Узоры: наизнанку

Сначала мерзнет вода.

Джаст любопытно лезет по колено, месит грязь, а Секби подбирает палку на потыкать. Алфедов трогает пальцем сквозь перчатку, и ему ни капли не холодно, а только интригующе смешно. Туфли немного мокнут у кончиков носков. Толкаться и брызгаться, и ахать и визжать, вот же ты гнида. На ухо вопли Хайди еще, Диамкей с блокнотом и гаденькой ухмылкой, протирающий очки Альцест.

Сначала выпадает снег.

Итак, трава прячется под одеяло стылая, и причудливый иней на ветвях, и тоскливый ледяной ветер вдоль стен полупустых беспорядочных зданий. Кто-то сдвигает кучнее сундуки, на улице швыряются снегом остервенело. Солнечно и весело – упасть в сугроб, за шиворот набрать – а за спиной незримый шепчущий мороз и паника.

Треск костра и косой шаткий факел у стенки. Народ собирается муравьями и тащит железо с трубками на обогрев.

Алфедов дышит паром и улыбается непослушными губами. Секби радостно ищет тысячу оптимистично-дипломатичных лозунгов, а это значит, что быть беде.

Сначала все замедляется нерешительно по венам, оставляет ледяную корку на внутренностях, сковывает конечности и суставы. А потом так расползается узорчато, взрывается игривым сумбуром, когда бок о бок – и Нео в снег запинать, а потом хохотать и хохотать, и почти сорвать горло.

Сначала вьюга воет – то есть зовет.

Только моргни и отодвинь назад шумы.

Алфедов умирает от холода и в этом нет ничего неправильного. Алфедов вообще считает себя личностью целиком неповторимо универсальной, ему любая погода по душе. Снег – это то, что он есть, кристаллизация, отражение. Солнце – это куда обращен его взгляд, синее небо и неровное робкое счастье.

Алфедов становится смелее и жестче, и громче.

Алфедов как объект подчиняется тем же правилам, что и остальные.

Об этом ему настойчиво напоминает Джаст, и это странно – возникает чувство, что Джаст сам себя пытается успокоить или в чем-то убедить. Об такой его загадочный драматизм только мозги ломать, Алфедов забывает и беспечно не думает.

Буря свистяще поет, и снег делает шаг навстречу. Буря бережно укрывает пеленой, и снег послушно в ней кутается. А очаг мятежно горит. Моргнет. Один или другой раз. Тяни руки за край – Алфедов глотает воздух, кувырком летит вперед и умирает, умирает от холода. Джаст кивает и, ради разнообразия, не пытается язвить.

Зверье пропадает из загонов. Алфедов не скучает по своим питомцам. Алфедову не нужно заражаться оптимизмом Секби, чтобы знать, что ничего плохого не происходит. У него тревожная внушительная уверенность.

– Тебе все еще нравится снег? – уточняет Альцест, насмешливо ироничный.

– Нет, – просто говорит Алфедов. – Нет, больше не нравится.

Кривит душой. Потому что вопрос дурацкий и поставлен ребром, – черное или белое – и требует единственно верного ответа. Потому что он может встать со всеми в ряд и скормить кусок угля пламени в жертву спасительному теплу, но он не может убрать из себя я.

Огонь послушно танцует меж пальцев – на кончиках зажившие ожоги.

У Алфедова я – это иней.

У Алфедова я – это искра, пожар.

Сначала все замерзает.

И никто из них не успевает полюбоваться посмертной красотой музея катастрофы. У Алфедова есть секунда, чтобы закрыть глаза и забыть себя, и Джаст плачет, – какого черта этот придурок плачет – а потом моргнуть и ощутить себя в удушающей тесноте.

Сначала есть недоверие.

Всегда было. Не взялось из ниоткуда, не проснулось и не прыгнуло на шею, а шептало на ухо шутки и колотило по лопаткам, выбивая из легких нервный смех. С ним легко было иметь дело – кивай головой, жми руку и прячь в карман, а после разглядывай внимательно и по нитке выковыривай сомнения.

Потом что-то ломается – с хрустом умирающей снежинки, со скулящей за окном метелью.

Алфедов умирает от холода – и это нормально, так, как до́лжно. Я Алфедова пытается его убить – и это очень-очень неправильно.

– Сантос, – надрывно вздыхает он. Хочет убедиться.

Сантос, привычно неряшливый и улыбчивый, растерянно моргает и даже не думает пошутить про Клайда, завидев собаку.

Кругом тепло и трава – зелёный, и это вразрез с привычкой, хочется зажмуриться и заткнуть себе нос, чтобы не дышать жаркой влажностью.

А было – сугробы по колено и пронизывающе, и ревуще, и потом Алфедов пропал из поля зрения. И правила есть правила – они едины для всех. Просто у Алфедова свои дурацкие способы их исполнять.

