В начале было Слово,

И Слово было у Бога,

И Слово было

Он гладит ласково.

По волосам, мокрым от пота, красным щекам и голой груди, вздымающейся быстро и рвано. По плечам, сгоняя напряжение ниже, к дрожащим пальцам. Костяшками — по переносице, почти как ребенка, тыльной стороной ладони едва задевая слипшиеся ресницы, и подушечкой большого по искусанным губам.

— Все хорошо. Хорошо же? — он шепчет, целуя в лоб и горячими руками стекая вниз. — Дыши глубже, ладно? Дыши-дыши.

Он шепчет нежно.

У него голос — махровое полотенце, нагретое на батарее: заворачивает в себя, как в кокон, мягкий, с ворсинками хрипотцы. Его голос — закон. Он говорит, что все хорошо, и все становится хорошо, потому что этот голос не бывает не прав. Говорит дышать, и воздух рвется внутрь, царапая стенки горла. Он говорит таким шепотом, который бы мог заглушить бешеный клокот сердца, но он говорит, и все прочие звуки ныряют в вакуум.

Он смотрит любяще. Смотрит светло, смотрит с жаром и трепетом. Когда он так смотрит, все становится понятно и правильно; когда он так смотрит, все становится на свои места.

Он ждет.

— С… — собственный голос в горле колется, жжется, скрипит, не слушается. Рвется надсадный кашель, — с… стра…

— Страшно? — он улыбается умиленно и нагибается, чтобы прижаться лбом, и дышит в самые губы. — Меня боишься?

Протест поднимается шумной волной. Нет, конечно. Как можно его бояться? С этим взглядом, с этим голосом, этими прикосновениями; он же — ласка, он нежность, он — это любовь. Сказать это сейчас не выйдет, только голова уверенно поворачивается из стороны в сторону.

Он расцветает, у глаз собираются веселые морщинки. И сердце рвется: какой он заботливый, добрый, какой хороший, какой родной. К этим его рукам — только ластиться, этими поцелуями бы дышать, этот шепот — вот бы, кроме него, ничего больше не было. Страх пристыженно сворачивается в тугой ком за ребрами.

— А стоило бы, — он говорит насмешливо, и его рука ложится на горло.

Давит, и ком этот лопается, растекаясь в груди.

``

— Ну, рассказывайте, что вас беспокоит.

Арсений не сразу понимает, чего Антону от него надо. После десяти часов в съемочном павильоне вообще тяжеловато что-либо понимать; а чтоб на него посмотреть, усевшегося в кресле у изголовья, приходится неудобно выкрутиться на диване, куда Арсений упал спиной вперед с твердым намерением не шевелиться ближайшие полчаса. То есть, Арсений к этому моменту на диалог уже не особо настроен. А Антон сидит, дурак, нацепил на самый кончик носа Арсовы очки и держит в руке его апельсиновую палочку, как карандаш. Без блокнота. И как на него ворчать?

— Доктор, — словившись, Арсений тяжело вздыхает, — я очень болен.

— Что у вас болит?

— Сердце, — Арсений ложится обратно на спину и возводит печальный взгляд к потолку.

— Это вам к кардиологу, — фыркает Антон. — Могу предложить пустырник.

— Спасибо.

— С вас десять тыщ.

Арсений вздыхает опять — уже не прикола ради. Со стороны Антона слышится шебуршание, и его голос возвращается ближе:

— Ну ты чего?

А Арсений не знает, чего он. Чего-то куда-то все как-то не то и не так. С кем не бывает. Поводов для хандры полно: осень, новости, седой волос на подушке с утра, — выбирай любой.

— Не выспался просто, — Арсений пожимает плечами, снова весь перекручивается, чтобы встретиться с Антоновым внимательным взглядом. Усмехается: — Что, было настолько плохо?

— Все было отлично, — отрезает Антон, не покупается на искусственную шутливость. Еще бы — это его работа. — Мне просто кажется, ты устал.

Какая хитрая формулировка: ему «кажется», а не «твой профессионализм совершенно очевиден всем окружающим» и «ты устал» вместо «тебя кроет, как девчонку в пубертате». Может, если бы Арсений о себе думал хитрыми Антоновыми формулировками, ему было бы проще существовать в собственной голове.

