Паучиха

Япония, 1225 год

Эпоха Камакура

Мягко блестели зажженные свечи. Масако медитировала.

Масако была стара: некогда гладкая белая кожа скукожилась, как шкурка на переспелой сливе, поседели длинные темные волосы. Но она не чувствовала тяжести возраста: движения Масако были легки, ум ясен, а планы, как не полагалось человеку ее лет, весьма-весьма дальновидны.

Решение уйти в монашество оказалось, пожалуй, самым лучшим в ее жизни.

Неожиданный поток воздуха настиг ее со спины и задул огонь одной из свеч. Не открывая глаз, Масако улыбнулась.

— Доброй ночи, — она не сдвинулась с места, — милый друг.

Что-то нечеловеческое стояло в ее комнате, его сила прорывалась сквозь оболочку бренного тела и стелилась по полу, как дым от костра. Масако не боялась. Ей вообще ничего в этой жизни не было страшно. Ничего и никогда.

— Не изменяешь принципам, паучиха.

Едкое, произнесенное с какой-то надменностью прозвище повисло в воздухе. Масако прежде как будто бы его не слышала, но сейчас, в этот миг оно ей вдруг приглянулось. Повеяло чем-то родным, словно запахом материнской одежды. Далеким и забытым.

— Мы знакомы? — легко спросила Масако, неспешно поднимаясь на ноги. — Дай-ка взглянуть на тебя…

Перед ней стоял мужчина — высокий, темноволосый, на лице которого морщинами так же, как у самой Масако, отпечаталось время. О, такого она точно видела впервые, несмотря на всю свою долгую жизнь. Но откуда же тогда?..

— Не пытайся, — прервал ее размышления гость. — Ты не вспомнишь. Тогда мы оба были… Другими.

— На ниндзя ты не похож, — резонно заметила Масако. — Пришел меня убить?

— Ты проницательна. Как и всегда.

Не сдержавшись, Масако рассмеялась.

— Не подумай лишнего, мне все равно. Но неужто старик Ёсимура оступился?

— Миура Ёсимура здесь не при чем.

— Славно. Перейдем к следующему — у меня огромный список врагов.

***

Это была непростительная ошибка: позволить ей взойти.

Женщина, взобравшаяся так высоко, сразу должна была привлечь внимание. К тому же, Ходзё Масако изначально выделялась на фоне себе подобных. Она не была наложницей, ловко удерживавшей власть в израненных от интриг руках. Масако сама создала себе власть, она шла к этому с детства. Говорят, ее отец растил дочь воином, разрешал стрелять из лука и завтракать вместе с мужчинами.

Как это было на нее похоже.

Человеку, который читал шаманам проповеди и стал объектом поклонения, не впору быть завистливым. Но, глядя на успехи, которых она достигла, как Масако, и вспоминая ее старые забавы, по-другому не получалось. Положа руку на сердце — туда, где оно, неугомонное, должно биться, — стоило признаться. Зависть была.

Звезду эти чувства стороной не обошли.

Масако не позвала на помощь, хотя стоило ей просто щелкнуть пальцами и в комнату вошло бы два десятка солдат, вооруженных до последнего мизинца. Тенгену такое сопротивление — не помеха. Но факт, что она посчитала себя — снова — достойной выйти один на один, всколыхнул давно уснувшую ярость.

Невозможная, абсолютно невероятная женщина рождается в мире однажды в тысячу лет. Масако повезло родиться несколько раз.

— Ты отравила своего мужа. Казнила старшего сына, подставила внука. Лишила жизни сотни невинных. И все ради того, чтобы удержаться у власти?

Главное опущение Мастера — закрыть глаза на то, что она развила Проклятую Технику. На то, что запасов энергии у нее все так же, как и тогда, непомерно много. Что контроль, внутренний баланс вернулся к ней, как собака к человеку, однажды ее приручившему.

Не вижу зла, не слышу зла и не говорю о зле.

Это все за твое бахвальство, Тенген.

— Какие громкие слова, — ответила Масако, готовясь к очередному удару. — Будут ли у тебя доказательства, друг мой?

Известная на всю страну «монахиня-сегун», выходившая из схваток и битв без единой царапины, посвятившая жизнь просветлению и великолепной политической войне. Она останется в истории Японии, сколько бы ее не пытались стереть. Но можно предотвратить еще большее вмешательство.

— Ты уже проигрывала мне, паучиха. В этот раз все закончится быстро.

Но Масако не сдавалась. Перепрыгивала из стороны в сторону, словно была не восьмидесятилетней старухой, а молодой козой, скакавшей по горным хребтам. Внутри поставленного барьера гремели разрушения. Их не было слышно за его пределами, но и Масако все равно не звала на помощь.

Гордая. Что было бы, если бы к ней, помимо силы, вернулась бы еще и память?

Ответ однозначен. Победа бы точно отошла ей.

— Твои последние слова?

Масако лежала на земле с разорванным животом, тяжело дыша и раскинув руки в стороны. На использование обратной техники ей либо не хватало сил, либо она все так же не смогла ее вспомнить.

— Будь ты проклят… — прохрипела она, едва держа открытыми отяжелевшие веки.

— Прости. Но из нас двоих эта участь отведена тебе.

С последним вздохом Ходзё Масако в мир пришло новое обещание. Не дать этой женщине вновь стать такой могущественной, чтобы это переросло в очередную проблему.

Тенген еще не знает, что в следующий раз опять оплошает.

Япония, 1615 год

Период Эдо

Полы богатого кимоно волочились следом за легким перестуком ее гэта. Тоненькая, как цветочный стебелек, с безупречной осанкой и нежной, как лепестки сакуры, кожей. Леди Касуга была невероятно хороша собой и не стеснялась это показывать.

Она родилась в семье самурая, и ей не чужды были отношения с мечом. В народе говорили: именно необычное детство закалило ее непростой характер, много раз выручавший леди Касугу в будущем. Ее отца и братьев казнили — саму девочку отправили на воспитание к родственнице матери, где она получила превосходное образование.

Леди Касуга вышла замуж, стала матерью трех сыновей. А потом внезапно развелась, оставив детей на попечение бывшего мужа. Говорят, леди Касуга ни разу в жизни не плакала. Ни прощаясь с детьми, ни когда убивали ее отца, ни даже будучи младенцем. Ходили слухи, что, родившись, она молчала. И взгляд у нее уже тогда был холодным и расчетливым.

Как и полагается женщине, которая отдала все, лишь бы оказаться в Западном дворе замка Эдо.

Она закрывала дверь своих покоев, когда кто-то вдруг грубо и резко схватил ее поперек талии и потащил вглубь тьмы. Не растерявшая за годы сноровку Касуга ловко вывернулась и вытряхнула из длинного рукава нож, с которым не расставалась уже больше двадцати лет.

Когда глаза привыкли к темноте, она рассмотрела нападавшего и не смогла сдержать смеха.

— Нагамацу… — она шумно выдохнула, держась за заколовший бок. — Боги проклянут тебя за такое поведение!

Тот, кого назвали Нагамацу, наоборот был серьезен и, кажется, сердит.

— Это мое детское имя, Фуку, — тихо прошептал он. — Зови меня Хидэтада, как и положено слугам.

Та, кого назвали Фуку, легкомысленно пожала плечом.

— Но ведь и я теперь Касуга, — заметила она, покрутив в руке клинок. — Что привело тебя в столь поздний час, милый друг?

Токугава Хидэтада молчал. Леди Касуга разделяла эту тишину вместе с ним.

— Зачем ты сделала это?

Касуга склонила голову вбок.

— Сделала что, Хидэтада?

— А то ты не понимаешь? — вспылил сын сегуна. — Ты заставила отца признать наследником Такетиё! Для чего, Касуга, для чего ты продолжаешь лезть в нашу жизнь?!

— Такетиё — твой второй сын, — терпеливо напомнила его собеседница. — Я сделала лишь то, что спасло бы мальчика. Ты хотел назначить наследником другого ребенка, что мне оставалось делать?

— Он — не мой сын, Касуга. И ты знаешь об этом, как никто другой!

— Ты утомлен, Хидэтада, — наконец вздохнула женщина. — И начинаешь бредить. Вспомни, как обращался с тобой отец, но и он в итоге выбрал тебя своим наследником после смерти Нобуясу…

Хидэтада сжал кулаки, и Касуга неожиданно просияла лицом. Словно поняла, в какое место нужно бить.

— Понимаю, трагедия с Чомару нанесла непосильный вред твоему рассудку…

— Это была не трагедия, — оборвал ее Хидэтада. — Это было убийство. Ты убила моего старшего сына!

Ринувшись вперед, молодой человек схватил ее за шею и прижал к стене.

