Шумный мозг, тихий рот

Воздух в помещении в пять раз грязнее и в десять раз токсичнее, чем на улице.

Это то, что говорила им троим их мать, Альма, когда они были детьми и подростками, и когда возмущались тому контролю, который демонстрировала им мама. Иногда контроля было слишком много. Например, контроля в проветривание и прогулках.

Бруно помнит даже сейчас, когда почти все забыл, и когда воспоминания и вымыслы смешались у него в голове как кофе и сливки, как их мама по часам делала свои дела. Она всегда вставала ровно в семь тридцать утра по будням и в восемь тридцать пять по выходным, не давая им троим, Бруно, Джули и Пепе спать дольше нее. Альма придерживалась сбалансированного рациона для себя и них. И знала, сколько нужно гулять, чтобы оставаться здоровым. Это было хорошо, ну, для ее тела и духа, и для тел ее детей-тройняшек. Но мало кому из них, ее маленьких чудес, было весело соблюдать одинаковый режим изо дня в день. Это было утомительно, а иногда и тяжело, бывало, что очень тяжело.

Но все же, думает Бруно, сидя в старом ало-фиолетовом кресле, на спинке которого спит маленькая крыска, это было не так тяжело, как тяжело ему сейчас.

Бруно помнит строго-медовый голос Альмы, такой пугающе громкий и все же тихо родной, который звучал во всем доме, когда их мама кричала им троим: «Обед». Или же: «Прогулка». А могло быть и: «Спать». Простые команды, не допускающие свободы.

Они трое были маленькими белыми кроликами, которые дрожали от Альмы и жались к Альме, которая, как иногда пугала их, так иногда и давала им всем сладкое чувство дома, покоя, стабильности.

Бруно всегда знал, что его madre сильнейший человек, у которого все под контролем. И он знал, что их мама хотела от них, чтобы они выросли ее копиями. Такими же каменными, крепкими, сильными, уравновешенными. И хотя довольно скоро стало понятно, что они другие, нежели их мать, что-то от Альмы им все же перешло.

Джульетта была самым уравновешенным человеком после Альмы, которого знал Бруно. Его Джули иногда лучше матери скрывала свои переживания и страхи. Тело Джули окружала, как окружает паром горячие пирожки, невидимая аура спокойствия. Даже в критической ситуации Джульетта не теряла голову.

А Пепа, хотя не унаследовала, как и Бруно, такой черты от матери, зато могла похвастаться упорством и бесстрашием. Как и Альма, Пепа знала, как постоять за себя, как сказать и посмотреть, чтобы победить негодяя и без молнии и тучи над ее головой.

Но говоря о Бруно… Бруно не знал, было ли хоть что-нибудь, в чем он был похож на его маму теперь. Раньше, когда еще Джульетта не забеременела Мирабель, Бруно был более похож на частичку их семьи сильных и чудесных. Наверное, он всегда считал, что был похож на Альму терпением. В его жизни часто случалось так, что ему приходилось терпеть, будь то обиду от слов недовольных его видением людей, или боль от наплыва ведений. И Бруно даже позволял в юности считать свое терпение более большим, чем терпение madre.

Но теперь, сбежав от обид и боли, Бруно не знал. А правда ли он всегда был сильным. Или же он всегда просто был умелым актером и неумелым трусом.

— Эй, уйди-ка, Мистер Крыс, — тихо, почти без слов, сказал Бруно и спустил небольшую светло-серую крысу с кресла на пол.

Крыса уселась на полу на задние лапки и вытаращила свои черные глазки на Пророка, который прикрыл глаза и тяжело задышал, будто пробежался по Касите. Но Бруно уже очень давно даже не проходил пяти шагов по комнате. В последние три дня его либидо жизни упало до нуля, и он находил в себе силы только на то, чтобы нагнуться к маленькому столику за чашкой без ручки, чтобы отпить из нее воды, да и чтобы еще встать на минутку, чтобы справить свою невозможную нужду в ведро. Портить одежду своими жидкостями Бруно казалось слишком страшным. У него не было достаточно одежды. И стирка была ему недоступна. Раньше он уходил темными ночами к реке, где мылся и стирался, где дышал полной грудью, но теперь он перестал. А зачем?

Прошло уже три года, как он ни с кем, кроме крыс и себя, не говорил. И это начало сказываться.

Стены довалили на Бруно. Его взрослое тело слабело и болело. Его мысли путались как нитки в клубке и разлетались как хлебные крошки. А его взгляд стал пустым и близоруким, настолько, что Бруно даже больше не видел видений, они ушли, как и все его планы на жизнь. И что тогда дальше?

