что даже если кажется, что что-то не должно быть важно, раз тебе это важно, значит, ты должен это озвучить. Потому что тогда мы сможем всё исправить.

— Мне казалось, со мной тут мой близнец, а не терапевт, — пробормотал Лео.

Донни заключил его голову в захват, отчего Лео испуганно пискнул и схватился за его руку.

— Я хочу, чтобы ты просил о помощи, когда она нужна, — сказал Донни.

— Много хочешь, — Лео попытался выбраться и заныл. Он никак не мог повлиять на факт, что он всё еще, блять, плакал, и кипел на температуре в тысячу градусов, а от эмоций, которые они тут обсуждали, кожа буквально зудела. — Пусти.

Очень ярко о том, как сильно Донни волновался, свидетельствовала скорость, с которой он его отпустил. Вместо этого он вцепился в него, зарылся подбородком в его плечо и рвано выдохнул в ухо, будто это он тут по-тупому плакал, а не Лео.

Может, так и было. Лео не хотел отстраняться настолько, чтобы проверить. Вместо этого он прижался к нему так крепко, как мог, будто он мог слиться с Донни в единое целое и этим исправить все проблемы. Забавно. Если бы только Лео озвучивал, какие проблемы нужно исправить.

Легкие не справлялись с силой всхлипов, что вылилось в приступ кашля. Он задумался, почему же он ни разу не упомянул этот момент с болтуном. Не то чтобы это была серьезная проблема… она была просто… она была просто очередной проблемой. Еще один голос из хора в его голове, напоминающий снова и снова, что он должен…

Должен что? Что было этой громадиной, которую, как ему казалось, он должен компенсировать? Его гребаное существование? Что типа каждое мгновение он поддерживал шоу-парад, просто чтобы искупить грех, что он еще жив?

Горячие слезы потекли вдвое быстрее. Донни вздохнул ему на ухо и прижал крепче, как будто было куда. Как будто они уже не были переплетением коленок и локтей.

— Ранее ты пообещал мне, что станешь консультироваться со мной, если будешь принимать решение, которое влияет на меня, — заговорил Донни, немножко покачивая их вперед-назад. — Я хотел бы добавить к этому соглашению новый пункт. Пожалуйста, рассказывай мне обо всем, что заставляет тебя плохо думать о самом себе, и я оценю справедливость утверждения.

— Мне к-кажется, это непрактично, — выдавил Лео, с трудом дыша. Слишком жарко. Он тонул в жáре, он дрожал в руках своего близнеца.

— Ты думаешь, что я не стану? Если я постараюсь, я могу быть искренним, — оскорбленно заметил тот.

— Нет, — у Лео клацали зубы. — Мне к-кажется, в сутках нет столько часов, чувак.

Тяжелая тишина. Донни стиснул, и когда он вообще стал таким сильным? В этом объятии Лео почти раздавило. Его тупую грудь сомнет, и это убьет его. Нет, это просто лихорадочный бред. Наверное.

— Ты бы предпочел, чтобы я ни о чем не сказал? — уточнил Донни ему на ухо почти внезапно. — Чтобы я продолжал злиться больше и больше, что вы меня перебиваете, пока наконец не возненавидел вас?

— Я бы никогда не смог тебя ненавидеть, Ди, — устало ответил Лео.

— Ты так стараешься не увидеть смысла моих слов.

— Ясное дело.

— Позволь мне перефразировать. Предпочел бы ты годы спустя выяснить, что всё это время ненарочно делал мне больно?

Желудок заныл. Он ненавидел причинять Донни боль. Типа, да, он любил сбить с него спесь или подшутить над ним. Но всё, о чем он мог думать в течение последних Подземных игр, это как сильно он немедленно захотел отменить весь план, когда из-за него Донни повредил лодыжку.

Не то чтобы Лео хотел приписать Донни злонамеренные устремления. Ему не хотелось считать, что Донни будет пофиг, если его слова причинят Лео боль… он просто не хотел озвучивать свои мысли из страха, что, возможно, он ошибся, и те слова были сказаны всерьез. Лео не хотел вывести свой загон на свет и увидеть, что его приняли за очередную шутку, посмеялись и забыли, потому что всю свою жизнь он был мальчиком, который кричал «волки!». Он не имел права на искренность, потому что даже он сам не воспринимал себя всерьез.

Кроме того, была и более искренняя, тихая часть. Что он хотел наказания, чтобы получить оправдание тому, как он себя чувствует. Что он насаживался на это лезвие, потому что это было легче, чем попытаться принять истину от любимых. Презирать себя было легче.

Почему он не хотел болеть? Почему он не хотел становиться уязвимым? Да потому что разве его жизнь не была шуткой. Он был дурацкой шуткой, он всегда ожидал, что все вокруг засмеются. Он хотя бы понимал принцип работы с этой реакцией.

Это была шутка, но разве не те шутки самые смешные, которые наполовину правда? Те, которые ты говоришь всерьез?

Но мир продолжал кружиться у него в голове круг за кругом.

Ненарочно. Донни сказал это невсерьез. Всё это время страх заключался в том, что если бы он открыл рот и сказал что-то про жест болтуна, то Донни подтвердил бы, что так и есть. Это была шутка, они оба знали, что это штука, но Лео вцепился в нее и сунул в себя просто на всякий пожарный случай, что она было правдой. Собирал ядрышки, пытаясь выстроить укрепления против…

Он вел войну против самого себя. Он выкатывал арсенал на передовую и атаковал при каждой подвернувшейся возможности. С истеричной ноткой он подумал, раз война идет на столько фронтов, разве честно, что он сам пожирает своих солдат? Неудивительно, что он завел настоящую дружбу с путями метро. Неудивительно, что он стоял там как минимум десяток раз, пока в тот единственный его не поймали, стоял и смотрел на железные шпалы и искал цель шутки. В чем там панчлайн?

Лео нравилось думать, что ему становится лучше. Нравилось представлять, что месяцы и месяцы терапии что-то изменили, что теперь его механизмы психологического преодоления стали лучше, что последовательности мыслей стали лучше, чем раньше. Что тот Лео, который вставал каждое утро, — пытался и старался, правда старался.

И вот он взаправду занырнул в глубины омерзительной дыры, которую называл мозгом, и увидел всё ту же тьму и нечистоты, и не обнаружил совершенно ничего, за что стоило бы сражаться. Что всё его восстановление стояло на фундаменте ложного, ошибочного утверждения — что он этих времени и усилий стóит.