— И все, чтобы протолкнуть своего выродка в линии наследство. Как у тебя хватает совести разрушать нашу семью и дальше?!

Задыхаясь, Касуга подняла лицо и посмотрела на взбесившегося друга из-под черной челки. В следующую секунду Хидэтада отлетел в противоположную стену, как будто от невидимого удара. Втянув воздух через рот, Касуга удержалась на ногах и посмотрела на поверженного мужчину сверху-вниз.

— Ты… Ты из шаманов, — выплюнул Хидэтада. — От такой мерзости, как ты, только этого и стоило ожидать. Я казню тебя, ведьма!

— Для начала на ногах стоять научись.

Пока наследник сегуна приходил в себя, Касуга обошла его по дуге и присела рядом. На лице ее сверкала добродушная — издевательская в свете произошедшего — улыбка. Женщина положила узкую ладонь на лоб Хидэтады и бережно, как ребенку, пригладила ему волосы.

— Такетиё — твой сын, — назидательно повторила она. — Я — его кормилица. Простая женщина, которую удостоили такой чести за переговоры с Кобаякавой Хидеаки. Помнишь?

Хидэтада не ответил — лишь что-то промычал, превозмогая боль от неожиданного крепкого женского удара, усиленного Проклятой Энергией.

— А если ты захочешь продолжать болтать всякие глупости… Например, про то, что родители Такетиё — сын мой и твоего отца… Я тебя убью, — и улыбнулась.

Комната вновь потонула в громком звуке ее раскатистого смеха.

***

В жизни Леди Касуги было множество покушений и похищений. Вокруг ее имени вился хвост из самых разнообразных слухов. Она пережила нескольких сегунов и создала систему контроля за политической жизнью внутри дворца Эдо. Даже после смерти Токугавы Иэясу никто не посмел выгнать ее восвояси.

Токугава Иэмицу относился к ней, как к своей матери. Люди, близкие к сегуну, подчеркивали, что если он и приходился леди Касуге сыном, то Иэмицу не повезло с родителями вдвойне. Леди Касуга использовала его, вертела, как хотела, играла на нервах чувствительного воспитанника, чтобы получить, что нужно было ей.

Так как ее власть практически не распространялась за пределы дворца и столы переговоров, информации об этой женщины в народ просачивалось крайне мало. Таинственный незнакомец в черном балахоне пришел по ее душу только осенью 1643 года.

К этому времени Леди Касуга умирала в своих покоях от воспаления легких.

— Все тебе неймется, да? — сказал чужой голос, присев перед несчастной женщиной.

— Кто здесь?! — воскликнула она шепотом, не имея возможности посмотреть на незнакомца ослепшими от болезни глазами. — Стража!

Но она была слишком слаба, чтобы охрана смогла услышать приказ.

— Даже оказываясь в ужасных ситуациях, ты умудряешься стать невероятно могущественной. Это талант.

Это все за твою самонадеянность, Тенген.

— Нужно изменить обряд, чтобы ограничить тебя во времени. Спи спокойно, паучиха.

На следующее утро леди Касуги не стало.

Япония, 1891 год

Реставрация Мэйдзи

— Ну здравствуй, Ниджо.

Она обернулась. За ее спиной стоял немолодой мужчина, лицо его скрывалось под сенью зонтика от солнца. Она повертелась по сторонам, убеждаясь, что никого вокруг не было.

— Вы меня с кем-то путаете. Мое имя Нацу, — и постаралась сбежать.

— Да. Тебе двадцать один год, твой отец и старший брат недавно умерли. Мать работает прачкой, а у сестры голубые глаза.

Нацу, занесшая ногу для шага, застыла на месте. Ей бы исчезнуть поскорее, чтобы не разговаривать о таком с незнакомцами, но интерес победил. Нацу была неинтересна для окружающих. Абсолютно непримечательной.

А этот человек откуда-то все знал.

— Кто вы? — серьезно спросила Нацу, оттянув руками карманы у куртки.

Человек улыбнулся и подошел ближе. Нацу увидела длинные шрам, перечеркнувший его лоб.

— Куда важнее, кто ты, — легко ответил он.

— Мне надо знать, как обращаться к человеку, — настояла на своем Нацу.

Человек помедлил.

— У меня много имен. Киеши Сентаро, Камо Норитоши, — пауза. — Накарай Тосуи. Тебе какое больше нравится?

Нацу прищурила глаза и улыбнулась краями тонких бескровных губ.

— Вы писатель, да?

— Скорее изобретатель, — отшутился Сентаро-Норитоши-Тосуи.

— И что изобретаете?

— Новый мир.

Жар.

Боль.

Агония.

Боль, агония, жар. Лихорадка. Минута успокоения — и все начиналось снова. Она не понимала, спала или бодроствовала. Кажется, несколько раз все-таки падала в беспамятство. Но всегда ловила себя на факте, что держала глаза открытыми.

Пока в голове кинопленкой проносились сотни лет, из носа начинала капать густая горячая кровь. В висках стучало — слабый человеческий организм не справлялся с воспоминаниями о предсмертных муках.

За ночь она умерла больше десятка раз. И утром поняла — Нацу тоже оказалась мертва.

Какое же все… Пустое.

— Как самочувствие? — спросил новый шрамоголовый друг, снимая мокрую тряпку с ее разгоряченного лба.

Она посмотрела на него с интересом, с каким обычно наблюдают за возящимся в грязи жуком.

— Словно вспомнила, что давно не ходила в туалет, — простонала, бессильно свесив руку с тахты. — Как же я была слепа…

— Интересное сравнение, — заметил «Тосуи». — Встать сможешь?

— Это тело слабо, — сухо констатировала она. — Но я хотя бы не немощная старуха.

И поднялась с таким кряхтнением, словно пыталась саму себя в сказанном разубедить. Перед глазами от перенапряжения заплясали разноцветные круги.

— Тенген заставил тебя скакать из тела в тело, чтобы снова и снова переживать смерть, — «друг» обхватил руками ее лицо и заглянул в глаза. — Изощренная пытка.

— Эта старая су… — горячо выпалила она. — Сволочь… Боялась, что я смогу переродиться в полной силе. «Прыжки» из сознания в сознание должны были это предотвратить. А если бы вспомнила что-то из прошлого — мозг бы просто зажарило.

— Но ты жива.

— Твоими стараниями, — хмыкнула, поболтав ногами. — Мне понадобится время на восстановление. Ответь пока на вопрос.

— Тебя снова интересует мое имя?

— Если честно — плевать. Я хочу знать, откуда ты знаешь мое.

Человек обернулся через плечо.

— Кто не знает Королеву Проклятий Ниджо? — он усмехнулся.

Она скорчила гримасу.

— И меня называют вот так? Безвкусица.

— Вообще-то люди запомнили тебя как Йорогумо. А я просто добавил пафоса, паучиха.

Новый незнакомый человек называл ее «паучихой». В виске стрельнуло от воспоминаний. Она хихикнула — горько, как в насмешку.

— Убила меня своими же руками, вот же ж…

— Про какую из своих смертей говоришь?

— «Регентшу-монахиню».

Он почесал затылок.

— Ага, так там тоже была ты… Тогда тебе позволяли жить подольше. Есть какая-то причина?

— Леди Касуга. Тенген слишком трусливая букашка, чтобы доверить все процессу старения. Стоило немного проявить себя, и все — сразу появились блоки на возраст.

— И до скольких сможешь дожить, представляешь?

— В прошлый раз умерла, когда стукнуло двенадцать.

— Негусто.

Ее забавляло все: от крошек пыли, танцующих в воздухе на свету, до реакции собственного тела. Мир вокруг стал ощущаться совсем иначе: как будто на нее действительно снизошло прозрение.

Все прошлые жизни неожиданно легко сошлись в одной точке, дополнив друг друга. Столько смысла не уместилось бы ни в одну из заумных книг.

— И чем мы теперь займемся? — спросила она, лукаво улыбнувшись.

— Можем навестить твоего старого друга.

— У меня нет друзей. Хотя, если ты говоришь про Тенге…

— Признаюсь, не знаю, какие между вами были отношения, — прервал он ее сладкие мысли о воссоединении с подругой. — Но в эпоху Хэйан только и разговоров было, что о Двуликом Сукуне. После твоей кончины, разумеется.

Слово «двуликий» осело на ушах, как пепел сгоревших благовоний. Она немного посидела неподвижно, размышляя. Закинула ногу на ногу и заломила тонкие, болезненно бледные руки. Вскинула брови.

— Снова твой пафос? — спросила недоверчиво. — Разве ему бы понравилась такая «кличка»?

Не-человек выдержал паузу.

— Ну вот распечатаем его — как раз узнаешь.