— Немного, — признается Арсений, потому что и спорить с ними не подмывает.

Антон опускает ладонь ему на голову, треплет волосы, с которых не до конца смылась маслянистая пленка после укладки. Чешет небритую щеку, обводит пальцами ухо, слегка надавливает на напряженный лоб. Лицо само по себе расслабляется, а Арсений и не был в курсе, что напряжен.

— Чего тебе хочется? — спрашивает Антон и тянется, чтобы поцеловать в противную маслянистую макушку. И как не плюется — этот спрей, он же на вкус, как бензин.

Проблема, в общем-то, в том, что, если бы Арсению чего-то хотелось, он бы тут не лежал. Когда Арсению чего-нибудь хочется, ему вообще ничего не страшно, на одном этом желании вывозятся и тяжелые рабочие дни, и мелкие склоки в команде, и разных объемов внешний пиздец. С каким-то понятным конкретным желанием есть, куда себя деть и на что себя настроить; сейчас у Арсения из «хочу» только «хо».

О-хо-хоюшки хо-хо.

И как его еще не уволили.

— Не хочу, чтобы ты спрашивал, чего я хочу, — с трудом формулируется Арсений. — Хочу, чтобы ты сам решил.

— За тебя? — Антон поднимает брови.

— За меня, — кивает Арсений.

Антон хмыкает и замолкает, изучая чужое лицо.

Арсений знает, что это он анализирует: стоит ли прямо сейчас, если стоит — что именно, прикидывает детали. У него вообще удивительно тонкий подход; фокусник не раскрывает своих секретов, но Арсению страшно любопытно узнать, как Антон каждый раз точно закапывается прямо к нему в башку и на основе полученной информации кропотливо выстраивает подходящий сценарий.

Арсений все это знает, но от одного долгого задумчивого взгляда у него все начинает зудеть. Хочется кусать губы и ерзать, как будто что-то уже происходит, хочется стыдливо прикрыться, взять свои слова назад, будто возможно такое, что Антон его осудит.

— Понял тебя, — говорит Антон. — Пошли.

``

На второй раз все пропадает.

Это не обморок, сознание остается в теле, но заглушенное и задавленное ослепительным ужасом, не может до Арсения докричаться. Стирается комната с пушистым ковром, с кроватью, с ночником на прикроватном столике, с тапками, брошенными куда-то в угол, с толстовкой, полторы недели назад оставленной на кресле в углу. Арсений пошутил как-то раз, что кресло куколдовское; Антон, отсмеявшись, предложил использовать его «по назначению» — вроде бы, тоже в шутку, но, как и всегда, внимательно следя за реакцией. Арсений тогда замялся и перевел тему, но к этим мыслям возвращается до сих пор. Антон об этом, конечно, знает. Антон вообще знает о нем абсолютно все.

Он — все.

Он крепко держит за горло, смотрит в глаза и знает, как кажется, каждую мысль. Он видит каждый дурацкий кадр дурацкой Арсовой жизни, препарирует каждый проеб от первого прогулянного урока до последнего неоправданно жестокого комментария, брошенного сгоряча. Он душит так, чтобы воздух можно было цедить, будто решает, ослабить хватку или перекрыть кислород окончательно. Арсений смотрит в ответ, держится за его запястье, в груди и горле — горит; и все пропадает: вокруг и в собственной голове, — кроме него.

И Арсению вдруг абсолютно все становится ясно. Он — власть. Он — справедливость. Он — это любовь. Раз его ладонь сильнее сжимается вокруг шеи, значит, так будет лучше. Раз она отпускает, значит, так правильно. И страх испаряется в один миг.

— Дыши.

Как глупо, думает Арсений, было раньше этого не понять. И беззвучно смеется, уронив ладони себе на грудь.

— Улетел? Улетел, мой хороший, — сколько нежности в голосе. Ну конечно, Арсений, этот голос и есть вся нежность этого мира. — Ты летай, летай. Только пальцы сожми, пожалуйста.

Арсовы пальцы послушно сжимаются вокруг его теплой руки. Арсений тянет ее к себе, чтобы поцеловать в центр ладони — о большем он и просить не смеет, только бы как-то отблагодарить и за наказание, и за пощаду; за боль, потому что в боли от его рук тоже любовь.