Каждое мгновение являлось частью шоу, частью попытки создать видимость, будто он чем-то является, будто все остальные должны заглотить наживку и принять идею существования Хамато Леонардо. Всё это он выстраивал в ложном убеждении, что только в том случае, если он сможет предложить миру улыбку, тогда он, может быть, будет стоить того аденозинтрифосфата, что был затрачен на преобразование его рта в эту улыбку. Будет чем-то, что будет кому-то нужно. Будет чем-то, что кто-то захочет. Идея была, конечно, амбициозная. И несомненно бредовая.

Потому что каждое утро на протяжении семнадцати лет он просыпался по утрам, и как бы он ни хотел быть лучше, это желание ничего не помогало достигнуть. Как будто само понятие «лучше» не существовало. Он просто оставался всё тем же бесполезным куском дерьма, каким всегда был и всегда будет, каждую секунду ожидая, что в ответ на шутку, которой является его существование, раздастся смех.

Если он и с этим не справится, то весь панчлайн будет заключаться в зрелище повисших над краем пальцев ног, пока его со всех сторон обдувает ветер.

Лео не приблизился к ответу на вопрос Донни. Это вообще была ловушка, созданная специально, чтобы он начал думать о себе так же, как думал о своем близнеце (своем зеркале). Психотерапевт постоянно пытался его на это вывести. Но эти попытки имели один фундаментальный недостаток — в Донни, с Майки, в Рафе было что-то хорошее и стоящее, чего попросту не было в Лео. Несправедливо использовать их как шкалу для сравнения, говорить «как бы ты себя почувствовал, если бы Донни, если бы Майки, если бы Раф сделал то же самое?».

Попытки взглянуть на себя с такого ракурса никогда не работали. Потому что он не был Рафом, он не был Майки, и пусть они всегда будут и останутся близнецами — этого никогда не было достаточно, чтобы он мог хоть когда-нибудь, хоть в чем-нибудь быть как Донни. Всё равно что показать рыбе на птицу и спросить, почему она не может летать. Этого просто никогда не случится.

Лео не стал пытался оспорить его слова, потому что пока его мозг представлял из себя раскаленный суп (хаха суп), ему никогда не выиграть спор у Хамато Донателло.

Вместо этого он плакал. Как гребаный жалкий ребенок. Слезы капали с пугающей частотой, и конца им не предвиделось. Как неутешимый засранец, доканывающий всех и каждого, кто имел несчастье совершить ошибку и полюбить его со всеми его эмоциями и проблемами. Да и вообще, да разве это проблемы — ну и что, что ему кажется, будто мир гибнет здесь и сейчас просто потому что тело ноет, а нейроны варятся в бульоне собственных кипящих соков — типа, да пофиг. Все болеют, и что-то никто не плачет с такой силой, что кончики пальцев затекают и невозможно вздохнуть от силы всхлипов.

Блять, как же Лео это ненавидел. Это было омерзительно в высшей степени. И поскольку он еще и раздражался на собственные рыдания, ситуация становилась только хуже, и хуже, и сбежать от этого было невозможно. Было только его тело в этой кровати, и давящее чувство, будто его сминало в ком.

Хотя и Донни тоже был тут. Он не ушел, несмотря на отвратительные проявления эмоций Лео. Можно было даже подумать, будто он этого ожидал, что было гадко, ведь, видимо, подобная жалкая вспышка была вполне ожидаема от его жалкой персоны.

Он не хотел, чтобы Донни был этому свидетелем. Вот почему он всегда прогонял всех из своей комнаты, стоило ему заболеть, вот почему накачивался Dayquil-ом и делал вид, что ничего не происходит, почему он с большим удовольствием посвящал себя тому, чтобы все остальные были здоровы и счастливы и…

Лео хотел уже перестать плакать. Он правда хотел перестать, хотел, чтобы его мозг просто заткнулся, хотел заснуть, потому что сон был максимально близким к смерти состоянием, в которое ему, блять, позволят погрузиться. Он хотел сбежать из тюрьмы наличия тела, из его страданий, хотел, чтобы мир перед его глазами перестал принимать разные дезориентирующие формы. Хотел улыбнуться и чтобы все поверили.

Сколько прошло времени? Кожа зудела и ныла так, что он снял маленькие наручные часы с Юпитером Джимом, которые ему подарил Раф, а будильник и его голубые цифры было не рассмотреть за мутью слез. Время растягивалось, шло толчками и сразу во всех направлениях, и от этого его подрывало, и что-то неуютно тянуло, будто его скинули с крыши и он летит головой вперед. Что-то в надтреснутых ребрах.

Время вело себя изменчиво, и боль была непостоянной, и мир принимал странные очертания, невзирая на слепящие слезы, которые не собирались оставить его в гребаном покое. Ему казалось, будто его подхватило отбойное течение и тянет в море, где он утонет. Голову окунает под воду, и он пытается хватать воздух ртом, но только захлебывается соленой водой.

Горячечные алые точки следовали за его взглядом, то разрастаясь, то съеживаясь со страшной скоростью. Из-за кашля он еще несколько раз сплевывал в ведро желчь. К хаосу присоединилась еще одна пара рук, и Лео напоили водой и напичкали лекарствами, после чего помогали не сблевать их — ладонь гладила его по загривку. Он до сих пор плакал. Казалось, будто прошло несколько дней. Неоднозначность прошедшего времени заставляла сердце пускаться в пляс, паника была подержанной, будто происходила не с ним. Лихорадочные световые пятна цвета давно изъеденной мертвечины начали заполнять зрение куда более пугающим и неприятным образом. Как будто они одновременно были огромными и бесконечно малыми.

Странная галлюцинация никуда не уходила. Его мучило, что он не чувствует ход времени. Лео спросил Донни, сколько времени. Он спросил у него, сколько времени. Он спросил у него, сколько времени. Он спросил у него, сколько времени. Он спросил у него, сколько времени.

Пока существование не низвелось до этого: Лео плакал. Его уложили на пластроне, руки поверх одеял, а головой на коленях Донни, пока тот поглаживал ему панцирь. Каждую минуту он без дальнейших вопросов сообщал время монотонным голосом. Два пятьдесят две. Два пятьдесят три. Два пятьдесят четыре. Тело Лео кипело на температуре в миллион градусов, кашель шел нескончаемым непостоянным циклоном, раздирая снизу доверху горящие ткани легких. Мозг парился в обжигающей спинно-мозговой жидкости, перекатывался и бился об стенки черепа. На его лице лежала ладонь Сплинтера, то и дело отирала влажным платком пот и слезы и мягко утешала.

Он не повис в неизвестности, потому что чувствовал вокруг столько всего сразу. Заботу, любовь и внимание. Он до сих пор плакал, и слезы обжигали, пока кожа горела от сухости. Два пятьдесят пять.