Ниджоацу сидела на веранде под банановым деревом и что-то сосредоточенно записывала в блокнот. На белом лице красным сочился болезненный румянец. Она похудела, и руки с костлявыми узловатыми пальцами самой себе стали напоминать парочку пауков-альбиносов.

— Выглядишь паршиво, — честно сказали ей на ухо. Нацу подняла голову и встретилась глазами с незаметно подкравшимся «Тосуи».

— Не толь… — не успела ответить она, половину слова оборвал рваный приступ кашля.

Когда девушка отняла ладонь от лица, «Тосуи» увидел на ней смачное пятно отхарканной крови. Нацу вытерла руки салфеткой и тяжело привалилась спиной к стволу дерева. Невооруженным взглядом было видно, что ее неистово била лихорадка.

— Ну и ну…

— Чахотка — дело страшное, — сипло оправдалась Нацу, поведя плечами. — Плохая наследственность тоже.

Отец и брат ее — оболочки — умерли от той же заразы. В мире находилась сотня причин, которые вкупе могли противостоять даже силе древнего шамана. Особенно, если шаман этот практически не прибегал к использованию техник, а в другом углу ринга находился Мастер Барьеров.

Завистливая дрянь со своими дурацкими заговорами.

— Ты даже не пытаешься лечиться, — здраво заметили со стороны.

— А есть смысл? — неожиданно просто спросила она. — Я не вижу причин держаться за эту жизнь. Если повезет, в следующий раз судьба наградит меня более удачным телом. Если нет — я об этом вряд ли вспомню. Да и к тому же, не думаю, что у меня хватит денег даже похороны себе организовать, не то что лечение.

— Талантливая писательница умирает в нищете. Ну и дурость.

— Из этого мог бы получиться неплохой сюжет, как думаешь?

Он посмотрел на ехидную улыбку, которая прорезалась на изможденном лице. Она собирала волосы в традиционную прическу, точно отдавая дань уважения самурайским «корням», но вела себя как образцовый буддистский монах. Праведный и аскетичный — даже ударилась в литературу, не без его помощи.

Сначала ему думалось, что зря он это затеял. Зря возвращал ей память и следил, чтобы сознание справлялось с циркуляцией «прошлых я» в дырявой девичьей голове. В этот раз она не стремилась к власти, а просто жила обычной бедняцкой жизнь, как и положено любому художницу, творцу.

Но потом Нацу Ниджо внезапно начала говорить.

Не сразу. Сначала — обрывками, случайными фразами, которые обороняла неожиданно, будто между делом. Потом начала вплетать информацию в свои рассказы — он читал и, чувствуя в словах удельный вес эпохи Хэйан, раз за разом обнаруживал на лице ухмылку, разбирая в убористых строчках что-то скрытое, только ему одному понятное.

Так Ниджо рассказала ему много чего. Она говорила, и в причудливых интонациях представал человек, проживший не один десяток лет. Он же слушал, возражал и с каждой секундой понимал, каким самородком оказалась девчонка, которую он нагнал на пути в квартал красных фонарей.

Редчайший кладезь информации.

— К тому же, мы и так неплохо повеселились за эти годы, — сказала Нацу, словно читая его мысли.

Редкая, удивительная в полной своей мере женщина. Он подавил смешок.

— Гордость душит попросить найти себя в следующий раз?

Она так удивилась, что на секунду отложила записи.

— Искать меня? Право, Кендзяку, даже не собиралась, — потерла шею, на которой поблескивала вечная испарина. — Какой резон нам встречаться в следующем столетии?

— Мечтаешь родить еще дюжину детишек и провести беззаботную старость?

— Было бы славно, но Тенген не позволит. Мои амбиции обязательно запросятся наружу, если я перестану держать себя в узде, — Нацу повертела в пальцах карандаш. — Думаю, чтобы не допустить очередного вмешательства в историю, меня прикончат еще пару-тройку раз.

Но в историю она, конечно, все-таки влезет. Вряд ли Япония забудет ее исповеди, печатавшиеся в газетах и журналах под трепетным руководством самого Кендзяку. Точнее — «Накарая Тосуи».

— И чего ты хочешь?

— Чтобы ты исполнил задуманное: отыскал Тюремное Царство для начала. Нащупал исход бхавачакры Сам-Знаешь-Кого. И нашел, куда наша подружка закинула мой хладный труп, потому что без него я так и останусь бесполезной.

Ходзё Масако была сильным шаманом, потому что тогда ее могущество ограничивалось лишь незнанием самой себя. Леди Касуга пыталась найти силу в покоях сегуна Токугава, который справедливо боялся магов. Нацу не могла использовать Проклятую Энергию в полную мощь, потому что последние десять двадцатилетий ее душа курсировала по слабым телам с незавидной судьбой. За последнее, несомненно, спасибо тебе, Тенген.

Чтобы вырвать Ниджо из бесконечного ловушки-водоворота, требовалось проследовать по одному из двух путей: поглотить Тенгена или найти ее истинное тело, которое так и не было захоронено. Одно неизменно упиралось в другое, потому что единственным существом, который знал о местонахождении останков паучихи, был… Впрочем, и так понятно кто.

— Ни за что не поверю, что тебе будет неинтересно взглянуть на возрождение Двуликого.

— Для этого придется найти все его пальцы. Надеюсь, преуспеешь, потому что придется попотеть. Ну, а если тебе удастся создать подходящий сосуд… Уж поверь, я найду вас сама.

Выдавив последнее слово, девушка снова закашлялась. Ярче и громче предыдущего, словно невидимая хватка принялась душить ее за горло. Кендзяку отвернулся, понимая, что разговор окончен.

Ниджо была права, говоря, что в нынешнем своем состоянии приносила больше хлопот, чем пользы. И права во всех своих суждениях. Больше ему с нее пока что нечего было взять.

Продолжение банкета придется отложить.

— Спасибо, — прилетело ему следом, когда Кендзяку собирался уходить. — Было занятно с тобой пообщаться, милый друг.

В ноябре того же года Нацу, как и предвещала, скончалась без гроша в кармане. Хоронить ее пришли толпы людей.

Япония, провинция Хида

Эпоха Хэйан

Говорят, человек становится злым.

Бред — настоящее зло рождается. Сразу вылезает из утробы матери с криком и кровью в своем истинном проявлении и смотрит на мир равнодушными черными глазами.

***

У Ниджо, дочери деревенского старосты, были очень длинные волосы. В детстве она упрямилась, не хотела собирать их в прически и просто бегала с распущенными, собирая на роскошную гриву колтуны и мусор. Концы темных патл волоклись по земле, подметая за девочкой следом пыль. Мать стенала, отец ругался.

Ниджо было все равно. С годами, кстати, ничего не менялось.

Она была единственным ребенком, при всем этом еще и безумно любимым. Староста позволял ей многое, порою даже больше дозволенного для девочки, жившей в то время. Ниджо носила мужскую одежду, дралась наравне с деревенскими мальчишками. Причем обладала определенной неприкосновенностью — страшась наказаний, ребятня боялась просто схватить ее за волосы, не то что поставить синяк.

Сообразительная с малых лет, Ниджо чувствовала превосходство и умело им пользовалась. Небо не давало ее отцу сына, и многие считали, что не зря. Сейчас бы кто-то рассудил, что у Ниджо был мужской характер. Но тогда… Как будто бы она стала примером подражания для всех деревенских мальчиков.

— Чего пятишься, урод? — ухмыльнулся Ухэй, подходя спереди. Через дыру в нижней челюсти, откуда недавно был выбит зуб, свистел выдыхаемый воздух. — Струсил?

— Поди хочет сбежать к мамочке, — хохотнул Короку, приближаясь сбоку. — Но у такого ублюдка нет мамочки. Повесилась, наверное, когда увидела, что выродилось.

— Смотри на меня, паршивец! У тебя две морды, тебе несложно!

— Двумордый! Двумордый!

У Короку были палки, а Ухэй бросался крупными речными камнями. И на двоих числилось четыре крепких кулака. Он знал, чем это все закончится. Сначала поглумятся, потом повалят на землю и под конец отпинают по ребрам. Это ведь местная забава.

Издеваться над убогим.

— Эй, У-ухэ-э-эй, — раздалось откуда-то извне очень громко и протяжно, как боевой клич.

Все трое — Ухэй, Короку и он — подняли головы. Верхом на ветхой изгороди сидела Ниджо и смотрела на них немигающим взглядом.

Ухэй отвлекся.

— Чего тебе?

— Отойди от него, — пожелала Ниджо. Не прося, а требуя. Отдавая приказ.

Мальчик насупился. Он не хотел отпускать свою жертву и надеялся, что надоедливая девчонка просто пройдет мимо.

— Я сказала отойди, — повторила старостинская дочь. Уже с нажимом.