— Ласковый мой, — он гладит по щеке, наклоняется, целует в прикрытые веки. — Давай еще разок.

Арсения не спрашивают — еще бы он Арсения спрашивал, — но он все равно шепчет одними губами в чужую кожу: пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

``

— Смотри на меня, — говорит Антон.

Арсений кивает: проще простого.

Он голый стоит посреди их спальни, пятками утопая в ворсе ковра. Дома уже прохладно, но это ничего, сейчас-сейчас, сейчас его согреют. Антон это любит: томить ожиданием, чтобы Арсений сам себя накрутил, оголился, острее реагировал, — Арсений знает и все равно ведется. С большим, надо сказать, удовольствием.

Антон переодевается в домашнее, сразу становится теплый и свой. Снимает кольца, браслеты, часы, ерошит влажные волосы. Арсений смотрит и думает: как хорошо иногда на Антона просто смотреть — вот так, дома, прожить, прочувствовать, что Антон у Арсения есть, обыденно существует рядышком. Как он, нахмурившись на уведомления, включает на телефоне «не беспокоить» и на всякий случай кладет его на столик экраном вниз; как расстилает кровать: постельное белье менять будет лень, конечно, но голую жопу водружать на покрывало, где они сидят в уличном, Арсений против категорически, — как скидывает тапки и пинает подальше и убирает всякую мелочь с пола, чтобы под руку не попалась в ненужный момент. Уютно обыкновенный вечер.

Если забыть, что Арсений голый стоит на ковре.

— Смотри на меня, — говорит Антон, а Арсений и рад.

Антон пока не подходит. Останавливается в шаге, смиряет взглядом с ног до головы; Арсений не смущается, не спустя столько лет, но кончики пальцев покалывает от нарастающего предвкушения.

Арсений не знает, что ему можно. Антон редко обозначает конкретные рамки — дает самому изучить неизвестную территорию и понять правила методом проб и ошибок. Фокусник не раскрывает своих секретов, но тут не сложно: так Арсений включается быстрее и верит больше, потому что строит свои декорации сам. Он чуть подается вперед, приподнимая руку, — Антон цокает и качает головой.

Двигаться Арсению нельзя.

Разумеется, двинуться сразу безумно хочется.

Начинает чесаться бедро, затекать поясница, сводить ступню. Волосы раздражают, падая на лицо, кажется, что в глазу соринка. Напряжением стягивает плечи. Становится жизненно необходимо дернуть хотя бы пальцем, и Арсений всю концентрацию направляет на то, чтобы контролировать каждую мышцу в вибрирующем теле, не замечая, как уплывает взглядом куда-то под ноги.

— На меня, — строже. Арсений пугливо вздрагивает, подчиняясь, и Антон успокаивает: — Все хорошо, — наконец-то делая шаг навстречу. — Все хорошо, — цепляет Арсовы запястья и кладет его руки себе на бока, сам обнимая за талию.

Арсений проводит еще проверку: чуть сжимает Антонову домашнюю футболку в пальцах. Антон кивает. Трогать Арсению можно.

Антон целует нелепо. Открывает рот и смыкает медленно, сухо, едва касаясь, будто снимает ороговевший слой кожи. Как эти рыбки, ощипывающие пяточки. Целует уголки губ, подбородок, арку купидона, чуть цепляя сами губы, но тут же отодвигается, не позволяя вовлечься. Арсений дышит, не закрывая рот, сам как рыба. Ждет. Глаз тоже на всякий случай не закрывает — сказали смотреть.

Антоновы ладони то чуть поднимаются, то опускаются, не касаясь таза. Трогают за бока, спину, лопатки, живот, — просто греют. Арсений на каждом прикосновении сосредотачивается, погружается, медленно уплывая; Антон бы построил неплохую карьеру гипнотизера: завладеть вниманием он умеет. Когда он целует наконец глубоко, хоть и коротко, а потом еще раз, одной рукой чуть оттянув Арсовы волосы на затылке, а второй сжав его ягодицу, Арсений, уже все чувствующий на сто двадцать, глухо стонет на выдохе. Напрягается, но Антон, отстранившись, трется о его щеку носом и гладит уже с нажимом: звуки Арсению можно.

Арсений стонет протяжнее, обмякая.