Сплинтер и Донни тихо перешептывались. Кипящий разум Лео был не в состоянии обработать слова. Донни прервал разговор, чтобы объявить, что настало две пятьдесят шесть.

Лео не знал, отсчитывалось время дня или ночи. Предположил, что это не так и важно, главное, что время просто медленно и размеренно течет. Что несмотря на то, как он чувствовал себя из-за всей этой поебени — будто что-то в самом существовании неправильно — это был просто мчащийся без разбору бред болеющего мозга. Никакое бесформенное существо не расплывалось и не струилось в такт с отдающимся в глазах пульсом, время не утекало бесконтрольно, и его ребра не были сломаны.

Хотя, пожалуй, если он продолжит так кашлять, они вполне могут сломаться. Разговор замер, когда он повернулся набок, чтобы прокашляться, чувствуя разбереженную внутренность трахеи, ужасную сухость в ноющих легких. Инфекция дыхательных путей? Бронхит? Пневмония? Возможно что угодно. У него не осталось вычислительного пространства на постановку диагноза. Он цеплялся за край крыши кончиками окровавленных пальцев.

Лео подумал, интересно, если он попросит, его оставят одного. Если он откроет рот и скажет, что не хочет компании, оставят ли его в покое. И появилось ползучее чувство, будто что-то пробивало себе путь из недр его говеного разума и принесло ему знакомую мысль, старого друга, который не заглядывал уже довольно давно, что, может, он просто… останется в одиночестве. Снимет мечи с гвоздика в стене. И…

«Дерьмо, — Лео проиграл в своей голове мем с градусом истерики. — Я снова в этом же гребаном здании».

Беда была в том, что приглашать подобные мысли было просто. В каком-то странном смысле это приносило покой. В крыльях всегда пряталось некое облегчение. Чувство контроля. Что-то, что так долго было с ним рядом. Что-то, что остальные просили оставить позади и двигаться дальше.

Лео пытался, и пытался, и пытался, но порой казалось, что он не сдвинулся ни на шаг, что он всё еще стоял там, на путях. А иногда казалось, что, может, ему стоит просто оттащить свою бесполезную плоть туда, чтобы выполнить это само себя исполняющее пророчество.

Где-то в этот момент Лео понял, что в любых других обстоятельствах ему определенно стоило бы воспользоваться планом безопасности. Проблема была в том, что одновременно с этим происходило столько всего, уже и без того делавшего его невыносимо несчастным, что мысль открыть рот и сказать «хей ну короче похоже это бронхит что конечно круто но тут есть еще проблемка меня нельзя оставить наедине со своими мыслями на двадцать минут а не то мое полное отсутствие контроля импульсивных идей доведет до того что я буду в шаге от того что месяцами пытаюсь выбросить из головы» становилась совершенно невыполнимой.

Выбросить из головы. Мифическое событие. Он с большим удовольствием бросится под поезд. Ха ха. Поняли?

— Два пятьдесят восемь, — сказал Донни. Его руки оказывали четко рассчитанное давление, а на лицо легла глубокая тень. Он вернулся к тихому разговору со Сплинтером.

Точно. Они рядом, прямо тут. Всполошенное чувство пойманного на горячем разлилось и закупорило ему горло на пару с виной и стыдом, что он отлично знал, что должен озвучить смену настроения. Что он должен впустить их в свой мозг, чтобы они могли помочь ему разрешить возникшую проблему, потому что они тысячу раз повторяли, что любят его и хотят, чтобы он был рядом.

Какой кошмар. Лео не мог ни мгновения больше вынести в собственной голове. Физическая и мысленная борьба истощили его. Он хотел что-то сделать, что-то сказать, да хоть бы шутку, просто услышать собственный голос, чтобы понять, что не заперт в эхо-камере собственной головы. Но когда он попытался продавить воздух через свои голосовые связки, то обнаружил, что их измочалило кашлем.

— Что такое? — Донни уловил, что он пытается, даже если не раздалось ни звука, тут же отвлекся от тихого разговора со Сплинтером и перенаправил всё свое внимание на Лео.

Слов не осталось. Жестов тоже, рука потерялась где-то на том конце комнаты, валяется вместе с его тупыми мечами и его тупой свободой…

Но он вовсе не остался без возможностей передать мысль. Как минимум, не когда рядом Донни, с ними такого не случалось. Они владели обширной коллекцией языков и способов разговаривать — его рука потянулась вслепую, пытаясь нашарить ладонь Донни, и замерла, так ничего и не сделав. Что его истощенный лихорадочный мозг вообще хотел передать?

Он начертал на его ладони буквы. Время?

В притушенном свете на лице Донни проступила эмоция из глубокого колодца тревоги тревоги тревоги. Он терпеливо сказал:

— Два пятьдесят девять, Нардо.

Он спрашивал об этом. Но и не об этом тоже. Он повторил начертание. Время?

— Не изменилось, — повторил Донни, и бесцветному голосу не удалось скрыть, как всё внутри него переворачивалось. Его предала морщина на лбу и дрожь пальцев.

Не совсем. Лео попытался еще раз. Время?

Вздох. Донни обменялся встревоженным взглядом со Сплинтером.

— Это тот же вопрос, или я не понимаю, что ты пытаешься спросить? — уточнил Донни и склонился над ним, пытаясь заглянуть ему в глаза.

Его прошила дрожь, покрасневшие глаза метнулись в его сторону. До сих пор медленно текли слезы. Он не знал, как ему выразить свою мысль, даже если бы не раскровил горло кашлем. Он не знал, хочет ли вообще продолжать попытки объясниться, может, стоит попытаться заставить их оставить его одного.

Ха. Судя по тому, как твердо лежат руки, этого не произойдет. Он взял ладонь Донни и вывел: Ребра.

— Ребра, — повторил тот. Его руки съехали ниже по пластрону и надавили там, где был очаг кашля. — Тебе болят ребра?

Донни не понимал, он должен был понять. Лео снова взял его ладонь и вывел дрожащим пальцем: Гравитация.

От жара каждая клетка в его теле стала вдесятеро тяжелее. Как будто гравитация работала не совсем правильно… как будто…

Может, если бы Донни месяцами не сидел рядом с ним и не отрабатывал вместе с ним триггер на моменте отсоединения. Но он сидел, и с этим словом в его глазах наконец зажглось тихое осознание, а лицо просветлело в крайне мрачном понимании.

— Ох, тебе нужен план безопасности? — спросил он, тяжело сглотнув. Сплинтер содрогнулся.

— Как ты это понял?