Нехотя, Ухэй сделал шаг назад.

— А ты, — кивнула на Короку, — брось палку.

— Не брошу, — заупрямился тот. — Иди своей дорогой, Ниджо. Не мешай нам играть.

Ниджо не ответила. Спрыгнула с изгороди — та зашаталась от облегчения — и ловко, как кошка, приземлилась на деревянные сандалии.

— Не уйду, — заявила она, приближаясь к Короку. — Палку брось, молокосос.

Короку был среди деревенских детей младшим и пока не успел встретиться с Ниджо «в бою». Его успешно подначивали ребята постарше, но сам он еще даже не получал настоящих тумаков. Зеленый новичок в своре местных мародеров.

— А если не брошу?

— Я тебя ударю, — с улыбкой просветила Ниджо.

— Ты — девчонка, — Короку сморщил крупный нос. — Я сильнее. Только попробуй, я тебя так отметелю, что расплачешься.

То ли из-за возраста, то ли ему просто не было дано, умом Короку тоже не отличался. Ниджо захихикала, а глаза у нее как-то совсем нехорошо заблестели.

— А ты попробуй, — ехидно подзуживала его девочка.

— Короку, не надо, — попросил притихший Ухэй. — Пойдем отсюда, оставь этого урода ей.

Короку был беспросветно тупым. Таким и остался, впрочем, вплоть до самой своей смерти. Поэтому тогда замахнулся, чтобы ударить Ниджо по рукам. Но та, как и всегда, оказалась проворнее.

Отскочила в сторону, уклонилась и вывернула руку. Прошла секунда — никто и опомниться не успел, а Ниджо уже отняла у мальчишки палку. И, не медля, без жалости треснула его по виску.

Короку, оглушенный, рухнул прямо на задницу. Минуту сидел неподвижно, невидящими глазами пялясь перед собой. Проскочила тревожная мысль — не убил ли его этот удар. Но в следующий миг по рыхлым щекам заструились слезы, и мальчишка разревелся в голос. Ниджо улыбнулась так широко, что всем стало жутко.

— Идиот! — вырвалось у Ухэя, который сорвался с места и, схватив Короку за воротник, потащил того прочь.

Ниджо стояла и сгибалась пополам от смеха, найдя эту сцену излишне забавной. Смех у нее был неприятный, очень визгливый. Но Ниджо его не стеснялась: даже не пыталась подавить.

Он смотрел на нее и испытывал взрывную смесь эмоций из ужаса, недоумения и зависти.

— Ты зачем это сделала? — спросил, когда девочка подуспокоилась.

Она обернулась, и длинные волосы взметнулись в воздухе, ударив его по груди. Раскрасневшееся лицо вытянулось в легком удивлении и сразу же успокоилось.

— О, ты еще здесь? А я уже и забыла…

И тут он понял, чем Ниджо основательно отличалась от всех остальных. Маленькая, совсем не приметная деталь: она смотрела на него равнодушно. Никакого интереса в черных глазах, никакого презрения. Так смотрели на обыкновенных, абсолютно нормальных людей. Ниджо его даже не разглядывала. И ответ на собственный вопрос очень просто появился в голове.

«Она вмешалась, потому что ей было скучно. Потому что ничего здесь не может происходить без ее ведома».

— Ты жалок, — тем временем продолжала Ниджо уже сама, вслух. Повертела палку в руках. — Выше всех, шире всех… А все равно терпишь, как глупая скотина. Они не отстанут, пока не начнешь бить в ответ.

А потом так же легко, как Короку, ударила его по лбу. Он был так удивлен, что не отреагировал. Ниджо снова захихикала и — убежала.

Когда, через пару дней, мальчишки снова зажали его на краю деревни, он вспомнил об этом разговоре. И ударил нападавшего Ухэя наотмашь — не сильно, но достаточно, чтобы мальчишка свалился на землю. Завязалась драка, и ему уже хотелось спасовать. Но в голове очень ясно взыграл голос Ниджо.

«Они не отстанут, пока не начнешь бить в ответ».

Нечестная потасовка троих против одного закончилась в его пользу. Побежденные и опозоренные мальчишки побежали жаловаться родителям. К обеду вся деревня гудела от возмущений и ругани.

— Рано или поздно все так бы и закончилось…

— А я говорила, что этого урода давно надо было…

— Токико, ты думай, что говоришь! Он ребенок совсем!

— Этот ребенок скоро всех нас погубит!

Матери кудахтали, а дети, прячась за их тканями одежд, злобно смотрели на него и предвкушали скорую месть. Зеваки столпились у дома старосты: его привели сюда, подгоняя ударами хлесткого прута. Все старания показались бессмысленными. Он двести раз пожалел, послушав наваждение, которое говорило словами взбалмошной девчонки.

— Итак, — негромко произнес староста, — зачем ты начал драться?

Страх от того, насколько суровым стало мужское лицо, угнездился где-то в груди. Но, сглотнув вязкую слюну, он ответил:

— Первыми били они.

— Ребята просто играли! — взревела чья-то мать. — А этот… Этот больной устроил настоящий мордобой. Вы посмотрите, у моего ребенка все лицо разбито!

Ребенок, у которого было разбито все лицо, дергал его за волосы и целился, чтобы ударить в глаза. «А что, — спрашивал он, — у тебя их еще куча!»

— С этим нужно что-то делать… — зашептали откуда-то из толпы.

— Выгнать его из деревни — вот и все!

— Да ты что?! Куда его, одного?.. Звери же или чего похуже…

— Не пропадет! Ты на него посмотри, сам ведь — зверь!

— Такому с людьми позволять жить уже было ошибкой.

Люди судачили, староста думал. Минуты тянулись медленно, как мед, капающий с палочки. И тут словно из-под земли появилось что-то чумазое, красное и зареванное. Ниджо добежала до толпы, упала перед отцом на колени и заголосила, как резанная:

— Папенька, папенька! Все не так было! Эти зубоскалы проклятые меня бить начали, а он защитить пытался. Врут они все, папенька, врут!

Ниджо оглянулась, и каждый смог рассмотреть ее рассеченную губу и тронутую размашистой ссадиной скулу. Снова прошлась волна шепотков.

Староста быстро поднял дочь на ноги, придерживая за плечи. Выражение лица у него изменилось: стало еще более мрачным. Мужчина недобро посмотрел на мальчишек с их матерями.

— Да неправда это! — вскричал один и детских голосков. — Она сама врет!

— Ниджо там даже не было!

— Верно! Не было, не было!

В ответ на их обвинения девочка заплакала пуще прежнего, рыдая в голос и никого не стесняясь. Староста погладил ее по спине.

— Ты действительно защищал мою дочь? — спокойно поинтересовался он, не глядя ни на кого конкретно. Скорее в землю перед собой.

Ниджо действительно была любимым ребенком. И действительно умела этим пользоваться.

— Да.

После этого его никто не задирал.

Одним поздним вечером они снова встретились. Ниджо сидела на излюбленной изгороди и ела немытыми руками спелые сливы. Ее семья их не выращивала, значит, откуда-то своровала.

— Ты ответил, — сказала девочка, когда он собирался сделать вид, что ее не заметил. — Я не ожидала, честно говоря.

— Не ожидала? — вопрос вырвался невольно.

— Что смелости хватит.

Ниджо отвернулась, будто бы переключив внимание на окрасившееся в фиолетовый небо. Он проследил глазами за быстрым движением — девочка снова болтала ногами — ее босых лодыжек.

— Ты зачем лицо себе разбила?

Громко усмехнувшись, Ниджо повернулась. Следы проделанной шалости заживали, но на растянутой в улыбке губе еще виднелось темное пятнышко запекшейся крови. Ее правда не было в той драке. Даже рядом — неизвестно, откуда узнала вообще.

— Так ведь интереснее, — без прикрас ответила Ниджо. — К тому же, теперь ты мой должник.

Девочка бросила одну из слив, и он ловко поймал чернявый плод в воздухе. А вместе с ним — желание остаться рядом с ней этим вечером.

И на много-много дней после него.

Годы шли, Ниджо росла. А вместе с ней — и характер с требованиями. Староста обучил дочь грамоте, так что в свободное время она начала много читать.

Ее любознательность становилась все более агрессивной. Ниджо тянулась к знанию обо всем на свете — почему небо голубое, почему листья на деревьях меняют цвет, почему солнце встает на востоке и садится на западе. И единственное, что ее совсем не волновало, — противоположный пол.

