Не узнавай меня

Среди вороха писем в часолисте, которые он просматривал без интереса, выделялся кремовый конверт без адреса. Такими пользовался только один человек, и его просьбы Нортон пропускать не мог. Он выхватил конверт, сломал сургучную печать и вчитался в небрежные, слегка прыгающие по странице строки.

Старый лис в переписке с ним давно не выдавал себя за астроградского часодея — не выписывал витиеватых букв, а писал мелко, спешно, неровно. Может, ему нравилось быть собой — и выбивать почву из-под ног дорогого внука.

Письмо со всей учтивостью приглашало на встречу Зодчего круга — обучение новых повелителей времени шло в своем темпе, приближалась пора экзаменов. «Некоторые из нас, — сообщал текст, — полагают, что нужно полноценно испытать умения дорогой черноключницы. Никто не усомнится, что здесь пригодится помощь наших друзей из других параллелей». 

Слова обжигали и настораживали, но финальный удар скрывался в постскриптуме.

«Норт, я верю в твое благоразумие. Если ты останешься отмечать праздник Листопада с Нирой, никто не осудит тебя». 

Он откинулся на спинку стула и почти взвыл. Сдерживала лишь многолетняя привычка скрывать чувства, хранить в лице только вечную усталость и непоколебимость.

Значит, они решили ее позвать. Значит, он снова будет молчать, отводить взгляд и таиться, словно на его часах сломались стрелки.

***

В нем до сих пор сильна привычка к ветру, тяжелому морскому воздуху и неизменной прохладе. В Черноводе всегда гуляли сквозняки. Он не закрывал окна даже зимой. Не трогал шторы, чтобы свет луны и звезд заливал спальню. Он не засыпал иначе ни в одной постели, в которых оказывался — не изменил себе и в этот раз, хотя пора бы оставить и привыкнуть.

Обычно человеку нужно три недели, а ему не помогли несколько лет. В спальне слишком душно и жарко, но Нира спокойно дышит и давно уже спит. Он снова открывает глаза: взгляд скользит по темной комнате, на стенах — лишь отблески ночного города из оконного проема.

Когда ему не спится, он думает о самосбывающихся пророчествах.

Это давно отжитое, отболевшее. У него прекрасная жизнь — зачем ворошить воспоминания? Что заставляет снова и снова возвращаться к истории, которая не дает спать по ночам, только позволишь ей выйти наружу?

Бессонница не так сильна и мучительна, чтобы вставать, хвататься за лист бумаги и переносить клубок мыслей на нее, раскладывать на множители и дифференциалы. Внутренней силы недостаточно, чтобы облечь это в письмо, которое он не решится и не сможет отправить.

Удобная постель с тяжелым одеялом не похожа на прежние, и даже запах свежести от недавно перестеленных простыней отдает лавандой, а не хвоей. А он вновь и вновь задает себе один и тот же вопрос.

Если бы он не поверил тогда Духу, было ли все иначе?

Страшная мысль, к которой он постоянно возвращается, проста. Самосбывающиеся пророчества воплощаются именно потому, что мы их боимся. Ты пытаешься себя оградить, избегаешь всего, что приближает предсказанное, — но не помогает. Перед тобой встает перечеркнутый алый крест — «ради общего блага». И все рушится.

Забери он в Черновод свою маленькую дочь, выросла бы она такой же решительной, волевой и упрямой? Или же ей была бы присуща мягкость разбалованной принцессы, с которой ей бы не прийти к короне времени? Или наоборот, она прониклась бы анархическими идеями мастеров и из классовой ненависти наставила бы на него стрелу? Или же не нужно было ввязываться в новые параллели, искать ту, где проблем Зодчего круга нет и в помине, и никакого огненного креста бы не было? Или же…

Он давно обрисовал себе возможные сюжеты. Почти видел, как его тело обращается в камень так, что не спасла бы ни живая, ни мертвая вода. Раз за разом вывод неутешителен — как длинноногий паук, прядущий свои сети, в углу таится Дух, и все развилки и решения им предусмотрены. Можно грешить на ее гордость, на холодную мать со взглядом правительницы, что признала бы только равную. Можно винить Хардиуса, который молчал дольше, чем дозволено. Можно, но еще лучше — обвинить себя.

Его вина неоспорима. Не столько в попытках бегства от самого себя в новую и новую жизнь — в том, что он гордец, негодяй, Огнев, сын преступника, внук преступника, преступник, и главное преступление его — в неверии. Даже тем, кого он любил. Все, к чему он прикасается, спустя время рушится и трещит по швам — потому что он не пытается ничего уберечь.