— Называй это телепатией близнецов, — его рот искривился крайне блеклой улыбкой. — Или тем фактом, что я знаю, что время в тюремном измерении липло к нему. Когда у тебя жар, время воспринимается странно. Добавь телесное ощущение кашля, которое вполне можно принять за боль сломанных ребер, которые были у него там, плюс ощущение тяжести и слабости, будто гравитация работает против тебя. Всё это спровоцировало реакцию.

А. Так всё и было. Наверняка к этому еще добавлялась галлюцинация, создавая полноценное ощущение, будто он заперт в бескрайнем аду наедине с краснооким демоном. И еще сломанные ребра, и время, и гравитация.

Идентифицировать, почему это случилось — вот первый шаг. Теперь всё имело самую малость больше смысла, а не толклось неразберихой мыслей. Лео расслабился в его руках, потому что так и было. Его всё еще царапала вина, что на почве одного тупого разговора с братом у него может начаться суицидальный инцидент, но дело было не в этом. Ну, или не только в этом.

Пройти все шаги плана в таком состоянии было слишком тяжело, особенно потому что он не мог сосредоточиться. Но ноша внезапного нападения суицидальных мыслей стала чуточку легче, и это того стоило. Он расслабился в родных руках, думая, что в нем сидит нечто маленькое и гневно кричит из своей клетки, что он поддался, что рассказал им, хотя стоило выгнать всех и снять мечи со стены.

Лео было жаль это маленькое полное страха создание, которое жаждало разорвать себя на части, прежде чем это удастся кому-либо другому. Потому что он протянул руку и встретил поддержку Донни, потому что всё это время он сидел рядом и умолял попросить о помощи. И Лео попросил, потому что его силы были исчерпаны, и было не то три часа утра, не то три часа дня, и он знал без единой тени сомнения, что Донни всё исправит.

Пока он продолжал мусолить проблему, заслуживает ли он того, чтобы его исправляли, его принял в свои объятия сон.

И когда Лео проснулся, в его голове снова и снова звучали на бесконечном повторе слова «почему ты не любишь себя так, как я люблю тебя?»

Жар немного спал, хотя щеки до сих пор горели огнем. Его в более чем многих смыслах окружало тепло — он до сих пор лежал на коленях своего близнеца, чувствуя, как хрипят легкие с каждым полусонным вдохом. Поверх его панциря лежал планшет, и по нему активно стучали. И Сенсей вернулся и тоже барахтался в полусне.

«Воу, — выдохнул Сенсей, видимо, обнаружив развалины, в которые превратился разум после того небольшенечкого крохотулишного нервного срыва. — Что тут, черт побери, случилось, малой?»

«Забей, не парься. Отпусти и забудь», — ответил Лео, точно так же трепыхаясь и стараясь нащупать хоть какую-то опору.

«Не забью и париться буду», — напрямик ответил Сенсей. Особенно потому что мысли Лео повторяли одну и ту же фразу, слова Донни, а они двое были заключены в маленькой общей пещерке и спрятать это от Сенсея было невозможно. Почему ты не любишь себя так, как я люблю тебя?

«Так, стоп, иди-ка сюда на секунду», — позвал Сенсей, не дал всплыть и подтянул к себе на галерку.

«Давай сейчас не уходить в темную», — заныл Лео, даже если зудящая мысль звучала в каком-то смысле приятно. Может, уйти в темную надолго. А может, и навсегда…

Когда они устаканились, Сенсей выглядел собранным. Пристальный взгляд рыскал по его лицу, и под ним Лео чувствовал себя так, будто его препарируют. Почти автоматически он отер рукой щеки, будто поток слез мог воспроизвестись здесь. А он мог, учитывая, как это чертово место обожало метафоры.

«Что случилось?» — мягко повторил Сенсей, взял его руку в свою и ободряюще сжал.

«Сам не видишь?» — с нотой иронии спросил Лео и позволил этому случиться. Позволил общему воспоминанию о прошедшей ночи омыть их обоих. Л у губ. Разговор, которого он избегал годами. Прорыв гребаной дамбы. И, пожалуй, чуточку пугающий заход на новых круг тех же мыслей.

Он еще не успел показать всё, а Сенсей уже подтянул его ближе и приткнул под подбородок. Обнял крепче, а где-то над макушкой Лео прозвучал сорванный вздох.

«Я в норме», — соврал Лео.

Сенсей протрубил губами и стиснул крепче.

Где-то на дне его горла зародился придавленный смех. Он добавил: «Я буду в порядке. Я просто слишком… ослабел. Этого не повторится».

«Снова неправильно, — произнес Сенсей отпустил и отстранился на расстояние вытянутой руки. Улыбнулся тихонько, не грустно, просто… тихонько. — Тебе не нужно быть идеальным. Никто не требует, чтобы ты никогда не оскальзывался. Мы лишь хотим, чтобы, когда это случится, ты сказал нам, чтобы мы могли помочь».

У Лео задрожали губы. Из тупого упрямства пытаясь показать улыбку, он выдал что-то жеваное. «Но я не хочу оскальзываться».

«Очень жаль. Ты всё-таки человек, — пауза. — По большей части. Если хочешь в следующий раз лучше справиться с подобной ситуацией и не упасть в водоворот мыслей такого типа, тебе придется разобраться сейчас. Тебе стоит сказать Донни, что ты чувствовал».

И Сенсей демонстративно прижал Л к губам. Было странно видеть этот жест от него, потому что обычно он показывал С. Ему удалось сбросить с себя кандалы болтуна. Хотя, может быть, из него это выбили. Может, и Лео стоит пройти то же самое…

Сенсей щелкнул его по лбу, выдергивая из водоворота мыслей. «Прекрати».

«Але, — оскорбленно отозвался Лео, потирая лоб. — Мне… мне необязательно говорить об этом Донни. Мой тупой лихорадочный мозг уже это сделал».

«Но ты об этом не поговорил. Ты избежал разговора».

«Ну, да, даже я научился не вспоминать шутку, над которой никто не посмеялся».

Сенсей вздохнул — демонстративно и раздраженно, как вздыхал всегда, когда Лео бывал максимально несговорчив, — и взялся за переносицу.

«Подумай, каково сейчас Донни. Он только что узнал, что годами ненамеренно причинял тебе боль. Он хочет это исправить. Ты ведь это знаешь, правда?»

«Так что я позволю ему думать, что он всё исправил», — пожал плечами Лео.

«Вот возьму тебя. И встряхну. Изо всех сил возьму и встряхну», — процедил Сенсей, загреб рукой у его плеча и тряхнул ею, но не коснулся на самом деле.