Крикливый щекастый утенок не изрос в элегантного прекрасного лебедя. Ниджо не стала красивой, это понимал каждый. Но в ее узком бледном лице все равно было что-то притягательное. Фигура оформилась в ясный женский силуэт, что прослеживалось даже в мужской одежде, которую девушка по привычке до сих пор носила. Мальчишки, которые раньше с ней бесились и ругались, превратились в широкоплечих юношей и стали засматриваться Ниджо вслед. Кто-то сочинял комплименты, кто-то намекал на что-то большее. Но сама девушка и слышать не желала о свадьбе.

— Я взяла с отца слово, — как-то призналась она, растягиваясь на мягкой весенней траве, — что меня не продадут, как корову.

Многих из потенциальных женихов больше привлекали скорее владения ее семьи, чем персона Ниджо. К их несчастью, девушка гневалась на одну только идею замужества. Всем претендентам оставалось лишь мечтать.

Он тоже о ней мечтал.

Острая на язык и вечно ехидничающая Ниджо очень легко и просто отбивала у мужчин желание с ней общаться. Она как будто бы не терпела их присутствия рядом с собой. А вот его никогда не прогоняла. С той истории про рассеченную губу они каждый день проводили вместе. Играли в салки, наводили порядки — она продолжала любить вмешиваться в уличные разборки, показывая свое могущество над деревней. Когда подросли — девушка читала вслух потрепанные свитки. Они сидели под раскидистыми деревьями, сбегая далеко в лес, и проводили там целые дни. Иногда охотились — Ниджо отлично стреляла из лука.

Как-то раз его попытались высмеять за эту связь:

— Удобно прятаться за бабой, Двумордый?

Ниджо, как и всегда, успела среагировать первее:

— Говорят, за спиной моей куда безопаснее, чем перед лицом, — и кивнула.

Он кивнул в ответ и с разворота ударил обидчика двумя левыми кулаками. У того, кажется, навсегда отсох язык.

— Знаешь, а мне нравится, как они тебя называют, — задумчиво протянула Ниджо, когда часом позже они ели сливы у нее на веранде. — Есть в этом что-то… Трепетное.

— Двумордый? И это трепетно? — сварливо хмыкнул он.

— Двумордый нет. А вот Двуликий, — девушка вскинула указательный палец, — вполне.

Спорить с ней ему не хотелось. В какой-то мере среди них двоих Ниджо выступала как наставник. У нее удивительно доходчиво получалось объяснять, как превращать слабости в преимущества.

Единственная дочь зажиточного родителя не должна была обладать такой властью. Но когда Ниджо впервые привела его, малолетнего оборванца, в свой дом, никто не сказал и слова против. Староста, как и любой другой житель деревни, уродца недолюбливал. Однако его жена все равно приносила дополнительную порцию ужина и спрашивала, требовалась ли добавка.

Видимо, отца и мать беспокоило, что дочь болталась нелюдимой забиякой. Поэтому любой друг — даже такой — казался им хорошим знаком.

В тот раз он, как и бессчетное число раз до, постучал в тонкую отъезжающую дверь. Ниджо открыла не сразу и будто бы с опаской.

— А, — понимающе отозвалась она, — это ты. Проходи.

Он задержался на пороге, потому что на подруге был один легкий белый дзюбан, и смотреть на нее такую было чем-то не выносимо. Длинные волосы она собрала в свободный узел на макушке, некоторые пряди длинными змеями спускались по спине вниз. Ниджо прошагала к противоположной стене и села перед ткацким станком.

Это было вторым ее любимым занятием после чтения. Родители не смогли привлечь Ниджо к хозяйственности, но она очень полюбила сам процесс ткачества.

Длинные нити неровно тянулись и проседали до самого пола, путались между собой. Работа не ладилась: это стало ясно по недовольному сопению девушки. Она высоко поднимала руки, натягивая волокна, но ничего все равно не получалось.

— Я помогу, — сказал он, подходя ближе и присаживаясь рядом.

Ниджо не стала сопротивляться: отползла в сторону, уступая место. Чуть-чуть помолчала, шумно выдохнула и устало опустила голову на его верхнее плечо. Пучок ее волос упирался ему в сгиб шеи, и от этого становилось совсем невыносимо.

— Я завидую твоим рукам, — протянула девушка. — Вот бы и мне пару лишних.

— Все не хочешь быть нормальной?

— Так удобнее ткать. Да и разве сейчас, без четырех рук, я нормальная?

Натянув нити и зафиксировав, он скосил взгляд и встретился глазами с Ниджо. Она вдруг зажмурилась, часто поморгала и посмотрела в сторону. Дергано отпрянула, и ему вдруг все прояснилось. Никогда в жизни Ниджо не выглядела такой растерянной. Как будто из-под ее ног вновь и вновь выбивали землю.

— Что произошло?

Вместе ответа она как-то дергано отвернулась и, задев чужие руки локтями, отодвинулась. Ниджо легла на пол, воротник нижней рубашки сбился, и за ним показалась молочно-белая кожа груди. Он едва сдержался, чтобы не подглядеть.

— Ты знаешь, почему мне нравится ткать?

— Без понятия.

— Идеальная вещица, — она махнула рукой. — Созданная только мной. Все зависит от меня: длина, ширина, структура, прочность… Ничего такого, что я не смогла бы проконтролировать. Я выбираю все. Результат — моя абсолютная прихоть.

Она помолчала немного, сложив узкие ладони на животе. А когда его наконец пересилило желание спросить, выпалила:

— Меня выдают замуж.

Всепоглощающая тишина.

В его голове.

Ниджо вздохнула — то ли раздраженно, то ли облегченно. И одним рывком поднялась на ноги. Заломила руки, обошла друга и принялась шагами мерить комнату. Мягкий пол скрипел под ее частыми шагами.

— Почему? — только и получилось выдавить у него.

— Этот урод меня проиграл, — фыркнула она со спесью, какая бывает у человека, который долго в себе что-то держал. — Он в долгах не первый год… Малахольный идиот, мозгов размером с орех… Я не сразу поняла. Последние несколько месяцев срывался на мать — мол, она никудышная, наследника родить ему не смогла. А сегодня заявился, сказал — нашел какого-то мужика из столицы, чей-то второй сын… Говорит, войдет в нашу семью, займет место его, долги все простит. Посмешище… Ничтожество…

Девушка резко остановилась и со злости пнула стену. Глядя на ее сжатые кулаки, он как-то отстраненно подумал, что не досчитался в комнате одной вазы. Наверное, разбила в порыве злости.

Что нужно было сказать? Никто бы не нашел ответа. Он не знал.

В голове стрекотали кузнечики, пока запоздалые эмоции поднимали волны в груди. Ниджо не могла… Грешным делом проскочила мысль: не разыгрывает ли? Но нет, слишком хорошо знал, не стала бы. Замужество отвергалось ей, как тьмой солнце. В самом остром бреду, какой настигает пьяниц или смертников, ему бы не привиделось.

На что он рассчитывал? Она девушка. Ей положено быть замужем.

— Когда?

— Через два дня.

— Как?! — вырвалось у него вместе с поворотом корпуса. — А сватовство? А остальное все?..

Нервно хмыкнув, Ниджо улыбнулась:

— А сваты были. Просто я не знала, — дернула плечом. — Несколько месяцев назад приезжали — не помню точно, кто именно. Под видом делегации из столицы, на деле — на меня глазели. И уехали молча. Говорят, тощая и рожей не вышла. Но все равно согласились почему-то. Приданное устроило, наверное.

Два дня.

Мир разверзся, открывая зубастую пасть.

— И что ты… Делать-то будешь?

Девушка вздрогнула и медленно повернулась на неуверенный, слегка осипший голос.

— А разве надо что-то делать? — вкрадчиво уточнила она, приближаясь. — Я останусь дома. Здесь же, с родителями… С ним. Просто буду вынуждена терпеть его каждый день. И каждую ночь — в своей постели…

С каждым новом словом краски в ее речи затухали, а взгляд становился все более потерянным. Ниджо походила на ребенка, заплутавшего в кромешной темноте. Подходя к нему, девушка протянула руки, и он протянул свои в ответ. По привычке — или наитию, исходившему от запертого в тисках сердца.

— Мне придется рожать ему детей. Выполнять его приказы. И быть тряпкой для измывательств, для плохого настроения. Я стану совсем как мать, которая терпит нападки папаши… — замолчав, она больно сжала его пальцы. — Я так ведь… Умру?

Сначала Ниджо просто смотрела немигающими глазами. Потом задрожали губы — мелко, как перед землетрясением. Раздался неприятный звук, как при кашле. И девушка расхохоталась — сильно, с надрывом и свистом. Так извергались вулканы.

Время прошло, а она не успокаивалась. Начинала задыхаться, но тело сотрясало в хохоте, и в какой-то момент Ниджо подкосило. Он, бессильный как-то помочь, кинулся ее ловить.