Его гладят совсем привычно, совсем хорошо и приятно, целуют медленнее, одобрительно промычав в губы, когда Арсений ладонями ползет выше по Антоновой спине. Вязкое возбуждение растекается по телу, и все замедляется. У Арсения чуть плывет в глазах и слабеют ноги, а Антон лезет языком глубже, присасывается, жмет ближе к себе рукой, и Арсений себя окончательно отпускает.

И от неожиданности кричит.

Кусается Антон больно. Ловит тонкую кожу нижней губы между зубов и сжимает, сильно, до металлического привкуса на языке, по ощущениям — хочет оттяпать себе себе кусок; и Арсений кричит, а Антон кусает сильнее. Арсений елозит руками по его спине, цепляется, тянет, оттаскивает от себя, но пальцы скользят по ткани. Антон разжимает зубы, но не дает выдохнуть, давит на губу языком, чтобы ныло. У Арсения рвутся вдохи, сбивают друг друга, вырывается жалобный писк. Антон наконец отстраняется, облизнувшись.

— Больно? — так спрашивает, как будто искренне интересуется. Будто, пока Арсений тестирует лимиты игры, Антон тестирует самого Арсения. А что будет, если прокусить ему губу до крови. Задыхаясь и пытаясь вернуть четкость зрению, Арсений кивает. Антон улыбается. — Хорошо.

Целует опять. Чувствует зародившиеся недоверие и тревогу, гладит широко, сильно, насильно выдавливая из Арсения напряжение, как из тюбика. Арсений, может, и рад бы прийти в себя, но его из себя тоже выдавили и управление перехватили. И он ведется: снова льнет к ласке. И снова вскрикивает, когда ягодицу жалит шлепок.

— Больно? — да что ж ты заладил.

Арсений сжимает губы, ему прилетает опять. Он жмурится.

— На меня.

Открывает глаза, смаргивает пелену.

— Умница, — Антон улыбается, и у Арсения теплеет в груди.

Как Антон смотрит ласково. Как кладет ладонь ему на щеку, аккуратно трогает пальцем рядышком с опухающей ранкой, будто бы извиняется. Как приближается и целует в межбровье, и обиженная складка разглаживается сама собой. Как заправляет Арсению волосы за ухо. Арсений подается навстречу руке.

Пощечина выходит не тяжелой, но обжигающей.

На этот раз Арсений никаких звуков не издает. Цепенеет, не понимая, как реагировать. Щека теплеет. Сердце заходится. Вдох встает поперек горла. Антонова ладонь ложится на обожженную кожу, и Арсений дергается, рефлекторно отодвигаясь, — его хватают за шею и ставят на место, но ничего больше не делают еще с десяток секунд. Антон изучает, с нечитаемым выражением всматривается в реакцию и, видимо, не находит в озадаченном лице Арсения ничего, что сигнализировало бы о необходимости притормозить, так что за первой пощечиной следует и вторая.

Возможно, она сильнее. Возможно, так кажется, потому что место удара уже болит. Возможно, все дело в страхе: он, набирая силы, обостряет все ощущения. Арсений жмурится, отворачивается, стискивает зубы и резко прижимает одну ладонь к горящей щеке, а вторую выставляет вперед, закрываясь. Его грубо хватают за запястья и с силой заставляют их опустить, после — за подбородок поворачивают голову назад. С трудом заставив себя открыть глаза, Арсений чувствует, что они начинают слезиться.

Антон стоит напротив: лохматый, помятый, чуть улыбающийся. Домашний и свой. С таким кровожадным взглядом, будто убьет и не заметит. Когда он тянет к Арсению руки, в мозгу происходит короткое замыкание: хочется рвануть от него подальше, хочется упасть в родные объятия. Страх перед Антоном такой чужеродный, неправильный, но с какой скоростью он растет.

— Арсений, — Антон качает головой, пододвигается, смыкает Арсения в кольцо рук, — ну и чего ты дрожишь? — Арсений только теперь осознает, что его колотит. — Мы же делаем только то, чего тебе хочется. А тебе хочется того, чего хочется мне. Так?

Тон у него обиженный. Как это так, Арсений сомневается, что Антон делает ему хорошо. Арсений и сам начинает на себя за это сердиться, супротив инстинктам подается вперед, голой грудью тесно жмется к Антоновой футболке. Антон поощряет: целует в висок, игриво прикусывает ухо, наглаживает вдоль позвоночника.