Лео кисло посмеялся.

«Да ладно тебе, ояджи. Ты знаешь, я раздражаю и всякое такое. Ты жил в этом мозгу дольше меня».

«Ты хочешь умереть?» — почти внезапно спросил Сенсей. Вопрос прозвучал подобно удару, будто пулей — прямо в грудь.

Вопрос сдавил Лео горло. Вопрос придушил его, а из дырки в груди потекла кровь. Рефлекторная, непроизвольная реакция на него была: эм, да, пожалуйста?

Но затем, медленнее, в голову пришло всё, за что он брался в эти месяцы, бесконечные попытки. Каждый собственными руками уложенный кирпичик эмоционального фундамента. Сотни раз, когда он проходил по пунктам своего плана безопасности, узнавая снова и снова триггеры — сегодня ночью их собралось слишком много, и это еще даже не вспоминая гравитацию, ребра и время. Ему пришлось лицом к лицу сойтись с врагом, которого он в битве еще даже ни разу не оцарапал — сцепиться с собственным достоинством. И даже если прямо сейчас ему казалось, что смерть — наилучшее решение, он ведь столько раз смотрел в будущее и наслаждался временем, проведенным с семьей.

Ложное убеждение, будто это конкретное сейчас определяет, как пройдет вся оставшаяся его жизнь. Ему нужно прожить это сейчас, чтобы вся оставшаяся его жизнь у него случилась.

Будто стоишь один в темноте. Прекрасно осознаешь, что вокруг тебя целый мир, хоть ты и не можешь и не сможешь его увидеть, как бы ни пытался отереть, прочистить глаза. И крюками в кожу впивается дурное предчувствие — а что если в этот раз там нет никакого мира, может, в этот раз там нет ничего, кроме тьмы, и даже в теории никакой свет зажечь не получится.

Вот только — ну конечно, нужно было немного пошариться по темноте, чтобы найти ее. Это было страшно, и сложно, и казалось, что у него нет сил делать это снова. Найти песню надежды, которую он не мог услышать.

«Я понимаю, что спроси ты меня неделю назад, ответ был бы другим, чем тот, который я могу дать тебе прямо сейчас», — медленно произнес Лео. Ничего ближе к признанию он дать не смог бы, не уступив настойчивому желанию вставить какую-нибудь ужасную шутку.

Сенсей улыбнулся так, что вокруг глаз собрались морщинки. Лео по достоинству оценил, сколько сил это потребовало.

«До их пор ты справлялся молодцом, — похвалил Сенсей, и эти слова зажгли в груди Лео шутиху огней. — Просто продолжай. Не останавливайся. Хорошо?»

Всплывал всё тот же звенящий вопрос: а заслуживает ли он этих попыток?

«Когда мы не уверены, что что-то соответствует правде, что мы делаем?» — твердо спросил Сенсей, уловив вертлявую мыслишку, что гремела будильником.

«Спрашиваем Донни», — тут же ответил Лео. Просто услышать ответ было страшно. Страшно, как и всегда.

«Умница, — кивнул Сенсей. — Давай. Возвращаемся к веселью».

«А надо?» — захныкал Лео, заранее зная ответ. Они едва ли отошли от поверхности, так что возвращение прошло легко. Нужно было всего лишь взяться за удушающее чувство жара и боли, и вот он снова заземлился в свое мучение. Сенсей присоединился к управлению и сжал их пальцы.

— Ты со мной? — спросил откуда-то сверху Донни, звуча как-то отдаленно, пока мозг прочищался.

Обоих Лео покачивало туда-обратно, оба с трудом устраивались. Они потерли заспанные глаза, под которыми от потока слез собрались противные сплюшки, и неловкой рукой приняли бутылку воды.

Вода принесла райское наслаждение в иссушенное и исстрадавшееся горло. Они прижали бутылку к щеке, потому что она была слегка прохладнее температуры их тела, прикрыли глаза ненадолго и попытались просто дышать. Наружу просился булькающий кашель, прямо уже почти срывался, но Сенсей твердой рукой взял его под контроль.

— Вы оба здесь? — уточнил Донни, понаблюдав некоторое время за их движениями.

Губы слегка дернулись. Их почти впечатлило, как быстро он это считал. Ну конечно считал. Всю свою жизнь Донни зарабатывал свою заслуженную докторскую степень в изучении Леонардо, так что по этой теме он был самым квалифицированным спикером, пожалуй, даже более квалифицированным, чем они.

Было шесть утра. Донни помог им выпить порцию лекарств, сходить до уборной и обратно и переодеться во что-то не пропитанное потом. После чего они бессильно повалились обратно на кровать. Донни присел и устроил планшет на коленях, они устроились рядом. Из горла разок, ну, может, два вырвался кашель. Жар спал где-то вполовину, но всё еще бесил.

— Майки сказал, что приготовит тебе на завтрак что захочешь. Скорее всего, он уже скоро проснется, — сказал Донни, не встречаясь с ними взглядом. — Где-то час назад я убедил папу пойти поспать, но, подозреваю, ему на смену скоро придет Раф. Так что если мы собираемся поговорить о прошедшей ночи, это стоит сделать сейчас. Если только ты не хочешь зрителей.

Лео хотел вообще избежать этого разговора, но еще до подъема его уже достаточно вразумлял Сенсей, чтобы этого не делать. Прочистив горло, он показал Л у губ и прохрипел:

— О чем мы будем говорить?

Что-то странное промелькнуло на лице Донни, и он всё еще не смотрел Лео в глаза.

— Несколькими часами ранее ты просил пройтись по плану безопасности. Хочешь сделать это сейчас?

— Давай, — ответил Лео. В него раз за разом вколачивали, что просить об этом не стыдно, что проходить план можно столько раз, сколько понадобится. Повторение никак не мешало каждый раз появляться грызущему червяку вины и стыда, но хотя бы ему это давалось всё легче. Он делал боясь.

Донни открыл план на планшете.

— Ответ на первый вопрос я знаю, потому что ты озвучил его мне. Эти мысли спровоцировала болезнь, из-за которой ты потерял ощущение времени, ощущал боль в ребрах и странную гравитацию. Сюда следует добавить что-то еще?

— Неа, — соврал Лео, потирая грудь, чувствуя, как хрипит в легких.

Донни замер, взглянув на него.

«Ты сказал, что попытаешься», — напомнил Сенсей.

«Я и пытаюсь. Это я пытаюсь».

Вздох. Сенсей не стал вмешиваться, но остался рядом, впереди, будто согревающее присутствие зависло рядом.

— Чем хочешь заняться, чтобы почувствовать себя лучше? — спросил Донни и протянул ему список.