— Ниджо… — прошептал испуганно; одна рука все еще была в мертвой хватке, двумя другими держал за плечи, последняя — как-то самостоятельно пристроилась на девичьей талии.

— Я им… Не позволю… — прохрипела она куда-то в ключицу.

Подумав, что буря миновала, он отпустил ее и отстранился. Но в следующую секунду Ниджо с кошачьей прытью подалась вперед и поцеловала его.

Получилось быстро, строптиво и грубо. Первые секунды, пораженный, он стоял неподвижно, как каменная глыба. Потом постарался сопротивляться, но Ниджо больно вцепилась ногтями в кожу и практически повисла на широких узластых плечах.

— Отец уезжает обсуждать церемонию, — восстановив дыхание, прошептала девушка горячо на ухо, когда они расцепились. — Приходи после заката. Я буду тебя ждать.

Вопросов лишних он никогда не задавал. Ей — так точно. Горячий нрав обещал за малейшее расстройство вспышку немилости, а для него ее расположение было дороже злата. Поэтому после той фразы ушел молча, покорно и незамедлительно, как того потребовала Ниджо.

К назначенному времени не пришел — явился позже, потому что долго собирался с мыслями. Он ведь не был глуп, и прекрасно осознавал, что девушка имела в виду своим приглашением. Чистейшей воды безумие…

Если бы все было по-другому… Если бы Ниджо позвала к себе немного — даже за день — пораньше, у него не было бы этого горького привкуса обреченности под языком.

«Ее выдают замуж, ты ведь понимаешь? Понимаешь, что это означает?» — ехидно спрашивал внутренний голос.

Но другой — более сильный и громкий, подгоняемый всем тем человеческим, что в нем было, — заглушал рациональное зерно. «Ниджо не позволила бы к себе прикоснуться кому попало».

Получается, он — особенный.

В комнате плясали тени, отбрасываемые десятком зажженных свечей. Их свет отражался в ее длинных волосах — Ниджо вновь поприветствовала его, уже распустив их. И улыбнувшись нахально, как умела только она.

— А я думала — испугаешься, — протянула, склонив голову. И одним быстрым движением скинула с себя рубаху.

Она не стала медлить — так же решительно обняла его и поцеловала, привлекая к себе. Он был отчасти рад, потому что правда в каком-то плане испугался и не знал, что делать. Позволил ей вести, потому что сам не знал, какого это — направлять. Все-таки в любых начинаниях проводником среди них была Ниджо…

Все закончилось быстро: пара неумелых толчков и волна удовлетворению по всему телу. Одурманенный, он поцеловал ее напоследок — влажно, с хлопком — и рухнул рядом. Разомлевшему от удовольствия ему не сразу бросилась в глаза деталь: Ниджо оставалась неподвижной все время действа. Просто смотрела в потолок с отсутствующим видом, кажется, совсем не мигая.

— Что с тобой? — шепотом спросил он, касаясь ее обнаженного плеча и все еще смущаясь.

Ниджо не ответила. Полежала еще недолго, а потом внезапно, стоило ему лишь потянуться к ней чуть ближе, дернулась и перевернулась на бок. Села, в противовес ему совершенно не стесняясь своей наготы — огонь свечей выхватил из темноты ямочки над поясницей.

— Я сделал что-то не то?

— Нет, — абсолютно спокойно, ровно, буднично ответила Ниджо, накидывая подцепленный с пола дзюбан. — Все прошло примерно так, как я и предполагала.

Тон у нее был обычным — не обиженным, не расстроенным, а сухим, отрывистым. Как и полагалось, как заведено. И эта незыблемость сбивала его с толку.

— Ты можешь идти, — легко добавила Ниджо, запахивая ткань на груди. И окончательно довела его до замешательства.

Он тоже сел, в растерянности вцепившись одной из рук в корни волос. Ниджо же подскочила — резво, как лань, и зачем-то кинулась к тому углу комнаты, где хранила свои бесчисленные свитки. На мгновение показалось, будто она совсем забыла, что находилась не в одиночестве.

— Что случилось?

Ему не ответили.

— Ниджо.

Тишина. Только слышно, как шелестит скрученная исписанная бумага.

Воспользовавшись случаем, он подобрался к ней со спины. Хотел положить руки на плечи — как будто бы решил, что мог. Что имел право. Когда Ниджо резко развернулась и раздраженно выпалила:

— Ничего не случилось, чего ты пристал ко мне?!

Ее возмущение заставило отступиться. Этот взгляд был хорошо ему знаком — не лезть. Не трогать, она не в настроении. В таком состоянии и ударить может, глазом не моргнет. Только вот он бы и дальше не лез, если бы не все то, что произошло между ними до этого.

Крамольные мысли опять зажужжали в голове, как мухи над гнилью.

— Зачем ты меня позвала?

— Ты что, совсем безмозглый? — Ниджо закатила глаза. — Или до сих пор не понял, что мне от тебя было нужно?

— И что тебе не понравилось? Я же… Старался.

Ее проворные быстрые пальцы, до этого перебиравшие свиток в поисках чего-то определенного, вдруг замерли. Ниджо подняла лицо, и любые признаки злости с него исчезли, как опавшие листья, подхваченные ветром. На смену пришло нечто другое — состояние, заставляющее губы подниматься в насмешке.

— Так вот оно что… — протянула девушка, срываясь на смех.

Хохотала Ниджо беззлобно и задорно. А он стоял, смотрел на нее и чувствовал, как внутри все холодеет.

— Понимаешь, — она щелкнула пальцами, — я должна им показать. Что я сама себе владыка, и никакие приказы надо мной не властны. Меня нельзя заставить что-то сделать, если я сама этого не захочу.

Она выделяла «себя» каждый раз с каким-то ядовитым акцентом, легко перекатываясь с пяток на носки. Ниджо — вся, какая есть — проявлялась в этом монологе, облаченная в шарм снисходительности и высокомерия.

— Папаша решил воспользоваться мной, как разменной монетой. Только представь, какое лицо у него будет, когда он узнает, что все пошло не по его плану. Такой позор на его голову, — сказала она, заглядывая своими горящими от предвкушения превосходства глазами в его. — А этот… Муж мой. Если сердце от стыда не разорвется, то может и уедет вообще восвояси…

— Ты меня использовала, — глухо закончил он ее тираду самодовольства.

— Скажи, что ты этого не хотел, — отмахнулась Ниджо. — «Использовала» — слишком громкое слово для тебя. Сам все прекрасно осознавал.

«Ее выдают замуж, ты ведь понимаешь? Понимаешь, что это означает?»

Идиот.

Сам все прекрасно осознававший идиот.

— Но я ведь люблю тебя, Ниджо.

Сложные слова, проожидавшие в заточении страха и неуверенности столько лет, так просто сорвались с губ. Как дыхание — выдох, логичный и естественный ответ на ранее сделанный вдох. И чувствовал вес, важность заявленного — был в нем уверен.

Только Ниджо почему-то поморщилась, услышав это, словно ей на подносе принесли что-то мерзкое.

— А толку-то от твоей любви? — хмыкнула она. — Родители тоже любят меня, и что? Смысл-то есть у любовь этой?

И вернулась к просмотру своих записей. Не повела и бровью, отвернулась, поправив мешающиеся волосы. Бросила, забыла и растоптала — так, чтобы для верности. Ничего живого — человеческого, чуткого — он в ней не увидел. Кукольная пустота разбила иллюзию их многолетнего единодушия с такой силой, что ее осколки глубоко увязли где-то под кожей.

Поэтому, наверное, он сам и не заметил, как ушел.

Глухая тишина в голове сменилась криком. Сотня мыслей, разогнавшаяся из случайных одиночных звуков где-то на задворках сознания, медленно раскручивалась по мере того, как он отдалялся от дома Ниджо.

В какой-то момент его нога некрасиво соскользнула, зацепилась за некстати подвернувшуюся на пути выбоину, и мир вокруг накренился вниз.

Вот тогда крик из головы просочился в горло и вырвался наружу. Он завопил громко, прекратив бороться с нарастающим внутренним смятением, и побежал вперед, не разбирая дороги.

В лес, где они проводили столько времени. Где она читала ему и стреляла из лука, радуясь ловко подбитому кролику.

Просто мысль о счастливом лице Ниджо в один момент сделалась абсолютно невыносимой. Острой и болючей, как колючка, зацепившаяся за открытую рану. Колючка, которую вгоняли все глубже и глубже, придавливая для верности безумным издевательским смехом.

Смеялась Ниджо. Он кричал.

В ночной темноте не видно было ни зги, и ноги несли его до тех пор, пока, сбившись, не застряли в ловушке древесных корней. Он с разбега упал на землю, скулу пронзила острая боль — падение пришлось на острый камень. И, воспользовавшись этим, одновременно с истерикой взыграли слезы.