— Давай еще раз, как следует, — шепчет и отстраняется. — На счет «три», считаешь сам.

Он заносит руку, повернув ладонь тыльной стороной: целится во вторую щеку. У Арсения все холодеет внутри, все его существо сопротивляется мысли о том, чтобы добровольно подставиться под новый удар — христианин из него не очень, — но он выдыхает и делает, как было велено:

— Раз, — выходит глухо. Арсений прокашливается. — Два, — чем быстрее, тем лучше. Как пластырь сорвать. Арсений делает вдох поглубже, открывает рот и не может выдавить из себя ни звука.

Горло как каменное, связки не слушаются, и от этого ужасом сковывает все остальное тело. Что будет, если Арсений не скажет? Они так до утра простоят? Антон и бровью не ведет, застыл статуей — в этот момент Арсению кажется, что Антон может прождать его в одной позе сколько угодно. И не поможет, и не подскажет, вытаскивай себя из своего болота сам. Становится горько, но Арсений давит это в себе. Того, чего Антону хочется, по умолчанию хочется и Арсению. Ему это надо, ему это правильно, а все глупые страхи надо отбросить. Не он у руля, решать не ему, ему — не сопротивляться, и все будет хорошо.

— Три, — тихо-тихо.

Удар костяшками тяжелее и жестче, резкой болью трескается скула. Вот чего кольца снял, — на самом дальнем плане мелькает мысль и тут же тонет в жалобном хриплом звуке, рвущемся у Арсения из груди.

— Еще что-нибудь? — Антон шелестит вкрадчивым шепотом.

Голова у Арсения поворачивается обратно уже сама — Антон глядит одобрительно.

— Спасибо, — Арсений шмыгает.

Антон улыбается широко-широко. Так счастливо, и во взгляде столько любви и тепла, что Арсений окончательно убеждается: чтобы видеть Антона таким счастливым, он отсчитает себе еще сколько угодно пощечин. Арсений уже хочет повернуться другой стороной, но Антон берет его за руку и тянет к кровати.

Давит на плечи, усаживая на самый край; Арсений выпрямляет спину, смыкает колени, складывает на них ладони, с готовностью и покорством смотрит в чужое лицо снизу-вверх, — поза привычная до автоматизма. Так отпускать поводья, чтобы позволить себе кайфовать от демонстрации подчинения, он научился, конечно, не сразу, но теперь уже падает сюда, не боясь, — знает же, что подхватят. Знает же, что похвалят: вот, Антон чешет ему затылок и чуть толкает его голову вперед. Нос утыкается в мягкую ткань домашних штанов. Потеревшись на пробу, Арсений чувствует твердеющий член, и желание отсосать захлестывает такой силы, что он несдержанно стонет.

Поднимает взгляд, беззвучно спрашивая разрешения, — Антон милостиво кивает. Тянет было руки, чтобы стащить чужие штаны, но на этот раз получает шлепок по ладони, и приходится погасить вспыхнувшее на секунду разочарование. Арсений напоминает себе: раз Антон говорит, значит, так будет лучше. Трется сильнее: носом, щеками, — бодается, прижимается открытым ртом и поверхностно горячо дышит. Голову сносит от того, как тяжелеет член под губами, и Арсений размашисто лижет плотную ткань, тут же отплевываясь от налипших на язык ворсинок. Сверху слышится тихий смех.

— Не ешь, подумай, — просит Антон, и это какая-то отсылка, но Арсений уже вообще не в том состоянии, где смог бы ее понять. Он обиженно изламывает брови, упирается, когда Антон отстраняет его голову и толкает в грудь; хочет обратно, хочет заслужить чужое удовольствие, да чего Антону от него надо! — Ложись, говорю, давай. Арсений.

Строгий предупреждающий тон мгновенно приводит в чувства, и Арсения безвольной куклой роняет на кровать. Антон ложится сверху; ткань к коже, если честно, подбешивает, но он не дает улететь, тут же сминая, куда дотянется, — Арсения плавит.

Жарко.