Список составляли разные занятия, придумывать которые они садились не раз и не два. Почитать комиксы. Пойти покататься на скейте. Послушать музыку. Покидать лед. Большая часть этих занятий становилась недоступна тем, кто лежит пластом с температурой.

Проблема была в том, что если он не мог выбрать какое-нибудь самостоятельное занятие, следующий шаг предполагал привлечение кого-нибудь другого. А этого Лео правда не хотел сейчас делать. Он натянул подушку на голову и на мгновение спрятался от своих проблем. Его бесило, что он не способен сделать даже что-то настолько простое, как выбрать пункт из списка по предотвращению нанесения себе вреда.

Настоящая проблема была в том, что прямо сейчас ему не хотелось перенаправлять свои мысли и сознание. Просто сейчас знание, что еще неделю назад он необязательно хотел умереть, казалось таким неважным. А весь этот список сейчас казался настоящим истязанием. Втягивать во всё это Донни, заставлять его сидеть тут со спокойной маской, собранным и готовым поддержать — как же искусственно и показушно это было.

Поколебавшись, Донни спросил совершенно другим голосом:

— Что мы можем сейчас сделать, чтобы защитить тебя?

Ауч. Ауч, ну почему так неебически больно? Лео оценил шансы придушить себя этой подушкой. Стоило ему только так подумать, Сенсей взял управление, как отец, оттаскивающий дитя от опасности, и сказал: «Если ты не ответишь на вопрос Донни, это сделаю я».

Лео заморгал, щурясь на приглушенный свет, когда Сенсей убрал подушку и тут же встретил взгляд Донни, омраченный тлеющим опасением.

«Просто. Не пугай его».

Сенсей подтянулся вперед, буквально встал одной ногой в дверном проеме, быстро пристукнул по губам С и сказал:

— Я бы убрал мечи подальше. Пока что этого будет достаточно.

Лео схватил его и отдернул назад, шипя: «Я же сказал, не пугай его».

Донни уже двигался. Он встал, снял мечи со стены и оставил после себя вакуум.

Лео смотрел в полуоткрытую дверь, в шестичасовую мглу утра в коридоре. Подумал, интересно, куда Донни отнес мечи. Было просто так тупо, что он не мог поддерживать нужный механизм достаточно долго, чтобы он стал привычкой, что раскачивался между желанием почувствовать себя лучше и чувством, что ничего не получается и лучше не становится. Всё так стремительно кружилось. Донни вернулся всего через две минуты с аккуратно надетой пустой маской на лице. Он снова закрыл дверь, взобрался обратно на кровать, в процессе наступив на его ногу.

— Ауч, — заметил Лео.

— Заткнись, — ответил Донни, уселся рядом и снова подобрал планшет. — Спасибо, Сенсей. Есть что добавить, Леон?

Всего лишь тысячи две очень плохих шуток. Они все столпились на корне языка, горя желанием прозвучать, разрядить напряжение в комнате, отрицать которое было невозможно. Но это ничего не исправит, ведь он был безмозглым болтуном, который не умеет встретить проблему лицом к лицу, если не вышло от нее отвертеться.

«Какой может быть наихудший итог?» — спросил Сенсей.

«Он будет меня ненавидеть».

«Прекрати. Будь реалистом».

«Ты не мой психотерапевт».

«Верно. Не хочешь ему позвонить? Потому что ситуация сейчас опасно близка к оценке «пора звонить психотерапевту».

Лео мысленно взвыл.

«Перед нами сидит Хамато Донателло. Самый умный из всех, кого мы встречали и встретим когда-либо. Как думаешь, стал бы он делать что-то настолько нелогичное, как любить того, кто этого не заслуживает?» — спросил Сенсей.

Колотая рана точно в сердце. Болело так сильно, что Лео едва не хватал ртом воздух.

Сенсей вбил еще один гвоздь в крышку гроба: «Ты ему не доверяешь?»

Лео доверял ему больше, чем себе. Он неохотно проморгался, и мир начал фокусироваться. Донни сидел и просто ждал.

— Ваша общая клетка мозга пришла к консенсусу? — спросил он, потому что естественно он знал, что между ними идет диалог.

— Почему ты это сказал? — произнес Лео. Слова вылетали из чьего-то чужого рта. Но это был он.

— К великому сожалению, тебе придется уточнить, о чем ты говоришь.

В животе взбурлило, как будто желудок обещал в ближайшем будущем еще больше блевания. Лео это проигнорировал, потому что скорее всего это на почве гребаных эмоциональных перипетий. Наверное. Он снова начал дрожать, так что не без боя подтянул одеяло к подбородку и носу. Ответил, лишь краем глаза глядя на Донни:

— Про мою тупую улыбку.

— Почему я это сказал? — попугаем повторил Донни, будто утверждал. — Потому что я сказал это всерьез. Иначе не говорил бы.

— Я не хочу, чтобы ты меня жалел и делал вид, будто я не раздражаю, — бросил Лео лишь слегка приглушенно. — Едва ли ты думаешь о моей улыбке, ведь куда более очевидно, что я раздражающе болтливый.

Донни не отвечал, и Лео запрокинул голову, чтобы лучше его видеть. Его близнец с силой сжимал кулаки и скрежетал зубами. Потом силой склонил его голову обратно и сказал:

— Ты не прав.

Лео фыркнул.

Донни вздохнул:

— Серьезно. Я не понимаю. Почему ты не любишь себя так, как я…

— Стоп, — рычаще перебил его Лео. — Стоп, не говори этого гребаного дерьма, ясно? Я не… я не собираюсь…

Он едва мог дышать и беспомощно закашлялся. Несмотря на то, что Лео был отвратительным братом и перебил его снова, Донни погладил его по панцирю.

Говорить об этом на сеансах с психотерапевтом всё еще было слишком страшно. Необъятная проблема определения себя. Своей ценности. Он раскроил себе живот и вывалил на обозрение агонию желания умереть, но едва мог выдавить из себя слова «я ненавижу себя».

Его замечательный психотерапевт Рекс был крайне терпелив, но ясно дал понять, что пока работа не затронет корни проблемы, они далеко не уедут. Лео подымать корни и открывать их свету не хотел.

Если он это сделает, что останется? Ненавидеть себя было легко. В каком-то больном, извращенном понимании это было приятно. Это было правильно. Он никак не мог понять, какой от разговора об этом будет толк, ведь так его вера лишь укрепится или он лишь глубже убедится, что остальные просто говорят ему то, что, как им кажется, он хочет услышать?

«Прекрати», — сказал Сенсей.

Лео прекратил.