Никакой он не особенный. А она — просто настоящая избалованная…

Слово как будто вертелось на языке, но каждое подобранное казалось для нее, Ниджо, неправильным. Неподходящим. Даже в собственной голове у него не получалось выругаться на нее. Хотя в груди все болело и требовало хоть малого отмщения.

Он перевернулся на спину, посмотрел на темное покрывало ночного неба, в котором едва-едва проглядывались края мрачных облаков. В голове — ни мысли о его грязной уродливой роже, измазанных в черной копоти земли руках и кровоточащей ссадине.

Скоро она выйдет замуж.

Потом он окончательно ее потеряет.

И случайное воспоминание: деревня, вечер, они совсем дети. А Ниджо сидит на верхней перекладине забора, смеется с разбитой губой и бросается спелыми сочными сливами.

Когда эмоции схлынули и им на смену пришло успокоение, сознание прояснилось, а вместе с этим вернулась возможность думать. Он думал всю ночь и часть утра, отстраненно наблюдая за расцветающим рассветом и наливающейся цветом кроной дерева.

Много думал, много злился. Пытался злиться на нее — со временем начало даже получаться.

Но больше всего раздражения почему-то вызывало другое.

Ниджо всегда была такой, какой явилась ночью. И никогда не врала, никогда не обещала, что изменится, станет другой. Для него ее образ был чист и прозрачен, как родниковая вода. Но все годы, все время, проведенное рядом с ней, он позволял себе обманываться. Верить во что-то, на что в действительности не было даже намека.

Больше всего злобы в нем копилось на себя и ту несправедливость, которая сделала его таким. Низким, жалким приспособленцем.

Когда он уснул, — все так же, на голой земле и под открытым небом — утомленный размышлениями и эмоциями, его посетил странный сумбурный сон. Кромешная темнота говорила голосами тех, кто ему был давно знаком — жители деревни, презирающие и осуждающие с самого детства:

— Рано или поздно все так бы и закончилось…

— А я говорила, что этого урода давно надо было…

— Токико, ты думай, что говоришь! Он ребенок совсем!

— Этот ребенок скоро всех нас погубит!

Чтобы не слышать их, он зажал уши ладонями и отвернулся, зажмурив глаза. А когда открыл их, то увидел перед собой Ниджо. Она сидела на кроваво-красной земле, задумчиво расчесывая длинные волосы гребнем.

— Ты жалок, — вдруг произнесла девушка, каким-то немыслимым образом возвысившись и начав смотреть на него сверху. — Выше всех, шире всех… А все равно терпишь, как глупая скотина. Они не отстанут, пока не начнешь бить в ответ.

Сон только подкрепил злачные мысли, вертевшиеся в голове всю ночь. Он сел и с трезвенной ясностью понял, что должен сделать.

— Твою же… Напугал, Двумордый.

На входе в деревню ему повстречался Короку. В руках тот держал деревянный посох — года прошли, а с палками ему расстаться так и не получилось. Он о забавной насмешке судьбы не задумывался, в голове тягучим черным вихрилось совсем другое.

— Ты бы хоть иногда мылся, чудище, — Короку не отставал. — Выглядишь, как жук-навозник.

— Ниджо где? — хрипло спросил он, и собственный голос показался рыком дикого зверя. За время, проведенное в лесу, что-то явно изменилось.

— Ах вот оно что… — заискивающе протянул Короку и заулыбался. — Псина потерял хозяйку…

Прозвучало очень гадко, и ему бы даже не было до этого дела. Обычно — не первый раз кто-то задирает, пытается задеть за живое. Не первый раз это делал Короку. Но деревенский дурак не ответил на вопрос.

И поэтому в голове вспыхнул гнев.

— Где Ниджо? — повторил он, останавливаясь и поворачиваясь всем телом грузно, как сомнамбула.

— В храме, — растянул в улыбке противный губастый рот. — Где еще быть девке в день своей свадьбы?

Слово «свадьба» пронзило тело и осадило, как удар молнии. Злость заклокотала сильнее.

— Мне вот все интересно, — продолжил тем временем старый «приятель». — А муж ее как к тебе относится будет? Тоже подзывать к ноге, а?

Челюсти сомкнулись меж собой. К треклятой «свадьбе» в довесок по затылку ударил еще и «муж». Его он представлял очень смутно, как призрака без лица, всегда стоящего спиной. Только у призрака этого были руки — темные, как небо над ночным лесом, где его тянули к земле корни деревьев. Загребущие, как сорняк, опутывающий дикие цветы.

Черные руки вьются вокруг ее плеч, смыкаются на талии, жадно очерчивают линию бедер. Ниджо запрокидывает голову, встряхивая длинные волосы, и смеется. Смеется, смеется, смеется…

— Или наконец-то выгонит отсюда ко всем демонам? Нормальный человек не будет терпеть подле себя уродов, которых столько лет держали только по капризам этой ненормальной бабы…

Он просто развернулся и ударил Короку двумя кулаками сразу. Вместе с возрастом возросла сила — ему до сих пор хватало одного движения, что повалить ублюдка и заставить глотать пыль. Юноша рухнул наземь с жалобным стоном, даже не постаравшись принять позу, в которой было менее опасно падать.

Лежал, как беспомощная букашка, смотрел на небо широко распахнутыми то ли от боли, то ли от ужаса глазами. Он не разбирался — просто кинулся сверху на Короку и с чувством начал избивать. Бил наотмашь, поочередно то слева, то справа. Голова юноши безвольно болталась из стороны в сторону, а его нижние кулаки с аппетитом начали прилетать во все точки щуплого мальчишечьего тела. Ребра, живот, грудь, плечи…

Сознание прояснилось только позднее, когда злость подутихла и нос отчетливо разобрал сильный запах крови. Словно сняв с глаз повязку, он взглянул вниз, на Короку, и увидел вместо его глупого деревенского лица мясное крошево.

Избитый больше не дышал. И едва он смог это осознать, как за спиной раздался истошный женский вопль.

На земле сидела Токико — мерзкая вздорная женщина, которая ни с кем в деревне не умела ни дружить, ни договариваться. От ее вечных скандалов знатно устал и сам староста, которому каждый день приходилось усмирять все ссоры, зачиненные этой женщиной.

Токико была матерью Кораку.

Оглушенный истерикой, он успел только сползти с бездыханного тела. Увидев это, Токико подскочила к сыну, протянула руки к разбитой голове и снова залилась слезами.

— Мальчик мой… — провыла она, измазав подрагивающие пальцы в бурой крови покойника. — Как же так… Люди добрые, помогите! Помогите!

Что было дальше, он достоверно не запомнил. Знал, что одна из рук как-то сама собой нашла оброненный Кораку посох. На крики Токико сбежались люди. Все это происходило как-то странно, как будто не с ним. Виски гудели, как будто кто-то ударил молотком по темени. А может быть и правда ударили — в следующую минуту на него кинулся десяток чужих кулаков.

А дальше — красная пелена. И гора трупов, через которую едва перешагивали ноги.

«Муж» оказался обыкновенным. Даже сверх обуявшей злости, этот факт вызывал неописуемое раздражение. Низкий, худой, даже не страшный — молодое холеное лицо выдавало прожитые годы. Чуть старше него, может быть, лет на пять. Не больше.

А еще он был трусливым. Иначе не объяснить, почему сразу же спрятался за вставших стеной перед ним людей. Надолго укрытие не спасло — на него кинулось одновременно четверо, и все оказались на полу за считанные минуты. Убивать этого «мужа» стало на секунду даже жалко — он что-то блеял и задыхался, когда его пальцы смыкались на горле.

«Глупая скотина, — пронеслось в мыслях знакомой девичьей интонацией. — Бить в ответ».

Когда очередное тело, обмякнув, упало, он развернулся. Надеялся найти глазами ее, но напоролся взглядом на деревенского старосту. Мужчина стоял в пугающей близости, гордо и отважно выкатив грудь вперед. Усталые морщины прорезались на лбу, а рука сжалась на поясе, удерживая в пальцах гарду катаны.

— Не смей, — тихо прошептал староста. Мудрый старик знал, за кем пришло чудище. И закрывал этого кого-то собственным телом.

Его суровое выражение лица вызвало череду воспоминаний.

Уродливый сирота, которого избивает деревенская ребятня, одиноко слоняется по улицам. Матери жалуются, их мужья поспешно отводят глаза — делают вид, что не замечают. Маленькая детская ладошка ведет его в дом — тепло, аромат горячей пищи, свет. Мужчина за столом долго осматривает его, а потом отворачивает голову. Вскидывает руку — так и быть, пусть играют…

Он подумал об этом, о роли старика в своей недолгой жизни, и решимость ярости в душе дрогнула. Как будто в голове вечерней прохладой закралась ясность: и происходящего, и произошедшего. Не успели посетить только мысли о том, что будет дальше — после убийства нескольких десятков людей. Потому что из-за шеи старосты вдруг вынырнула тонкая женская рука. Незаметно, как змея в траве, блеснула сталью. И окропила его чужой кровью.