– Ты сходишь с ума, – беспечно заявляет потом Секби и тянется, чтоб травинкой пощекотать ему нос.

Он хочет, честно хочет кинуться Секби на шею, чтоб повалить его вредно наземь, толкнуть в грудь, вскочить и убежать – но ему вдруг думается о трупном окоченении, и он встревоженно уворачивается.

– А ну, – слышит свой весело дрожащий голос. – Я ведь сочту за попытку меня убить.

– Да что же ты, ну в самом деле? – клонит голову Секби недоуменно. – За контору обижен? Так если я не с вами, я не обязательно сразу враг!

Но Алфедов – благодарно кивает и берет еду из чужих рук, а потом сует в карман или украдкой выкидывает в кусты. Алфедов – пялится на каждый подаренный предмет и трогает его – бешено что-то бьётся о черепушку – с опаской.

Алфедов не может и не мог сойти с ума – у него ни ума, ни почвы. Просто он становится смелее и жестче. И недоверие крепчает вместе с ним, вместе с предательским я.

– Я не обижен за контору, – намеренно неубедительно говорит он, и не позволяет схватить себя за руку напоследок.

Ему кажется, что кто-то понаставил кругом кривых зеркал, а потом разбил их для верности вдребезги. Он не говорит об этом напрямую, но залипает в землю и отвечает хорошо если с третьего раза.

– Что не так со снегом? – удивляется Джаст, когда Алфедов молча останавливается и мотает головой.

И снег – приглашающе хрустит, ломает хребет. Красивый, блестящий, рукой зачерпнуть. Сделать шаг назад. Не страх тянет за шиворот и отряхивает бережно пыль с пиджака, шепнув что-то обжигающее на ухо, но какое-то жуткое знание. То же, что искажает лица и стирает голоса и нарастает болезненной коркой от краев. То же, что велит подчиниться и сделать вид, что все хорошо.

– Ничего, – Алфедов глазеет загипнотизированно – снежинки ему игриво подмигивают. – Пойдем в обход.

У него белые перчатки на руках и нежелание встречаться с отражением. Смотреть и видеть – кристаллизация, блик – выше его сил. Далеко внутри предательское, все воет и воет в такт ветрам.

Но Алфедов уже замерз. И ничего из яркого радостного это не исправит, потому что – поймать крючком и похоронить заживо метафорой. Глупо давать время или название промежуткам. Сначала там, теперь – здесь. Конец истории. Ничего из произошедшего не имеет под собой реальной основы.

Ты мне не веришь, эхом скандируют, пеняют по-очереди образы и тени.

Алфедов не верит себе.

Ломает кирку о камень и упирается лбом в стену пещеры, и глухо стучит кулаком в никуда. Факел колышется, родной и знакомый, и физическое ощущение тепла кажется самым приземленным из того, что можно зарегистрировать. Сумрачное гробовое – он задирает голову кверху и облегченно лицезреет не живое небо, а всего-то потолок.

Размышлять можно о многом, но Алфедову мысли все равно, что пустая ненужная глупость.

– Мне не идет сумасшествие.

Твердость крепкого обсидиана. И он не сошел с ума. Просто сделал выводы стал более осторожным.

– Более нервным, – скептично поправляет Альцест и лезет убрать нитку с рукава.

Алфедов осторожно смахивает ее сам, прячет руку за спину и учтиво улыбается. Это – почти как в самом начале, когда дровосеки – втроем и дикие, хмурились недоверчиво и ярко скалились, изображая пафос и опасность. С тех пор много времени прошло до прочного, связи, а теперь уже и топоры сложили, и Секби официально ушел.

– Сами вы, – фыркает Алфедов, по привычке бросает чернильный мешочек в хихикающих Джаста и Сантоса. – Нервные. Все разом.

– Ты в нас будто сомневаешься.

– Что ты! Ничуть.

Алфедов не дорос до наглости прямо лгать. И это значит, что ему поверят.

Или – быть может – он поверит сам себе.

Не зажгутся костры. Не вернется метель. Маятник не качнется. Но его будут звать, туда, за границу, во мглу. И он умрет – так всегда и со всеми происходит. И он расцарапает душу о паникующую неверность.

И холода не явятся снова, потому что холода никогда не были приходящими. Холода – запечатаны в сердце, стоят за плечом. Он снова научится плавному и небрежному, и будет так, будто из него не выбивали разом весь дух.

Будут смех и улыбки, и идти вслед пугающе молча, и жечь землю за собой.

– Алфедов, – слишком громко, слишком насмешливо позовет Диамкей; в ушах останется гул.

Алфедов намертво сжимает в руках книгу со сказками. У него на ресницах – иней.