«Сбрось, — продолжил Сенсей. — Сделай глубокий вдох».

Очень осторожно, чтобы не спровоцировать кашель, Лео сделал глубокий вдох. Медленный и спокойный.

«Попробуй еще раз».

«Я уже столько раз пробовал», — устало сказал Лео.

«Как удачно, что количество попыток не ограничено. Так что попробуй еще раз».

Лео дышал. Он дышал. Он дышал.

Ему нужно было вспомнить, что Донни хотел всё исправить. Что когда он протянул руку, Донни уже тянул свою навстречу. Донни хотел, чтобы он спросил у него. Какая часть его мерзкого коварного мозга обожала каждый раз стирать эту мысль из сознания, стоило ему попытаться найти опору в этой битве? Он доверял Донни. Он доверял своей семье целиком и полностью.

— Прости, что перебил, — Лео решил начать с этого, потому что так и было. Это было важно, потому что давным-давно Донни объяснил, что когда его перебивают, он чувствует, что его не слышат, что ему от этого больно, а Лео не хотел делать ему больно. Прямо как и Донни не хотел делать больно ему. Он ухватился за эту мысль, как за спасательный трос, как за линию жизни, отчаянно не желая в этот раз потерять ее в химической кутерьме собственных мыслей. — У меня нет хорошего ответа. Просто вот так работает мой мозг.

Судорога тревоги на мгновение объяла лицо Донни, чего ему скрыть не удалось.

— Я принимаю твое извинение. Принимаешь ли ты мое?

После жара на мозгу будто остались искривления и вмятины, которые лишь дополнительно всё усложняли. Если он примет извинение, это будет значить жуткое признание, что он может быть уязвим; что есть на свете такие слова, которые можно сказать ему, неприкасаемому лицу команды, слова, которые затронут и потрясут его. Что где-то у него есть мягкое место, которое можно пронзить. Что за его улыбкой не кроется еще одна и так до бесконечности.

Лео ненавидел болеть, потому что в такие моменты всё это слетало с него, как по щелчку пальцев, и оставляло беззащитным. Он ненавидел это, но он попробовал снова и напомнил себе, что это уже случилось, и в процессе все остальные его поддержали. Хрен знает сколько Донни сидел с ним и вслух отсчитывал каждую минуту. Оснований полагать, что случится что-то плохое, было ровно ноль. Он испытывал мощное когнитивное искажение, произраставшее из его паршивого чувства собственного достоинства. Реальность была не такой. Чтобы узнать, какова реальность, ему нужно протянуть руку.

— Я принимаю твое извинение, — выдавил из себя Лео, отодвинулся от Донни и выпрямился. Всё тело ослабело, его шатало, но он смог усесться перед своим близнецом, скрестив ноги. Стоило им встретиться взглядами — он тут же отвел глаза, отвернулся и потер шею. — Я понял, правда. Это была шутка. Ты сказал это не всерьез.

— Тогда почему ты так долго за это держался? — спросил Донни умоляюще, что-то отчаянное прохрипело в его голосе.

Глубокий вдох. Сенсей поддерживал его. Практически светился гордостью, видя, как сильно он старается. Лео попытался собрать разбегающиеся хвосты смелости. Говорить это было безумно страшно, но он всё равно это сделал:

— Я понимаю, что это звучит противоречиво. Сначала я говорю, что понимаю, что ты это не всерьез, а потом говорю, что держался за эти слова просто на всякий, что ты это всерьез, потому что, понимаешь, я и правда болтун. Типа.

— Я метафорически изымаю у тебя это слово и убираю на верхнюю полку, — с болью сказал Донни. — Впредь я запрещаю тебе так думать, потому что мне больно от мысли, что ты травил себя моими небрежными словами.

— Ты пошутил, я знаю, что ты пошутил. Просто это я вот так принял это близко к сердцу, — брякнул Лео, слушая, как напрягаются раздраконенные голосовые связки.

— А я уже говорил тебе, когда я принимаю близко к сердцу, когда меня перебивают — это что? — резко настоял Донни.

— Это другое.

— Почему? — резкости в его тоне не убавилось. Похоже, Лео начал его бесить, потому что он взял его лицо и руками повернул к себе. — Другое, потому что это ты? Бессмыслица. Какой грех ты совершил, чтобы заслужить подобное наказание?

Слова «то, что я жив» присохли к языку. Потому что просто Донни выглядел таким огорченным и усталым.

Он не хотел облекать свои мысли в слова, потому что всё это будет звучать как чистая попытка привлечь внимание, «ах я бедный», «пожалейте меня» и прочая мерзость. Он не хотел озвучивать, что ему казалось, что его самое большое преступление — заставлять всех окружающих взаимодействовать с ним, что единственная плата за свое существование, которую он мог дать, — это устроить шоу, вызвать смех и поклониться с пририсованной идеальной улыбкой.

Ничего из этого Лео не сказал. Прямо сейчас отвечать ложью он тоже не хотел, так что он промолчал. Донни смотрел, устремив на него всё свое внимание, и уронил руки. Прямо сейчас по его лицу можно было подумать, что это он болен. Его глаза блестели и искали, но не могли найти.

— Я не знаю, что мне сказать, чтобы всё исправить, — произнес он беспомощно, с трудом сглотнув, и было слышно, что эта беспомощность причиняла ему боль. В легких вспенились маленькие пузырьки истерики и проявились дикой улыбкой.

— Вряд ли это можно исправить, Ди.

— Ты не прав. Как и обычно, — Донни с силой ткнул его в пластрон. — Твое существо совсем иное. Ты более чем достоин любви. Спроси Майки, или Рафа, или меня. Зараза, я знаю, что Сенсей любит тебя до смерти. Это должно хоть что-то значить.

Казалось, что все говорили ему это тысячу раз, но за этими словами просто не было устойчивости, не было мочи отбить куда более сильные мысли, с которыми он прожил всю свою жизнь. Он не хотел давать Донни надежду, так что сказал:

— Я не знаю, смогу ли.

— Ты хочешь мне сказать, что какие-то мысли сильнее Хамато Леонардо? — Донни с вызовом сверкнул глазами и наклонился вперед, потому что прекрасно знал, что делает.

И особенно раздражало, что это сработало, что в нем зажглась маленькая, давно дремавшая искра, желавшая доказать обратное. Он ответил Донни холодным взглядом, даже если внутри завозилось приятное чувство, что Донни считал его сильным. Может, оно было заблудшим, но оно лишь вызывало желание доказать его правоту, чтобы его близнец им гордился.

