Эндрю называл это личным проклятием. Заползающим под кожу, царапающим вены, рвущем сухожилия и ломающим кости. Боль вперемешку со страхом, наполняющие каждую клеточку тела. Горький привкус на языке и желание выблевать легкие. Тремор конечностей, переходящий в судороги, вплоть до вывиха.
Страшно?
До жути.
Больно?
Еще как.
Как часто?
Каждый. Гребаный. День.
Люди говорили, что Эндрю бесчувственный. Как бы он хотел, чтобы это было правдой. Чтобы каждое сказанное кем-то слово не вызывало ураган в грудной клетке.
Вы когда-нибудь задумывались как часто люди лгут? О, а Эндрю знает ответ.
Какой же?
Постоянно.
Это может быть мелкая ложь, сравнимая с порезом пальца или разбитой коленкой.
Это может быть грандиозная ложь, сравнимая с пятью ножевыми и контрольным в голову.
И Эндрю, блять, чувствовал. Каждое лживое слово, брошенное ему в лицо, — это зуд, сменяющийся жжением, как от хлесткой пощечины. Эндрю чувствовал ложь. Ощущал ее каждым дюймом своего тела. Словно яд в крови, убивающий его каждый чертов раз. Раны были не настоящие, но боли от них не становилось меньше.
И он ничего не мог с этим сделать.
Все началось с детства. Но осознание пришло намного позже.
Эндрю было шесть. Первая приемная семья — люди с очевидно натянутыми улыбками. «Мы рады видеть тебя, Эндрю», — глухая боль в области сердца. Он думал, что это волнение. Как бы не так. Фантомная боль сменилась реальной. Сильный толчок в плечо, сбивающий с ног, стоило соцработникам покинуть дом. Его очень много били.
Следующая семья была не лучше. «Мама, это он взял деньги, я видел», — мальчишка тыкал в Эндрю своим грязным пальцем и гадко лыбился. Конечно же поверили родному ребенку, а не приемному. Сидя второй день в темном чулане Эндрю чувствовал голод и жуткое покалывание в ладонях.
Очередная семья. Может, в этот раз повезет? Ха. Надежды разбились со звуком закрывающейся дверной защелки. «Отец» пришел к нему ночью. «Мы просто немного поиграем, ладно? Но тебе нужно молчать», — резкое головокружение и дрожь в коленях. Той ночью Эндрю не читали книжку. Тихая мольба о помощи вместе со слезами тонули в мягкой подушке. Боли было слишком много.
Тогда Эндрю наконец понял, что его тело реагировало на ложь. Предупреждало его. Спасало. Или хотя бы пыталось.
Но это не помогало. Семьи менялись одна за другой. И ни одна из них не была хорошей.
«Мы будем любить тебя, как собственного сына». Пятая семья.
Ноющая боль, как от пинка в живот.
«Тебе здесь понравится». Седьмая семья.
Резь в глазах и кровоточащие десны.
«Добро пожаловать в семью, малыш». Десятая семья.
Выбитый из легких воздух с дерущим от сухости горлом.
«Я хочу для тебя самого лучшего, Эндрю». Тринадцатая семья.
В ответ — пустота. Эндрю было двенадцать. Он удивленно смотрел на женщину, которую, кажется, зовут Касс. И она первая, кто сказала ему правду.
Но все же не могло быть так хорошо?
«Всегда мечтал о младшем брате», — новый сводный брат по имени Дрейк. Один его вид вызывал рвотные позывы. И как оказалось не зря. Он приходил к Эндрю каждую ночь, когда не был в командировках. Уже тогда Эндрю понимал, что кричать не было смысла.
Сидя за столом Касс спрашивала, как у него дела. Эндрю чувствовал чужую тяжелую ладонь на бедре, и говорил, что все хорошо. Губы обжигало. Тогда он узнал, что его тело реагировало и на собственную ложь.
Очередные порезы на тонких запястьях. Эндрю упорно пытался забыть все и верить в лучшее. Он твердил себе, что все будет нормально. Не помогало. Боль от глубоких ран не заглушала боли ломающихся ребер. Побег был единственным выходом.
С возрастом становилось легче. Боль никуда не исчезла, но Эндрю научился с ней жить, игнорировать ее, избегать. Все неприятные чувства от лживых слов стали лишь фоновым шумом, небольшим дискомфортом, дурной привычкой. Ровно до того момента, пока Эндрю не посадили на таблетки.
Тогда начался его персональный ад.
Все чувства будто выкрутили на максимум. Касались оголенных нервов грязными руками. Заливали морской водой открытые раны. Живьем сдирали кожу.