Он не относился серьезно к временным параллелям. Они все еще — умозрительная симуляция, парадокс, игра в другую жизнь. Главная прелесть — ветка разбивается, стоит покинуть ее. Он не мнит себя божеством, нет, но если память о параллелях стирается, а путь теряется, едва принимаешь судьбоносное решение, стоит ли относиться к ним всерьез? Особенно если ты держишь все под контролем. Особенно если ты заперт в той, которая никогда не была значимой.

Параллели видятся ему мнимыми числами, которые услужливо позволяют решать алгебраические задачи. А если все вокруг мнимое, как взять ответственность за себя? Как привязаться к жизням, которые тянутся за ним и рушатся, едва мнимая ветка перестает быть полезной?

Он не мог стать другим. Просто потому что он Огнев, он изначально знал о мире чуть больше остальных. Раскусил фокусы деда раньше матушки — или Хардиус позволил ему это нарочно? Уже и не спросить.

Будучи потомком настолько великого часовщика, невозможно жить как все. Он пытался соответствовать. Перещеголять в безумствах. Примерить корону времени — непременно бы сделал это, будь они все на двадцать лет моложе.

Смотреть на Василису, их новую повелительницу времени, совсем невыносимо. Столь же тяжело и не приближаться к ней. У него две важные причины и множество других — канва их отношений слишком странная, неумело сплетена, разрывается и едва держится.

Он не сделал слишком многое. Не уделил ей достаточно времени, не воспитал, был недостаточно близко, не видел первых шагов и почти не слышал ее смеха. Дух знал, куда бить, когда перессорил их семью тем невыносимым летом, и они оказались безнадежно плохими родителями. Видеть, как эта девочка расцвела не благодаря, а вопреки, он почти не может — но не может и не смотреть.

А еще корону времени могла носить другая синеглазая девушка, волосы которой — всполохи пожаров, хвост лисицы и медные цепи. И он мог бы стоять на пьедестале рядом с ней.

Но сейчас рядом с ним другая, живая женщина из крови и плоти, ее волосы темным пятном видны на подушке и сплетены в неровную косу, а грудь мерно опускается и поднимается в такт дыханию. Совсем невежливо забывать об этом, отдаваясь несбыточным мечтам и самосбывающимся пророчествам.

И все-таки мысли о мире, где все такое же, но тебя не существует, изматывают. Вытягивают из постели и ведут к балкону, — Нортон тянется к секретеру и достает из ящичка сигареты. Перед глазами — ехидная улыбка Миракла, усталый и разочарованный взгляд матушки, вздох Ниры. Все, что не имеет никакого значения.

Им неведомо, что такое жить с дырой в груди.

Затягиваясь дымом, он думает, думает, думает. И совсем не понимает, сможет ли когда-либо нормально спать. Ведь время давно не на его стороне.

***

Когда-то, в другой жизни, она любила розы. Пышные кусты роз и пионов цвели в Чернолюте, и еще в детстве он, скрываясь от клокеров, сорвал красную розу в зимнем саду, чтобы порадовать ее. Не признался и притворялся удивленным, когда она, гордая и радостная, показывала находку: «Может, это дар от моих родителей!»

«Или от таинственного поклонника?» — тогда он старался, чтобы голос звучал непринужденно и насмешливо, но она, кажется, не считала иронии.

«Может, и так», — гордая, словно не только воспитание у нее, но и кровь королевская.

С тех пор он постоянно дарил ей розы, по поводу и без. Остановился на красных — хотя и признавался, что ей бы больше подошли белые лилии да стебли полыни, горькие запахи полей и дурманящие травы.

«Зачем тебе эта роскошь?» — смеялся он, обнимал ее и прижимал к себе, скользя пальцами по светлой коже. «Сбежать бы в другую параллель, где ни матушки, ни статусов, ни времени, только ты да я».

По тому, как она отшатнулась, понял: сказал что-то не то. Очень не то.

«Тебе незачем, мой милый принц, — в ее взгляде было что-то стальное и резкое, от чего напугался уже он. — Но я — не ты».

Принцем его больше никто не называл — никто, кроме нее, ставшей королевой. Она получила роскошь, которую так хотела, — кусты роз в Белом замке, россыпь проклятых камней, царственный венец. Все то, на что Нортон уже не мог смотреть. Но розы все-таки отправлял — таинственные поклонники потому и привлекают, что остаются вдали и рядом несмотря ни на что.

***

— Ты же понимаешь, что это опасно? — в тот вечер, два месяца назад, Астариус (Хардиус, конечно, — как он может звать его иным именем?) схватил его за руку, когда все члены Зодчего круга разбрелись по зеркалам. У Огневых — свои секреты, поэтому его задержке никто не удивился.

