Пальцы Осаму размазывают кровь по сухим губам, задевая едва зажившие ранки. Сюдзи смотрит на него немного туповатым взглядом и блаженно улыбается, растекаясь под тяжестью его рук. Он давит чуть сильнее и чувствует горячий язык, обводящий его окровавленные фаланги, отчего в голове что-то едва слышно щёлкает. Дазай льнёт ближе, оставляя влажный поцелуй на бледной щеке, и пристально всматривается в коньячного цвета глаза, смотрящие в ответ так же хищно и внимательно. Как в зеркало смотрится. Только никакого сострадания к своему отражению он не испытывает — лишь желание оставить красный росчерк ладони на впалой скуле и зарыться пальцами в тёмные волосы, пахнущие чем-то до отвращения сладким. Сюдзи кусает его, растягивая губы в кривой улыбке, прям как у него, и тихо смеётся, когда получает шлепок по лицу. Сумасшедшая сука. Осаму тоже улыбается, тоже смеётся, а потом бросается на неё, вгрызаясь в губы жалким подобием поцелуя, больше походящего на акт каннибализма. И руки его сами находят жестковатые волны, такие же, как у него самого, наматывая их на кулак, чтобы с затаённым удовольствием дёрнуть. Голову Сюдзи откидывает назад почти что с хрустом, но даже так она не говорит ему ни слова против. Её влажные пальцы рисуют узоры на его коже, и Дазай ловит их губами, прихватывая с удивительной для него нежностью.
В кругах Портовой Мафии их называют сумасшедшими ублюдками, в лицо — «Дазай-сан» дрожащими от напряжения голосами. Чужие глаза бегают по их телам: по сцеплённым рукам, по соприкасающимся плечам, по одинаковым лицам. Они носят одинаковую одежду, пользуются одинаковым оружием и говорят одинаковыми словами — отличить их друг от друга можно лишь по длине волос и фигуре, если повезёт с одеждой. Для всех вокруг они совершенно идентичные, образующие единую личность, которую можно назвать коротким «Дазай». Им это нравится. Нравится быть одним неделимым целым, ведь так в жизни появляется хоть какой-то намёк на полноценность. Осаму уверен, что Сюдзи обязана быть рядом с ним до конца своих дней — если они пришли в этот мир вместе, то и уйдут из него так же. Он утаскивает её в самое пекло, топя в океанах крови и внутренностей, и не допускает даже мысли, что она может погибнуть. Дазай Осаму — больной придурок, ему часто об этом кричали в лицо, поэтому первый поцелуй он отдаёт своей старшей сестре, вжимая её в пропитанный чужой кровью асфальт. Так правильнее. Так наказала им природа. Ведь близнецы — одно целое, самые друг другу близкие люди.
Он слышит первый щелчок, когда вместо того, чтобы оттолкнуть его и обвинить в сумасшествии, Сюдзи обводит его губы языком и зарывается костлявыми пальцами в его волосы. Осаму смотрит на неё, перемазанную кровью, и чувствует болезненное возбуждение, когда осознаёт, что она понимает. Эта мысль бьётся в нём громче остальных, отчего виски начинают неприятно пульсировать, и он не может сдержать тихого смеха, рвущегося из груди, когда видит в её глазах всё то же, что видит в своих, взглянув в зеркало. Он смеётся и смеётся — ну конечно, она его понимает. Кто, если не она? Холодная рука Сюдзи ложится ему на шею, вызывая табуны мурашек по всему телу, и Дазай понимает, что ни одна женщина не сможет заставить его чувствовать себя так. Его тело сходит с ума: у него сбивается дыхание, учащается сердцебиение и позорно встаёт член, а ведь она всего лишь смотрит ему в глаза и держит руку на пульсе. Он чувствует, как впадает в бешенство. Она шепчет вкрадчиво какую-то раздражающую глупость, и Осаму бросается на неё с беспорядочными поцелуями, не сразу находя губы. Становится так невыносимо горячо и приятно, словно всю жизнь он ждал лишь этого, и руки как-то сами собой лезут куда-то под белоснежную рубашку, которую он просто дёргает в разные стороны, не обращая внимания на рассыпавшиеся по грязному асфальту пуговицы.
