Дождь наполнял бамбуковую рощу легким шелестом. Сплетаясь с переливами ветра, почти стихшего сейчас, будто очарованного, он порождал непередаваемую мелодию, дикую и в то же время умиротворяющую.
Шагая сквозь чащу, по немощеным узким тропам, петляющим меж зеленых стеблей, ты словно попадал в зачарованный лабиринт, где свет и тьма переплетались как лозы в в руках умелого плетельщика. Что выйдет из-под его рук? Корзина? Циновка? Или узорчатый ковер, сотканный из солнечных лучей, узких, как демонические клинки теней, струй дождя и бамбуковых стеблей.
Запах бамбука пеплом горчит на языке, рождая в душе смутное сожаление о том, что сделал когда-то. С этой рощей было связано слишком много воспоминаний. Наполненных надеждой и светом. Наполненных разочарованием и болью. Триумфом и злорадным удовлетворением от свершившегося возмездия — окончательного и бесповоротного, как росчерк клинка на чужом горле. А еще… смутным благоговением…
Его особенно сложно воскресить в памяти, но, кажется он, Император Трех Царств, Несравненный и Лучезарный повелитель людей, демонов и заклинателей, все еще видит эту рощу во сне… и, даже понимая, что не призывал видения, не спешит развеивать грезу.
Он идет через бамбуковую рощу, прислушиваясь к музыке дождя и ветра в листьях до тех пор, пока к ним не присоединяется еще один звук. Мелодичный перезвон струн гуциня кажется таким естественным, столь идеально вписывается в атмосферу, что сложно представить, что эта нежная мелодия рождена человеческими руками.
От этой музыки перехватывает дыхание, и он невольно замедляет шаг, боясь потревожить невидимого музыканта, но продолжает идти. Шаг за шаг приближаясь к источнику неземной мелодии, как зачарованный… как завороженный… покорный и готовый на все, лишь бы музыка никогда не прекращалась.
Он останавливается на границе рощи, боясь выйти на открытое пространство, боясь спугнуть. Перед ним обрыв и одинокая беседка, частично увитая плющом, на самом краю скалы. Дальше лишь пустота и бескрайнее небо, светлое, несмотря на не прекращающийся дождь, и синие силуэты гор, подернутые туманной дымкой, величественные и умиротворенные в своей неизменности. Пейзаж завораживает своей красотой и спокойствием, однако… ему нет никакого дела до красот природы.
Взгляд его прикован к фигуре человека в беседке. Человека возвышенного и прекрасного, как снег на вершине горы, и столь же холодного и неприступного.
Сколько раз он, будучи сначала мальчишкой, а потом уже юношей, приходил сюда, привлеченный неземной мелодией и… застывал изваянием, не в силах оторвать взгляд от человека, который стал для него всем миром, и, как и весь мир не проявившим ни капли жалости. Учитель… Лорд пика Цинцзин. Мастер меча Сюя. Шень Цинцю.
Жестокий, холодный, резкий в словах, никогда не щадивший ни тело, ни душу своего ученика. В его движениях, выверенных до последнего жеста, сквозит холодный расчет, в его глазах, ярко-зеленых, как свежая листва — колючие желтые искры, презрение и ненависть ко всему живому, а в мягком голосе и речах — яд, которому позавидовали бы самые страшные змеи. И только здесь, вдали от посторонних глаз, учитель становится… другим.
Он не знает, меняет ли неприступного Горного Лорда одиночество или гуцинь, лежащий на коленях. Но только в этой беседке, нежно перебирая струны инструмента, он меняется до неузнаваемости. Лицо, такое строгое и холодное, будто высеченное из нефрита, смягчается, а губы, плотно сжатые или искривленные в презрительной усмешке, расслабляются и… на них нет-нет да появляется легкая улыбка. Неуловимая, как порыв прохладного ветерка посреди летнего зноя.
Учитель… невероятно красив в эти моменты. Как лесной дух, как горное божество, как мираж! Он даже не смотрит на струны гуциня, позволяя пальцам самим порхать над инструментами, заставляя его петь, и тихая мелодия так непохожая на те, что заучивают адепты или играют на праздниках, разносится над горами, переплетаясь с шелестом бамбука и звоном ручьев. Каждый раз разная, но неуловимо похожая. Иногда мелодия звучит торжественно и гордо, иногда, совсем редко, в ней появляются нотки радости и покоя, но чаще в ней чувствуется какая-то застарелая грусть и тревога, которая сменяется тихим умиротворенным спокойствием.
Он может часами простоять так, и в дождь, и в холод, боясь пошевелиться, боясь спугнуть. Открывшееся зрелище, это спокойствие, эта музыка, не предназначенная для чужих ушей, рождают в душе неописуемый восторг и в то же время… жгучий стыд, будто ученик позволил себе нечто недопустимое. Как будто посмел подсматривать за наставником в самый интимный момент. И страшно было представить, что он сделает со своим нелюбимым учеником, если застанет его рядом в этот момент. Наверное просто убьет. Или, что гораздо хуже, перестанет приходить сюда: найдет другое, более уединенное место или, о ужас, вовсе перестанет играть.
Каждый раз он обещал себе, каждый раз клялся, что этот раз — последний. И каждый раз, как завороженный, шел на звуки мелодии и застывал в чаще, не в силах оторвать взгляд, не в силах прекратить слушать.
Больше нет ни учителя, ни Пика Цинцзин, ни школы Цанцюн, ни даже бамбуковой рощи. Нет чарующей мелодии гуциня. Нет человека, холодного, как лезвие ножа и прекрасного, как горный пик. Нет ничего, только едкая горечь гари на языке. И все равно ученик… демон, император, владыка… как завороженный, шел по узким тропкам, петлявшим меж бамбуковых стеблей… шел на звуки музыки, будто еще надеялся, что его заметят… и не прогонят прочь.