— О, это что, реально сработает? — по лицу Донни расползалась улыбка, ведь он наконец нашел верную комбинацию. — Мне стоит бросить тебе вызов?

— Собираешься сражаться с одноруким? — подмигнул Лео, правда, всякое очарование жеста было утрачено с охриплостью голоса и самоуничижительным тоном.

Донни бухнул его по голове подушкой.

— Мы делаем нечто противоположное, Леон. Скажи мне что-нибудь, что тебе в себе нравится.

Не должна была от этих слов вокруг сердца сомкнуться ледяная рука.

— Что? — переспросил Лео.

— Ты меня слышал, — не отступил Донни. Он угрожающе держал подушку на весу. — Скажи мне что-нибудь, что тебе в себе нравится.

— Ты не мой психотерапевт, Ди.

— Ни на секунду не поверю, что ты реально говорил об этом со своим психотерапевтом, — фыркнул Донни.

Взаимное противостояние. Лео насупился. Донни раздраженно насупился в ответ. Дуэль взглядов оборвал приступ кашля.

— Пневмония? — осведомился Донни.

— Боли в груди и близко недостаточно, но для уверенности мне понадобится рентген, — ответил Лео и сплюнул в салфетку мокроту. Она выглядела нормально. — Думаю, это бронхит.

— Какое облегчение, — с жирным сарказмом заметил Донни. — А теперь скажи мне что-нибудь, что тебе в себе нравится.

Лео застонал со всей громкостью и драматичностью, и упал на кровать. Упер взгляд зудящих глаз в потолок, неспособный вспомнить ни единой вещи, которая ему нравилась бы. В голову лезли только все его раздражающие качества. Всё, что он крутил в мозгу, не удовлетворяло вопросу Донни.

«Давай, малой, — Сенсей мягко турнул его. — Ты справишься».

«Я ничего не могу придумать», — проныл Лео.

«Что угодно. Вообще что угодно».

Лео сглотнул, и снова рикошетом пришла эмоция, которая не позволяла ему ничего сказать. Неловкость и неуверенность. Он пробормотал:

— Мои полоски.

Секунда удивления. Донни повторил нейтральным голосом:

— Твои полоски?

— Ага, — Лео коснулся пальцами лица, где, как он знал, было красное, всё еще глядя в потолок. — Мне нравятся мои полоски.

Лео не знал, чего ожидать, но Донни сказал с непоколебимой честностью:

— Мне тоже нравятся твои полоски.

— Да? — Лео приподнялся на локте.

Донни открыто смотрел в ответ и быстро кивнул:

— Да.

— Оу, — Лео сел прямо и пожал плечами. — Ладно.

— Что еще тебе нравится в своей личности? — спросил Донни.

— А про внешность мало было? — манерно протянул Лео, хотя сердце заскакало вдвое быстрее. И так было тяжело откопать что-то настолько поверхностное, как полоски, что уж говорить про копание в его внутреннем наполнении.

— Струсил?

Лео показал ему язык:

— Мне не четыре года. Это не сработает.

Донни начал подкудахтывать. Лео заржал, хотя смех оборвался ожогом в его несчастных легких.

— Прекрати, лузер несчастный, — Лео пихнул его в лицо и придержал ребра, где болело. — Ааа, я не знаю. Зачем мы это делаем?

— Затем, что если ты проговоришь это со мной, тебе будет не так страшно говорить об этом с психотерапевтом, — прямо ответил Донни. — Я могу это исправить. Я запускаю процесс. Ты знаешь, что я скажу тебе правду. Ты увидишь, что апокалипсис не наступит.

Лео фыркнул.

— Вряд ли у меня получится.

— Попробуй. Продолжай пытаться.

Продолжай пытаться. Продолжай стараться. Даже если страшно. Особенно когда страшно. Количество попыток не ограничено.

Было сложно, потому что на ум не шло ничего простого. Он прогнал и отбросил десяток разных ответов, угнетенно хрипя. В кончиках пальцев скапливались иголочки после лихорадки. Все варианты казались неискренними — он не был добрым, дружелюбным или умным, или что там нормальным людям обычно в себе нравится. Всё, что ему нравилось в братьях, к нему было неприменимо. Всё, что он умел, они умели лучше.

Единственное озарение. Лео медленно сказал:

— Шахматы.

— Ты очень хорош в шахматах, — уверенно подтвердил Донни. Это одна из немногих игр, в которых он побеждал своего близнеца, так что он сказал это искренне.

— Мне… нравится, что я хорош в стратегии. В продумывании наперед, — осторожно продолжил Лео. Стараясь не заявить ничего слишком смелого. Но это было так — он гордился своей способностью просчитывать на несколько шагов вперед. Он помнил, как на Битве Нексус умолял отца просто самую малость в него поверить в единственном, в чем он хорош.

— Мне это тоже в тебе нравится, — ответил Донни.

— Ты это просто говоришь, — щеки Лео заполыхали, потому что это было так тупо.

— Я тебя встряхну, — монотонно сказал Донни. — Вот так возьму и встряхну.

Ладно, теперь он заржал, и это сняло напряжение. Он не знал, Донни подобрал эту фразочку у Сенсея или наоборот. Он бросил Донни улыбку, от которой у глаз сложились морщинки, и сказал:

— Ладно, ладно, я понял.

И напряжение в позе Донни будто смахнули. Он отер усталые глаза едва заметно дрожащей рукой и сказал:

— Вы только посмотрите, апокалипсис не настал.

— Я всё еще сомневаюсь, что это сработает, — слабо защищался Лео, потому что не хотел давать ему напрасную надежду.

— Не попробуешь — не узнаешь, — ответил Донни.

Лео вздохнул, но удержал улыбку на месте ради него.

Пришел Майки и объявил, что завтрак готов. Они постарались передислоцировать Лео в столовую и усадили на стул, чтобы он мог поесть с со всеми и наверняка заразить всех остальных своими бактериями. После завтрака определенно нужно будет снова заняться планом безопасности. Потом принять еще лекарств и снова лечь поспать.

Но когда Майки спросил, кто у руля, Лео показал жест своего имени, Л у губ. И впервые он подумал о своей улыбке.

Примечание

Примечание автора:

give my best to the mess

I've had my fill of it

and give my worst to the curse

I've had my fill of it

and give my blessing to depression

I've had enough of it

— the drugs by mother mother

Примечание переводчика: *падает на колени и рыдает от нежности*

мой собственный мозг послал меня, и я была не в состоянии сесть за перевод этого фика где-то примерно весь апрель. Хотя я влюбилась в этот фик до безумия. И, пожалуй, горжусь этим переводом.


← Предыдущая работа /// Серия /// Следующая работа →