Традиционно в женском свадебном платье есть зазор — место между слоями тканей за пазухой, куда прячут кинжал. Жена всегда должна быть готова к самообороне. Или самоубийству — если будет грозить возможность лишиться чести. Этот кинжал девушки забирали в новую семью, чтобы не оставаться совсем беззащитными без опеки отца.

Этим кинжалом своему отцу Ниджо самолично вспорола глотку.

Староста, округлив глаза, медленно осел на колени. Кровь ключевым источником хлестала из раны, заливая пол и его грудь. Он проводил взглядом мужчину в последнем падении, поднял глаза и наконец-то увидел ее.

Ниджо не поменялась. И не должна была за тот короткий срок, но дело в другом — не поменялась совсем в ситуации, которую создал он. На лице ни грамма испуга, все такая же спокойная, невозмутимая, как кувшинка на волне. Девушка брезгливо бросила кинжал под ноги, тот отозвался глухим стуком о мертвую плоть. Затем подняла глаза, и в них ему замерцали дьявольские искры. Ниджо улыбнулась — безмятежно, но как-то совсем необычно, и произнесла:

— Где же ты пропадал, милый друг?

Ее голос совершенно выбил землю из-под его ног. Он не стал думать — просто поднял руки, порывисто притянул ее к себе и поцеловал.

Про тот день в летописях напишут: «Три дня по реке плыли трупы, а вода в реке той от крови красной стала». Про воду, конечно, приукрасят для весомости слова. Но в остальном история окажется недалека от истины. После масштабной бойни, устроенной юродивым сиротой с четырьмя руками и обезображенным лицом, в деревне осталось много гнили. Падальщики кружили над улицами, предвещая что-то зловещее. От околевшей мертвечины начинала подниматься вонь.

Занимался ранний рассвет, влекший за собой утро нового дня. Он сидел у входа в храм, когда Ниджо проснулась и тоже выбралась на улицу.

— Ты зачем их всех попереубивал? — первым делом спросила девушка, пристраиваясь рядом.

Все как всегда. Без ужаса, без истерики. Скорее поучительно, но с легким недовольством. Как будто массовое убийство волновало ее не больше, чем пятно на одежде. Маленькая досадная неприятность, за которую стоит отчитать слугу.

— А ты зачем отца убила? — спросил он в том же тоне.

Ниджо усмехнулась. В неоднозначном немом ответе склонила голову и повела плечом. Волосы и одежда от движения соскользнули с плеч, открывая обзор на нежную кожу, покрытую багровыми следами от укусов. Его укусов.

Бог видел: он хотел ее убить. И в деревню вернулся, чтобы сначала придушить Ниджо, а потом наложить руки на самого себя. Но не смог: увидел ее лицо, и все планы, все обиды отошли на дальний план. Исчезли, слились с чем-то невообразимо неважным, не позволив ему даже о них вспоминать.

После того поцелуя Ниджо вцепилась в него, как кошка, и не отпускала всю ночь. Ни на секунду. Он был не против: кровь бушевала в венах после совершенного безумства. И кожа у девушки была вкусная, как будто бы сладкая. Жестокость словно распалила обоих, заставив снять напряжение друг на друге.

Позднее он узнает, что Ниджо правда приводят в дикое возбуждение виды убийств и насилия. И жар костров. И ему позже тоже полюбятся эти картины так же сильно, как музыка или поэзия. Но все потом, все потом.

— Надоел он мне, — все же произнесла Ниджо. — Будет ему плата за то, что посмел отобрать у меня свободу.

Ниджо была единственным ребенком, при всем этом еще и безумно любимым. Только самой девушке явление любви было чуждо: даже к самым близким людям. Глядя на то, как легко она говорила об отцеубийстве, он понимал, что мало чем отличался от своей жестокой подруги.

— Вот и они мне все уже надоели.

Ни жалости, ни сострадания к другим.

— Можно было и без такой грязи обойтись.

— Спешил к тебе.

— Мог и не спешить, я бы отлично справилась одна.

Услышав столь наглое заявление, он посмотрел на нее с нескрываемым удивлением. Ниджо — по теплому заспанная, с припухшими щеками и растрепанными волосами — выдержала взгляд.

— Что? Я бы просто подлила ему яд, — она указала на что-то позади себя, в сторону входа в храм. — А отца заколола бы ночью. Тебя вообще никто не звал.

Во рту неприятно загорчило. Он цыкнул, отворачиваясь. Даже если это было не так, даже если этот план она только что придумала, Ниджо бы никогда в этом не призналась. Не в ее характере говорить о собственных слабостях. Невозможная женщина, которую исправит только могила.

Они посидели в тишине еще чуть-чуть, прежде чем Ниджо надоело это бесполезное занятие и она поднялась на ноги.

— Пойдем, нам пора.

— Куда?

— Не знаю, — девушка красноречиво вскинула брови. — Но здесь делать точно нечего.

— И что ты собралась делать дальше?

Абсолютно логичный вопрос в их ситуации. Абсолютно нормальный вопрос, на который Ниджо рассмеялась. По привычке — все так же громко и раскатисто.

— Ну ты и интересный, — отдышавшись, бросила она. — Разумеется, искать силы. Она нам еще понадобится, Двуликий.

И босыми ногами пошагала прочь, откинув длинную спутанную гриву за спину. Немного посмотрев — полюбовавшись — ей вслед, Двуликий тоже встал и принялся догонять Ниджо на их долгом общем пути.

Токио, 2018 год

Эпоха Хэйсэй

Людей в поезде было непомерно много. Им повезло занять места в начале пути, когда в вагоны еще не хлынул поток спешащих с работы по домам. И туристов. Конечно же, куда в Токио и без туристов. Особенно сегодня — Хэллоуин как-никак.

Она пристроилась на самом крайнем сидении, распутала скрутившиеся в клубок наушники и, открыв прихваченную из дома книгу, отгородилась от шумящей компании одногруппников. Если повезет, народ вокруг и не подумает, что они знакомы.

«Весь этот блеск был прекрасен, а что сюда не подходило, казалось жалким, но по молодости ее и не тянуло вникнуть в чужие дела; ее взгляд привлекали одни цветы, в ее характере смешались твердость и легкомыслие, и некоторая сумасбродность, в собственном выдуманном мире она придумала свой мир, похожий на тучу в поднебесье…»

Кто-то тронул ее за плечо, и от книги пришлось оторваться. Похлопала ресницами, чтобы вернуть остроту зрения уставшим от чтения глазам. Увидела Юку — говорливую одногруппницу, которая не чуралась близко общаться со всеми, кто попадал в ее поле зрения. Хорошая девчонка, правда уж очень настырная.

— Химека-чан, нам на следующей выходить. Не проспи!

— Ага… Спасибо.

Химека училась в колледже на дизайнера одежды, и ее одногруппники решили, что будет хорошей идеей выбраться в эту среду в Сибую. «Смотр на природе» — так они это назвали. По факту же это все оказалось не более чем поводом погулять в центре Токио, «выгулять» спроектированные и сшитые за триместр обновки и обновить профили в социальных сетях.

Химека не жаловалась. Она не общалась ни с кем из ребят близко, но все равно бы напросилась поехать с ними, даже если бы ее не позвала дружелюбная Юка. Лишь бы не сидеть еще один вечер дома вместе с депрессивной матерью и вечно переживающей младшей сестрой.

Родственников своих Химека не любила. И вообще чувствовала каждый раз после разговора с ними, как внутри ее тела разрастается холодная черная дыра. «Как чужие», — думала девушка, прижимая руку к груди после натянутого диалога с сестрой.

Бог ее покарает, видимо. Но когда-нибудь потом.

Поезд начал снижать скорость, и Химека, вздохнув, потянулась в сумку за карандашом. Нарисовала в углу страницы, на которой остановилась, маленького карикатурного паука, чтобы не потерять, и убрала книгу. Подняла глаза, которые тут же ослепили огни вечерней Сибуи.

Нахмурилась.

Странное дело, но почему-то в собственном отражении в окне она увидела не привычную себя: угловатую девчонку-простушку в несуразно длинной юбке и вязаной кофте с короткой стрижкой. На секунду в туманной глади стекла ей привиделась жуткая женщина в многослойной одежде с длинными прямыми волосами. И почему-то без глаз.

Разыграется же фантазия, черт возьми.