— Что именно? — без интереса спросил он, отводя взгляд. На его счету столько крупных афер и сомнительных дел, что опасным можно назвать любое. Но Хардиус не станет припоминать большую часть — его тревожат лишь по-настоящему важные вещи.

— Все ведь так хорошо получилось, — вздохнул он. — Разве тебе не нравится жизнь, которую ты получил? Разве это не тот счастливый конец, на который ты и не смел надеяться?

Нортон молчал — надо бы выдавить улыбку, успокоить подозрения. Но он слишком устал — и соглашаться, и возражать. Нет, он вообще никогда не думал о счастливом конце и почти не сомневался, что рано или поздно затеряется во времени. Участь безумцев и героев одинакова, а он так и не понял, кто он из них. Но плохой семьянин и никудышный отец — поэтому такой «конец» выглядит как насмешка.

— Я не понимаю, к чему вы клоните, господин Астариус, — холодный тон, резкий взгляд фисташковых глаз. Он обязательно выстоит в этой битве — пусть и неясно, для чего.

— Розы, — Хардиус нахмурился, совсем не улыбался и смотрел цепко, словно и не переставал притворяться одним из самых опасных часовщиков. — Твои розы могут все испортить, Норт.

— Это просто цветы, — Нортон отвел взгляд куда-то к узорам на потолке — он расписан античными сценами и обрамлен орнаментом из песочных часов.

— О нет, дражайший, — усмешка Хардиуса такая же, как когда он заставал его в детстве за шалостями. Не ругал, а предупреждал о возможной каре от матушки. Чья кара же может обрушиться сейчас, им всем лучше не знать. — Время стремится к равновесию, и тебе ли об этом не знать. Это не просто цветы. Если она захочет, она найдет отправителя, и все превратится в кошмар, — он обвел рукой пространство комнаты.

Словно все не превратилось в кошмар уже несколько лет назад — Нортон потерял им счет, отдавшись временному потоку. Хардиус, вестимо, считает, что все хорошо, и наверняка очень горд собой.

Дед всегда был самым здравомыслящим членом их семьи, но даже с ним Нортон не готов говорить начистую.

— Если она что-то вспомнит, что ты будешь делать? — Хардиус продолжал допытываться, притворяясь, что верит его равнодушию. Как жаль, что они оба прекрасно лгут — и не хуже различают чужую ложь.

— Не вспомнит, — одними губами произнес Нортон. — В крайнем случае, есть эфер забвения, которому ты меня и научил.

— Я не буду тебе ничего запрещать, — выдохнул часовщик. — Но надеюсь, ты знаешь, что делаешь. И верно оцениваешь последствия.

Этот диалог еще долго не выходил из головы Нортона — всплывал при очередной бессоннице, где-то фоном звучал, пока он отвлекался на дела и обязанности. Сейчас, после письма об экзаменах и празднике Листопада, он вставал перед глазами, словно был заключен в янтарь, наяву. Голос Хардиуса заставлял дрожать точно так же, как и в тот день.

Такие диалоги и запечатывать не надо — от них насилу не избавишься. И все-таки Нортон знает: в праздник Листопада Нира посмотрит на него с надеждой и шепнет, что приготовила лимонный пирог, но он лишь разведет руками и посмотрит сочувственно, чтобы не выдать жалость. И признается, что его ждут.

***

Осенний праздник чувствуется даже в Разрыве, где нет времен года, а сплошь аномалии и искривления пространства. Но Каминная зала украшена золотыми листьями, и у Нортона что-то щемит под левым ребром. Он знает, что именно — пустота вместо сердца, которая болит резче, когда он видит ее.

Лисса выглядит смущенной вниманием — вокруг нее вьются Лазарев и какой-то услужливый беловолосый фир, с ней беседует Астариус, сидящий на соседнем кресле. В ней ничего не изменилось — гордая прямая осанка и расправленные плечи, молочные зубья короны в ярко-рыжих волосах, сияющие грани проклятых камней.

И хотя Нортон привык полагаться только на себя, сейчас он молит великое Время, чтобы она не смотрела в его сторону.

В его жизни было так много пророчеств, от которых он пытался сбежать, приближая тем самым их исполнение. Он не верил, когда Лисса с усталой улыбкой говорила, что у них нет будущего. Не верил, что Василиса начертит перед ним огненный крест. Не верил, что когда-либо вернется в ту самую параллель, где его ждут лимонные пироги и медовые пряники — эта малышка к ним так пристрастилась, что он может только бессильно улыбаться ей.