У Сюдзи тело далеко от соблазнительного. Осаму видел женщин разных: стройных, в теле, фигуристых и не очень, но ещё никогда ни одна из них не заставляла глаза разбегаться, а слюну густеть. Сюдзи долговязая, почти одного роста с ним, и смертельно худая, и ему кажется, что он может сломать ей ребро щелчком пальца — эта мысль соблазняет попробовать нечто подобное, но приходится не без труда от неё отмахнуться. Он смотрит на её угловатое тело, на маленькую грудь и разводы старых синяков на коже, и медленно теряет себя. Осаму слышит второй щелчок примерно между болезненными укусами в бок и нежными поцелуями у пупка, понимая, что становится совсем близко к полному безумию. Интересно, она чувствует это? Она тоже сходит с ума? Дазай поднимает взгляд на её блаженное лицо и понимает, что она, в отличие от него, всего лишь возносится куда-то на небеса, оставляя своё тело ему на развлечение. Её дрожащая рука давит ему на затылок, заставляя уткнуться носом в кромку чёрных брюк, которые он совсем скоро с неё снимет. В его голову не закрадывается ни одной мысли о неправильности или порочности происходящего. Наоборот, лишь мрачная уверенность в том, что именно так будет правильно. Именно так будет лучше. Так распорядилась генетика, природа, биология — неважно. Сюдзи — часть Осаму, а Осаму — часть Сюдзи. Что противоестественного в том, что они вновь соединятся?
Осаму не помнит, как долго брал её в этом забитом трупами ангаре. Помнит её волосы, слипшиеся от крови, помнит её вжатое в асфальт лицо и дрожащее тело, а ещё помнит долгожданную лёгкость на душе, которую не чувствовал, наверное, с самого рождения. Он сжимает её в своих руках и слышит желанную тишину в голове, на фоне которой очередной щелчок кажется громче выстрела.
Дазай Сюдзи похожа на него настолько сильно, что это нагоняет жуть. Он смотрит на неё и видит себя в каждом жесте, каждом взгляде, и от этого почему-то становится жарко в груди. Осаму хватается за это жгучее чувство, наполняющее тело до кончиков пальцев приятной дрожью, и без слов прижимается к сестре, пряча лицо в тёмных волосах. Они всегда пахнут чем-то необъяснимо сладким, вызывающим ассоциации с далёким-далёким детством, которое ни один из них уже не вспомнит. Его рука лезет к ней под рубашку, и все присутствующие стыдливо отводят взгляд, бормоча что-то про неприкрытую мерзость. Дазай не стыдно, ни одному из них. Сюдзи расслабленно льнёт к Осаму и становится немного мягче: убирает пистолет, говорит ленивее и даже улыбается. Хочется забыть, что они на каком-то бесполезном собрании, по крайней мере, Осаму. Он пьянеет от запаха её тела и мечтает впечатать её в этот стол, чтобы позвонки жалобно хрустнули и кожа налилась гематомами, но внимательные взгляды людей останавливают. Не потому, что ему стыдно, вовсе нет! Всё потому, что Сюдзи только для него. Она незаметно улыбается и кладёт его руку себе на внутреннюю часть бедра, подтверждая все его мысли.
Дазай Сюдзи тоже больная. Для неё удовольствие — синоним слову «насилие», и Осаму кажется, что оно удивительно ей идёт. Ей идёт захлёбываться кровью из разбитого носа, идёт быть покрытой гематомами, как пятнами от витилиго, идёт этот жалкий вид брошенной у его ног псины, скулящей и хнычущей. Он гладит её по спутанным волосам и расслабленно откидывает голову назад, когда она берёт его глубоко и грязно, давясь слюной и его длиной, и ненавистная ему тревожность медленно ослабляет свои струны, уступая место умиротворению. Что бы он делал без неё? Осаму не знает. Ему кажется, что жизнь без Сюдзи была бы совершенно невыносимой и неполноценной, как и он сам. Оттого ему жаль людей, у которых нет близнеца, ведь это значит, что они невыносимо одиноки. Он где-то слышал от пьяного подчинённого, что все люди приходят в этот мир полностью одинокими и такими же одинокими его и покинут. Кажется, он впервые смеялся так долго, до колик в животе, потому что это ужасно смешно и до смешного жалко. Осаму никогда не был один, даже в утробе матери, ведь он делил её с Сюдзи.
Сюдзи, Сюдзи, Сюдзи. Всё сводится к ней: мысли, чувства, действия. К её изящным рукам, к острым ключицам и хрупкой шее; к тёмным глазам, высоким скулам и тонким губам; к светлой коже, к аккуратной груди и синеющим следам от зубов под одеждой. Все дороги ведут не в Рим — к Дазай Сюдзи.