Боль от лжи порою была невыносимой. Эндрю трясло, колотило, ломало. Но он продолжал стискивать зубы и криво улыбаться. Рассказывать кому-то о его особенности было бесполезно. Ему не поверили бы. Его и так считали психом.
И все было бы хорошо. Эндрю привыкал, справлялся, продолжал жить. Два года и все бы вернулось обратно. Но появился человек, назвавшийся Нилом Джостеном.
По позвоночнику Эндрю пробежал ток, стоило только этому парню представиться. Дальше было веселее. Парень говорил мало, но, если открывал рот, Эндрю прошибало от внутренней боли.
За всю свою жизнь Эндрю впервые видел человека, полностью состоящего из лжи.
Одна часть его мозга говорила держаться от него подальше. Другая зазывала вывернуть этого лжеца наружу, вспороть его, зарыться глубже и найти хоть каплю настоящего внутри.
Нил Джостен — огромные неоново-красные буквы, складывающиеся в слово «опасность». А Эндрю — мазохист, игнорирующий предупреждающие знаки.
Каждое «я в порядке» — это удар обухом по голове и безумный оскал.
Каждый взгляд карих глаз — это мурашки по коже и желание содрать эти дурацкие линзы.
Каждая секунда его существования — это зуд нетерпения и очередная невозможная загадка.
Решение — сделка. Правда за правду.
И Нил согласился. Рассказал о своем прошло. О мертвой семье и многолетней погоне.
Эндрю смеялся как обезумевший, раскинувшись на кафельном полу ванной. Его трясло и рвало. Он размазывал по лицу желчь и продолжал содрогаться от приступов истерики и внутренних болевых спазмов. Этот парень снова ему наврал. Эндрю это жутко бесило. Но он продолжал интересоваться, привязываться, влюбляться, ломать Нила Джостена, заглядывать в самую суть.
Очередной день, очередное новое открытие. Нил начинал играть по правила. Больше правдивых слов — меньше пульсирующих болевых точек. Достижением стало закончить долгий разговор с одной лишь ноющей скулой и кровью из носа.
Огромным шагом к разгадке стал день Благодарения. Эндрю знал, что все будет плохо. Первое слово в доме Хэммиков — удар под дых. Дальше — хуже. Гремучая смесь и без того обостренных чувств. Воображаемые раны мешались с настоящими синяками на бедрах. Кровь на лице появилась то ли от отчаянного «все будет хорошо», то ли от удара об стену. Звон в ушах был очередным предупреждением или все же реальностью?
Это было не важно. Боль была не важна.
А вот ее отсутствие вызывало интерес.
Касаясь чужой израненной кожи, проходясь пальцами по старым шрамам, слыша глупые обещания, Эндрю смотрел на Нила Джостена и не чувствовал ничего похожего на ложь.
Пугало? Завораживало? Привлекало? Если бы Эндрю сказал «нет», на его коже появились бы ожоги. Поэтому он сказал «да» и надеялся, что человек перед ним всего лишь побочка от таблеток. Загадка исчезнет. Как несбыточная мечта.
Она не исчезла. Она встречала его из больницы и говорила, что рада видеть. Внутри ничего не дернулось. Кроме маленькой чертовой надежды, которая никак не могла быть связана с ложью.
Это стало проблемой. Нил стал проблемой. Потому что вместо знакомой и привычной боли он вызывал что-то незнакомое, теплое, успокаивающее, невозможное.
Эндрю был растерян. Химии в крови больше не было, чувствительность снова должна уйти в минус. Так почему в груди скребло это щемящее чувство, хотя Нил не сказал ни слова?
Почему взгляд счастливых голубых глаз перехватывал дыхание, а не сдавливал глотку?
Почему чужая улыбка вызывала румянец на щеках, а не удар в челюсть?
Почему касание к этому человеку отзывалось приятным теплом, а не раскаленным железом?
Эндрю знал ответ. Но он не хотел его признавать.
«Я тебя ненавижу» раньше звучало чаще, чем имя Нила.
«Я тебя ненавижу» сейчас вызывает жжение губ, хотя раньше этого не было.
«Я тебя ненавижу» не говорят людям, когда вжимают их в ковер жадно целуя.
«Я тебя ненавижу» не должно вызывать чужой смех и «Я знаю» в ответ.
«Я тебя ненавижу» звучало как «ты мне нравишься», и Эндрю считал это неправильным.
Он сдался, когда Нил стал единственным человеком, который перестал вызывать в Эндрю боль. Он перестал врать. Себе или окружающим? Да какая к черту разница.
Карты были вскрыты. Загадка решена. В ответе — искренность и доверие.
Сердце больше не сжималось от лживых фраз. По крайней мере рядом с одним человеком. Эндрю этого было достаточно.