Просвету не нужно открывать глаза, чтобы видеть, но оставаясь наедине с Авраамом, он неизменно снимает свою повязку. И Авраам отвечает тем же, не скрывая от любимого шрамов на своём лице.

Просвет помнит их первую встречу. Они оба не были рады друг друга узнать, но вот минуло двести двадцать лет, и Авраам безмятежно лежит, позволяя обнимать себя, гладить свои крылья и перебирать волосы, а Просвет с радостью пользуется его ленивым согласием.

Авраам лёгкий, как, наверно, и полагается Хранителю, которого люди привыкли считать символом свободы, но перья на сильных крыльях жёсткие и острые, словно стальные кинжалы. Просвет медленно проводит пальцем по одному из лезвий, чувствуя приятный холод. Над ухом тихо трещат, а после щеки касаются губами.

— Порезаться хочешь? — спрашивает Авраам, мягко перехватив его руку.

— Возможно, — уклончиво отвечает Просвет и чуть улыбается. — Я нахожу сочетание красоты и опасности… Интересным.

— Намекаешь на спарринг?

Оба негромко смеются, но что-то в голосе Авраама заставляет представить их возможный бой. Просвету давно уже не приходилось с кем-либо драться, и предложение звучит заманчиво. Авраам, пусть и моложе в несколько раз, наверняка не позволит ему легко победить. Впрочем, всегда найдётся идея получше.

— Смени окончание, — прерывает недолгое молчание Просвет, свободной рукой зарываясь в кудрявые волосы.

Авраам снова смеётся, но с радостью подставляется под ласку, а после плавно увлекает в поцелуй. Губы у него сухие и прохладные, будто кожу покрыли металлической плёнкой, и отрываться от них совсем не хочется. Просвет жмурится и недовольно шипит, когда Авраам нагло кусает его. Во рту появляется лёгкая горечь от чёрного чая, но вскоре исчезает.

— Прости, — шёпот обжигает шею. — Мне нравится твой вкус.

— Ветала* чайный, — с наигранной обидой цыкает Просвет и толкает Авраама в грудь, чтобы оказаться сверху.

Тот только улыбается, позволяя прижать себя к сотканному из цветов и листьев покрывалу.

В обители Просвета, полной ярких красок, Авраам кажется большим белым пятном, будто явившимся из другого мира, и оттого его глаза, как маленькие огоньки, привлекают ещё сильнее. Хочется всматриваться в плавные переливы синего и красного, сменяющиеся то фиолетовым, то белым, но тихий треск вырывает из транса. Терпения кому-то явно не хватает.

Авраам урчит и жмётся ближе, обхватив Просвета за плечи. Острые когти легко впиваются в кожу и оставляют длинные полосы следов, но на боль становится всё равно: они не навредят друг другу, а царапины быстро заживут.

Каждый раз движения напоминают замысловатый танец, который оба разучивают на ходу, чудом не сбиваясь с ритма. Просвет щурится, позволяет Аврааму по-хозяйски устроиться на своих бёдрах и снова ловит себя на мысли, что взгляд сверкающих глаз, лишённых зрачков, будит внутри почти человеческий трепет. Забавно, что всевидящим является именно он, слепой в понимании многих, а Авраам — всего лишь один из Хранителей. Сильный, но не самый. Не ровня Голосу Времени, но достойный доверия. Достойный быть главным.

Новый поцелуй получается особенно жадным, и в этот раз Просвет не сдерживается от маленькой мести. На языке становится кисло и сладко, во рту вяжет от вкуса, но Авраам не отстраняется, только глаза свои закрывает почти одновременно и виляет бёдрами так плавно, так правильно, что невозможно не двинуться навстречу.

Просвету тесно и жарко, невыносимо хочется ещё, но Авраам только дразнится: ласково целует шею и щёки, иногда прикусывает кожу у кадыка и играючи царапает грудь, не давая прикоснуться к себе. В обличии ангела он выглядит величественно, словно ожившая статуя, и под пристальным взглядом пятнадцати сверкающих глаз испаряется всякая воля к сопротивлению. Граница между их телами медленно размывается — Просвет жмурится, разделяя все ощущения с Авраамом, и громко стонет. Их голоса сливаются в один, а связные мысли пропадают окончательно.

***

Сознание включается неожиданно, но не проясняется ещё несколько долгих минут. Возвращаться в человекоподобную форму не хочется, и Просвет лениво расплывается на кровати, не желая выходить из состояния аморфного светлого пятна. Потом всё же выходит, но лишь для того, чтобы устроиться под боком у Авраама. Тот лежит почти неподвижно и кажется спящим. Не будь они знакомы уже много лет, Просвет бы даже поверил.

В подобные моменты Авраам выглядит совершенно безобидным, особенно в обличии человека. Никаких крыльев с перьями-лезвиями, острых когтей и пронзительных взглядов, и волосы не полупрозрачные, а рыжие, похожие то ли на огонь, то ли на медь. Только вечный шрам, когда-то раскроивший Аврааму губу и щеку, чернеет на прежнем месте и чуть оголяет зубы. Из-за него создаётся впечатление, что Авраам постоянно ухмыляется одним уголком рта.

Из мыслей Просвета выдёргивает тихое звяканье. Он мотает головой и усмехается: Авраам снова перебирает ракушки на его браслетах. Наверняка находит это занятие успокаивающим — своеобразной медитацией. А с виду и не скажешь, что может чем-то таким интересоваться. С виду по Аврааму вообще много чего не скажешь. Например, того, что он давно и успешно охотится на демонов, но по неясной причине отпустил одного из них, особенно изворотливого и ловкого. Знают об этом только сам Авраам и Просвет. Напоминать не хочется, но внутри холодеет неприятное предчувствие.

— Слушай, Авраам… — начинает Просвет, замолкает в нерешительности и всё же озвучивает догадку: — Ты знал Верена до того, как он стал демоном?

Ответом становится короткий кивок. Ожидаемо, но осознание заставляет поёжиться: если бы такое случилось с Авраамом, у Просвета бы тоже руки дрожали.

— Знаешь, это так глупо, мне кажется, — бормочет Авраам, печально улыбаясь. — Головой понимаю, что от прежней личности там ничего не осталось, а знакомые черты всё равно мерещатся. А Верен, видимо, ещё и из тех, кто что-то помнит о себе прежнем. Помнит, что когда-то меня отцом звал, и пользуется. А я не могу через себя переступить. И вот так каждый раз.

Просвет не знает, что можно на это откровение ответить, потому крепче обнимает Авраама и укрывает их обоих одеялом. Слышит тихую благодарность и чувствует на спине тёплые руки. Становится понятно, почему Авраам так упорно отстаивал возможность вылечить Адольфа, пока тот не обратился окончательно.