— Знаешь, котёл в Аду у нас тоже будет один на двоих, — Осаму редко слышит её голос. Она не любит много говорить, но у неё всегда слишком много мыслей, чтобы иметь возможность спокойно молчать. Сюдзи рисует круги на его груди, иногда задевая ногтем белёсые шрамы, и выглядит слишком задумчиво. Дазай тянет её к себе, молча целуя, и этого оказывается достаточно, чтобы успокоить рой мыслей в лохматой голове. Он знает, что так правильно. Знает, потому что справляется с этим сумасшествием только так. Знает, потому что понимает. — Знаешь?
— Знаю.
Сюдзи верит ему. Тонет в теплоте его поцелуев, не замечая, что губы у них у обоих ледяные, как и конечности. Наверное, они уже давно мертвы, если не могут согреться даже в пожаре грешной страсти. У Осаму мурашки по коже бегут от её ледяных пальцев, впивающихся до красных следов. Она кричит и царапается, всё меньше походя на человека, и он впервые задумывается о том, что Сюдзи — нечто большее, чем просто хомо сапиенс. У неё под кожей прячутся большие кожистые крылья, принявшие вид острых девичьих лопаток, и Дазай кладёт меж ними руку, давит едва ли не до хруста и впивается пальцами в тонкую кожу. Она выгибается так сильно, что кажется, будто её позвоночник вот-вот переломится пополам. Осаму будет не против посмотреть на это: ему нравится видеть её переломанной и разбитой, вывернутой наизнанку и доведённой до сумасшествия, ведь это всё то, чего он никогда не сможет постичь сам. Он сжимает её бока так сильно, что отпечатки его рук начинают сразу же наливаться краской, а Сюдзи смотрит на него из-за плеча этим безумным взглядом, и радужка её тёплых глаз вдруг теряется за расширенными зрачками. Наверное, она самый настоящий демон, ведь быть человеком — слишком просто для такого совершенного существа.
Осаму любит кровь, а Сюдзи любит вдыхать белые дорожки и разбивать губы в неловких поцелуях. Её потерянный и тупой взгляд вызывает мурашки и заставляет всё тело ныть, и Осаму был бы не против последовать её примеру, не против обдолбаться наркотиками и вколачиваться в неё всю ночь, пока не спадёт эйфория, но ему важно помнить каждый момент, проведённый с ней. Он льнёт к дрожащим рукам сестры и послушно спускается ниже, читая в разбегающихся глазах неозвученное желание и пряча голову под длинной юбкой. Он кусает её за бёдра и заставляет умолять, прежде чем наконец-то дать то, чего Сюдзи так сильно хочет, и звуки её удовольствия становятся самой лучшей музыкой в его жизни. Осаму целует её ноги, обводит пальцами острые коленки и тает от переполняющей его нежности к Сюдзи, которая наверняка даже не вспомнит ни одну свою мольбу к утру. И целовать её, почти не осознающую своих действий, так приятно и спокойно, что он готов накачивать её дурью хоть каждый день.
Мори бормочет себе под нос, что «незнание — блаженство», когда находит их полуголыми к утру и понимает, что Сюдзи стоит промыть желудок пару раз. А ещё желательно мозги обоим Дазай, чтобы они выбросили эту извращённую дурь из своих покорёженных голов и перестали друг с другом спать, но это кажется Ринтаро чем-то из разряда фантастики. Осаму его принимает раздражённо, но без лишней враждебности, позволяя позаботиться о сестре. Слушает лекцию о генетических мутациях в пол уха, рассматривая бледные губы Сюдзи с редкими красными пятнами его укусов, и играется с прядью жёстких волос, накручивая её на палец. Ему плевать на генетику, плевать на биологию, плевать на Мори. Он никогда не поймёт, что значит иметь кого-то настолько родного, а значит, не имеет права давать им наставления. Сюдзи приоткрывает глаза, осматриваясь немного растерянно, даже испуганно, и Осаму нежно целует её в уголок губы, игнорируя тяжёлый вздох за спиной.
— В следующий раз оставлю подыхать от дури, — Мори предупреждает, но знает, что никогда не претворит свои угрозы в жизнь. И Осаму знает. Знает и Сюдзи, которая в ответ лишь хрипло смеётся, запрокидывая голову назад, как сломанная кукла. А потом она вновь льнёт к родной груди и тихо всхлипывает, сама не до конца понимая почему.
Осаму понимает. В конце концов, кто, если не он?
Осаму нежно целует её в лоб и крепко обнимает. Как брат сестру.