Антон целует глубоко и мокро, и его руки везде: цепляют соски, царапают пресс, подхватывают под коленями и стекают к бедрам, — и язык лижет едва покрывшуюся тонкой корочкой ранку на губе, что та снова начинает кровить, шею, надавив на кадык, чувствительные запястья, за чем следует несколько укусов: то нежные, едва ощутимые, то болезненные. Арсения растворяет. У него то вырывается стон, и его гнет навстречу, то вскрик и обратно. Его так швыряет из края в край, что все связные мысли рассыпаются в белый шум; Антон Арсения знает, Антон в Арсении все выкручивает.

Рука ложится на шею.

Сперва — даже не держит. Совсем не сжимается. Арсений с готовностью под нее подставляется, не отсекая, чего вообще ждет, просто потому, что у него весь мир сейчас сведен к Антоновым рукам. Не могут они ему сделать что-то плохое.

Хватка становится чуть сильнее, когда, особенно резко дернувшись на очередной укус, впившийся в бок, Арсений чуть отползает. Антон кусает опять и фиксирует жестче — Арсения выламывает дугой.

— Хорошо тебе?

Арсений не сразу соображает, что к нему обращаются. Поплывшим взглядом встречается со взглядом Антона: голодным, диким, что Арсения встряхивает.

— Мне хорошо, — Антон улыбается, и Арсений прикрывает глаза и кивает.

Раз хорошо Антону, то хорошо и ему.

— Выдыхай.

Тело слушается Антона в обход собственного сознания. Воздух выходит долго, тонкой сипящей струей; а после Антонова ладонь давит уже всерьез.

Первым идет непонимание. Арсений пытается вдохнуть — кислород просачивается, но по крупицам. Глупо моргает, шлепает губами и не понимает. Это же понарошку? Конечно. Конечно, это же Антон. Сейчас, сейчас он его отпустит; только Антон все не отпускает. Наступает неверие.

У Антона Арсений в руках весь, целиком: его мысли, его желания, состояние, вот, теперь и его жизнь. Антон бы не стал, конечно, Антон бы не стал этим пользоваться не во благо, Антон ни за что бы им не рисковал. Но легкие начинают гореть, глаза распахиваются, широко открывается рот, а рука все сжимает горло. Арсений хватается за нее, скребет ногтями, но Антон даже не дергается и смотрит, не отрываясь. Проклевывается страх.

Арсений елозит ногой по кровати — Антон смещается и придавливает ее коленом. Удается сделать короткий вдох, но сразу после доступ перекрывают опять, и Арсений стремительно проваливается в панику. Он ничего не решает, вдруг вспыхивает осознание, ярко, как свежое клеймо; Арсений ничего не решает, в том числе, жить ему или умереть.

Решает — Он.

И, будто прочитав его мысли, довольный, что до Арсения наконец дошло, он отпускает.

``

Когда рука сжимается в третий раз, страха нет и в помине.

Зачем бояться этой руки? Боль, причиненная ей, из любви, смерть будет тоже. А любви бояться не надо. Его бояться не надо, его надо благодарить, потому что он — счастье.

Арсений гладит крепкое предплечье, и ему больно так, что слезами застилает глаза, и, хотя за мутным полотном теперь почти ничего не видно — его не видно, — счастливее Арсений никогда в жизни себя не чувствовал.

Хорошо, как же неописуемо хорошо. Хорошо, потому что он так Арсения любит, что может убить; так любит, со всеми тревогами и косяками, такого нелепого, тратит на него силы. А если он всегда прав, значит, Арсений эту любовь заслуживает. Значит, наверное, себя ему тоже надо любить — кто Арсений такой, чтобы с ним спорить.

Воздух заканчивается, но он и не нужен. У Арсения уже есть абсолютно все: его рука, его взгляд, горящий на коже, его внимание. И Арсений больше не пытается сделать вдох, пока ему не позволят, крепко держится за чужое запястье, молясь только, чтобы он не оставил его в последний момент. А до тех пор — все будет хорошо. И Арсений, вручая себя его милости целиком и полностью, шепчет отчаянное:

— Спасибо.

И рука отпускает, прощая Арсению все. И Арсений — кто он такой, чтобы спорить, — в этот момент тоже себя прощает.

``

Первым звуком, который Арсений осознает, становится шуршание его волос об Антоновы домашние штаны. Он вертит головой, чтобы послушать еще — шуршит приятно.