Поэтому сейчас он верит Хардиусу и соглашается, что все может стать еще хуже. Как бы он ни устал от бессонных ночей, вымученных улыбок и гнетущей тоски, он не должен вмешиваться.

Он все это заслужил: и недоверие Ниры, и духоту в спальне, и колкости матушки, и горький привкус коньяка, к которому он так пристрастился — Миракл не одобряет, что он пьет в одиночестве, но он может лишь равнодушно посмотреть на него и сообщить, что приличной компании все равно нет. Он заслужил эту каждодневную тоску и непреодолимую стену в отношениях с любимой дочерью.

И потому — лишь бы все так и продолжалось. Лишь бы мир не померк еще сильнее, а его неосторожность не затянула в пустоту очередную параллель, в которой Лисса — живая, юная и счастливая.

Светла и прекрасна ты, государыня. Смеешься, рассыпаясь изумрудами. Разве можно увлечь тебя за собой, поставив множество жизней под удар — и твою в первую очередь?

— Ты все-таки заявился, дорогой мой сын, — слышится едкий голос за спиной. Статная и высокая, Черная Королева застыла рядом с ним, и ее лицо сегодня покрыто легкой, но все же затемненной вуалью.

— Я не мог пропустить подготовку заданий для юного Времени, — его голос так спокоен, словно Нортону неведомо, чем недовольна матушка. Ее тонкая ладонь сталью ложится на его плечо, прежде чем он решается подойти в центр залы.

— Тогда не забывай о приличиях и поздоровайся с нашей гостьей. Все-таки путь из другой параллели не так прост, как ты можешь знать.

— Нерейва, дочь моя, рад тебя видеть, — замечает их Астариус, оборачивается с довольной улыбкой. Лисса тут же переводит на них взгляд — и Нортон смотрит куда угодно, но на нее.

— Не надо фамильярничать, — огрызается Черная королева, и даже Нортон немного улыбается от этой перепалки. Она все еще не знает, что здесь вечный лжец изменяет себе и вправе так ее называть.

— С Нерейвой ты уже знакома, — любезно улыбается Астариус Лиссе, снова поворачиваясь к ней. — А сопровождает ее наш… кхм… специалист по временным параллелям и изобретатель.

— Нортон Огнев, — он произносит свое имя на одном выдохе, решается поднять взгляд на нее. Она смотрит заинтересованно, тонкие ресницы прикрывают слегка суженные глаза.

Не узнает его. Значит, молитвы иногда работают.

— Еще один Огнев? — переспрашивает она с хитрой улыбкой. — Я наслышана о ваших родственниках. Вы приходитесь кем-то Родиону Хардиусу?

— Дальний родственник, — спокойно сообщает он — и почти гордится своей выдержкой. Пытка этим взглядом продолжается недолго — Астариус возвращается к веткам будущего, о которых и шел разговор до его появления.

Весь вечер Нортон сидит как на иголках, едва сдерживаясь от остановки времени. Чтобы подойти и убедиться, что это она, живая, горячая, пахнет жасмином и пьет зеленый чай. Он видит, как они переглядываются с Лазаревым, словно разделяют общий секрет, слышит, как она смеется и рассказывает про странные задачки по часологии.

— Ваше лицо показалось мне знакомым, — слышит он в конце вечера. И ведь даже не заметил, как она подошла, — ушел в мысли и воспоминания в своем дальнем углу. Пусть времена, когда Зодчий круг не мог собраться, не переругавшись, прошли, он все равно сторонится активных разговоров.

— Правда? — в его лице нет ни одной эмоции, несмотря на близость ее синих глаз. — Говорят, я похож на господина Хардиуса. Должно быть, вас это обмануло.

— Вероятнее всего, — она явно заинтересована, и ей не нравится такой равнодушный прием. Но это лучшее, что он может сделать. — Мы точно никогда не встречались? — зачем-то уточняет она. И даже сейчас Нортон не позволяет себе улыбку.

— Нет, абсолютно точно нет, — спокойно говорит он, встает с кресла и учтиво кланяется. — Вам пора, ваше величество. Не утруждайтесь напрасной беседой.

Он замечает россыпь сапфиров* на полу, но стремительно удаляется, пока все не стало гораздо, гораздо, гораздо хуже.

Он выдержит что угодно — бессонные ночи и самосбывающиеся пророчества, будет смотреть на нее так, как никогда на Ниру не смотрел. Мучиться от тоски и посылать ей розы, запутывая их след. Хранить ее часограмму на столе, скрывая ото всех — даже от Миракла и Хардиуса.

Но при каждой их вынужденной встрече он продолжит шептать в странной мольбе: «Пожалуйста, не узнавай меня».