— Уйди, ratty. — Бруно сперто вздохнул, сжимая деревянные подлокотники кресла, и вяло подтолкнул крысу под ее бок, чтобы та убежала, но это не произвело никакого эффекта, и крыса продолжила сидеть на полу, наблюдая, как тихий человек тихо задыхается.

Помещение внутри стен Каситы не имело окон и открытых проемов на улицу, сюда не залетал ветерок. И Бруно был вынужден дышать тяжелой пылью, своим потом, грязью. Это было терпимо обычно. Первый год Бруно даже находил удовольствие в тихой жизни в стенах. Но иногда нет. И все чаще нет. Su paciencia se estaba agotando.

Люди ушли, как ушел он, спокойно. Семья мирно пережила его уход и жила дальше без него. И Бруно почувствовал, как ему больше нет ради кого терпеть или играть. Он медленно рушился и выцветал. И это пугало его. Он умрет? И что будет, когда он умрет? Все закончится просто вот так? Он хочет не этого. Но он и не знает, чего вообще хочет и чего хотел, когда убегал.

Бруно наклонился и потер грудь кулаком. Становилось все хуже. Его сердце будто кто-то сжал в руке. Будто кто-то ударил его по затылку. В глазах будто запал песок. Из комнаты будто высосали кислород. Свист дыхания Бруно становился все ужаснее, а его сердце билось все громче. И Бруно вскочил на ноги и двинулся, шатаясь, будто вот-вот упадет, в сторону выхода.

Он не мог выходить на свежий воздух так необдуманно. Нет-нет-нет. Ему нельзя. Это опасно. Но сейчас Бруно лишь хотел подышать. Хотел прохладного и чистого кислорода. Хотел контроля и мира.

— Иду, иду, иду по полу, — бормотал Бруно, пока шел по узкому пространству внутри стен. Бруно выучил эти места. Сколько шагов до куда. И где пол скрепит. Где есть занозы. А где стены чуть сырые. А вот! Здесь! Бруно, пока шел вперед с закрытыми глазами, скользя пальцами по стенам, наткнулся на что-то холодное. Тут крыша протекает. И недавно лили дожди. Вот и стена такая холодная, потому что впитала влагу. Знакомое. Родное.

Бруно глубоко вздохнул, остановившись и дав себе время. Холодок стены был приятным. И запах в этом месте был другим, сырым. Влажный бетон очень ароматная структура.

Позади послышался шорох. По звуку Бруно понял, что это его приятель крыса. Слишком преданный зверек, как собака. Но ладно. Пускай будет рядом.

— Трогаю, трогаю, трогаю стены.

Бруно пошел дальше. Он ощущал носом, как меняется густота воздуха. И как меняются стены. Они не были гладкими и ровными. Трогая стены, подушечки пальцев Бруно массировались цементными крошками и трещинами. Было то щекотно, то остро, то мягко, то твердо.

Хотя внутри стен Касита никогда не подавала жизни, и все здесь замерло, внутри стен все же время шло, как и везде, и что-то менялось. Это успокаивало.

Дыхание Бруно замедлилось, а его бешеные зеленые глаза, которые обычно дергаются от предмета к предмету, наконец застыли. Бруно смотрел в темноту, закрыв веки. И трогал стены, которые дали ему спасение от боли.

Дойдя через пару минут до конца, Бруно подошел к картине, которая служила дверью, очень медленно. Ступая с пятки на носок и чувствуя свои колебания тела и слабость в икрах и в позвоночнике, Бруно, к концу, осознал свою слабость и принял ее, и тогда страх улетел как пушинка цветущего одуванчика, и Бруно смог задышать свободно.

Бруно положил пальцы на картину, которая была шершавой, но не так сильно как стены, и посмотрел на нее, открывая глаза.

— Вдыхаю, выдыхаю, вдыхаю, выдыхаю, вдыхаю, выдыхаю кислород.

Бруно убрал руки и сделал еще один глубокий медленный вдох и быстрый выдох. Он в порядке. Он снова в игре. Он шустро развернулся и быстро вернулся в комнату, подхватив крысу по пути и посадив ее на плечо. Но прежде он напоследок коснулся тяжелой картины и постучал по ней, приговаривая:

— Тук, тук, тук стучу по дереву.

И хотя Бруно знал, что тройняшки больше не вместе, а он больше не терпимый, три все еще было успокоительным значением, и он все еще любил играть роли…

КОНЕЦ