— Вернулся?

На голову ложится Антонова ладонь, кожу почесывают и мнут — это еще приятнее. Арсений открывает глаза.

Антон сидит на кровати, вытянув ноги и облокотившись на изголовье; теплый свет ночника сбоку обводит его силуэт золотистым контуром, распыленные тени состаривают уставшее лицо.

— Вернулся.

Арсений не отключался, но отлетел знатно.

— Как самочувствие?

— Я думал, что умру, — он переворачивается со спины на бок, притираясь к Антоновым бедрам виском. Широко улыбается. — Охуенно.

— Никто бы не умер, — ворчит Антон.

— А сколько ты держал?

— Восемь секунд, одиннадцать и семнадцать.

— Казалось дольше, — Арсений хмыкает и трет шею: отпечаток от грубой хватки на коже все еще ощущается. — Я там успел понять, что ты — Господь Бог.

— Чудеса измененного сознания, — Антон ласково треплет Арсову щеку. Ее пожигает следом пощечины, и Арсений морщится, но руку убрать не дает.

Ерзает, сдвигается по чужим ногам выше, не потому что ему неудобно, а потому что просто хочется об Антона тереться, прижаться к нему плотнее, а лучше в него врасти. Антон понимает, ухнув и закряхтев, стекает в полу-лежачее положение, укладывает Арсову голову себе на живот и закидывает на него руку. Арсений, довольно сощурившись, сворачивается в улитку, почти уткнувшись в Антоновы лопатки коленями. Трогает языком распухшую губу.

— Мне завтра от гримеров пизда.

— Считай это частью сессии.

— Ну это уже чересчур. Наденьку я реально побаиваюсь.

— А меня не реально? — Антон легонько шлепает его по бедру.

Арсений урчит:

— А тебя мне бояться нравится.

— Господи, — Антон смеется, по-хозяйски кладет руку Арсению на ягодицу, — я иногда думаю, что перегибаю, а потом вспоминаю, какой ты ебнутый.

Судя по интонации, ни разу не оскорбление. И вообще, и это тоже комплимент: сам такой.

— Кстати об этом, мог бы и выебать. Атмосфера располагала.

— Измененка не располагала. Я не собираюсь тебя ебать в спейсе без предварительного согласования.

— Ой блять, — Арсений закатывает глаза. — Ну ты скажи, когда у тебя окно, устроим совещание, согласуем.

Прилетает еще шлепок, все еще не серьезной угрозой, но сильнее.

— Не ерничай. Наркоман, блин, адреналиновый.

На это остается только пожать плечами: что есть, то есть.

Ненадолго встает тишина, разбавляемая только спокойным дыханием и для Арсения — разнообразными, в разной степени ужасающими звуками в Антоновом животе. Арсений вспоминает, чем они в последние несколько дней питаются, и делает мысленную пометку, как будет перерыв между съемками, скормить Антону пару килограмм брокколи. Пока он об этом думает, Антон говорит:

— Полегчало?

А Арсению так легко сейчас, что он и не понимает сначала, о чем идет речь.

Так легко, что прошлая тяжесть испаряется даже из памяти. Всю ее выжали, вытравили, когда Арсения у себя забрали, и вернули его себе, как из химчистки. Животный страх за свою жизнь сжигает мелкие тревоги эффективнее, чем регулярные походы в спортзал сжигают калории, Арсений рекомендует.

И его прошибает, совсем как недавно, в спейсе, такой любовью к этому тогда — всевластному божеству, а сейчас — обыкновенному, но самому дорогому, самому важному человеку, что глаза у Арсения опять начинают слезиться. Как же хорошо, что Антон — есть. И питающийся непонятно чем, и помогающий выкарабкаться из ямы загонов нестандартными способами. Как хорошо, что, сколько бы ни было седых волос у Арсения на подушке, дурацких ссор с коллективом, сложных рабочих дней и страшных новостей в ленте, еще в жизни Арсения есть Антон. Как же Арсению повезло. Как повезло им обоим.

Арсений улыбается и закрывает глаза.

— Все супер, Шаст, — отвечает искренне, но, выждав паузу, добавляет гаденьким тоном стервозного отзовика: — Но в следующий раз все-таки выеби, — и ойкает от третьего шлепка.