Эсмеральда молится о спасении себя и своего народа, волосы рассыпаются по плечам, несобранные, совсем как она сама. Архидьякон сочувствует ей, не гонит за ненадлежащий вид, да только толку, горожане злее иных собак, шипят на цыганку, велят ей убираться и не порочить собой божий дом, но куда деваться, снаружи стражники под предводительством судьи, внутри же простые люди, иногда ещё более жестокие, чем Фролло когда-либо мог быть.
— Цыганка, — кивает судья, заходя в церковь. Эсмеральда смотрит на него мрачно, зло, но деваться некуда и прогнать его она права не имеет, только наблюдать, как он приходит каждое утро и наблюдает за ней, за её агонией в этих четырёх стенах. Прав он был, цыгане не в состоянии долго жить взаперти и как бы просторен Нотр-Дам-де-Пари ни был, он все ещё сковывает, душит.
— Фролло, — выплёвывает она и ненависть её оскверняет святые стены ещё сильнее, Эсмеральда думает, что не очистит её цыганскую суть ничто в этом мире. Фролло наблюдает, склонив голову, на лице эта поганая тонкая улыбка, от которой хочется плюнуть ему в лицо, ведь ненависти в ней хватит на тысячи таких плевков.
— И долго так томиться будешь? Ведь я могу освободить тебя, — он сплетает пальцы, улыбка чуть дрожит, а в глазах безумие. Он делает шаг к ней, она шаг назад, ведь страшно все равно, страшно как никогда от иных стражников не бывало. От них она сбежит, всегда сбегала, а тут она заперта, за этими стенами нет спасения, только смерть.
— Мне не нужно от тебя ничего, судья, — она мечтает, чтобы эти стены выросли между ними, чтобы можно было защититься хоть как-то, но без толку, всё без толку.
Лицо Фролло искажается злобой:
— Дура! Ты не понимаешь, что я могу стать твоим спасением, — его голос гремит по всей церкви, Эсмеральда затравленно оглядывается, глаза прихожан сверкают ненавистью совсем как огни свечей. Она замечает, как к ним уже спешит архидьякон, качает головой и шепчет:
— Ты уже стал моей погибелью, — но смотрит в тёмные, безумные глаза. Фролло резко успокаивается, лицо превращается в сплошную каменную маску, совсем как у этих статуй. Он кивает, с привычной улыбкой, но пламя не погасает:
— Да будет так, цыганка. Увидимся вечером, — он спешно уходит, отмахиваясь от архидьякона, как от назойливой мухи. Эсмеральда часто дышит, смотрит в никуда, руки дрожат, но чего она боится только.
***
Эсмеральда в пламени пляшет, улыбаясь, тянет к нему огненные руки, но Фролло держится. Он знает, что должен держаться, что цыганка просто жаждет вовлечь его во грех, в котором живёт сама, но видит бог, как же сложно держаться.
Когда он входит в церковь, то замечает её, неизменную гостью, вечное бельмо на глазу. Фролло молится, просит Марию смилостивиться и защитить его, но Дева давно глуха к его молитвам, не видит больше праведности в нём, затерялся он во мгле греха, завлекла его в это цыганка и нет больше пути обратно к свету, лишь пламя ада для них двоих.
— О чём ты молишься? — спрашивает цыганка. Фролло не видит её, не слышит, он пытается достучаться до бога, до святых, которым всегда верил, но которых предал в тот самый момент, когда его Саломея начала тот проклятый танец.
— О спасении, цыганка. О спасении, — отвечает он, понимая, что глух будет бог, ведь нет смысла помогать падшему, не осталось в сердце Фролло веры, лишь желание. Но видит бог, нет в этом его вины, ведь сам же создал Дьявола сильнее, чем простой человек может противостоять!
— О чьём спасении? — не понимает она и не может осознать Фролло, это от наивности или же играется она с ним, как кошка играется с мышью. Она низвергла его в пучину греха, она заставляет желать себя просто существуя и как может в подобном греховном создании быть такое искреннее, чистое удивление? В её глазах лишь обычная девушка, вроде тех, что молятся в этом храме и Фролло не верит увиденному.
— О нашем, цыганка. О спасении от того греха, что ты навлекла на нас, — терпеливо объясняет он, но жаждет лишь схватить, чтобы была она всегда его и ничего более, нет уже смысла ему быть спасённым, если в спасении этом не будет Эсмеральды.
Пропал он уже и поздно бороться.
— Я ничего на тебя не навлекала, судья. Ты сам себя в это толкнул и меня заодно пытаешься утянуть, — искажается её лицо гневом и вот уже это не невинное дитя, а дикая кошка, готовая разорвать любого, кто к ней приблизится. Вот уже это та цыганка, что затащила Фролло в эту пропасть, он желает схватить её, сомкнуть руки на шее и пусть изумрудные глаза закатятся, пусть с губ сорвётся последнее «ненавижу», но её смерть очистит его, как огонь очистит её.
Эсмеральда часто дышит, качая головой, в глазах сверкают огни ада, в который им обоим суждено попасть после смерти, Фролло все равно пытается сбежать от этого, как будто ещё есть путь к искуплению.
— Глупа ты, цыганка, если так думаешь. Весь ваш род пропитан грехом и ты уже запятнала и меня, как же ты этого не видишь?! — шипит Фролло и видит в её глазах страх. Она качает головой, не желая признавать очевидного, тогда он хватает её за руку и притягивает силой, не прекращая говорить:
— Опомнись, цыганка, и может будет нам спасение.
Нет, не будет уже, и оба это понимают. В тот самый момент, когда на празднике она подлетела к нему, — поиграться, разумеется, ничего более, — в тот момент прокляты оказались оба, и не будет им спасения, не будет никогда.
— Даже не надейся, Фролло, — шипит она. В глазах ничего, кроме ненависти, но Фролло нет до этого дела, не нужна ему проклятая, отравленная любовь, такая и сама в нём гниёт, ведь нельзя же такую дрянь в храм нести.
И так запятнано всё цыганкой.
Он отпускает её, увидев, как вокруг собираются люди. Качают головой, ворчат, что вот, такого уважаемого человека наставляет на грех, ну, а что ещё с цыганки взять. Эсмеральда затравленно оглядывается и видно, как угасает постепенно в этих святых стенах, как выходит из неё дьявольские помыслы и силы. Фролло отворачивается, бросая за спину:
— Не надейся, что я отзову солдат, цыганка. Ты выйдёшь из этих стен только со мной.
И не остаётся ничего, кроме ненависти.
***
В следующий раз он приходит утром, на молитву. Эсмеральда наблюдает за ним, всё издалека, но он чувствует, как блестят её глаза в полутьме храма. Она проходит сквозь людей, те расступаются, как давно мёртвое море перед неправильным Моисеем, вечно отверженная и неприкасаемая, даже на коже залегла эта грязь, из-за которой таких как она в церковь не пускают.
— Помолись, цыганка. Тебе будет полезным, — бросает он, высокомерно. Она скалится в бессильной злобе, но все равно бросает слова молитвы ему в лицо. Всё пустое, всё бесполезное, цыгане не умеют молиться, Фролло знает это и злоба загорается в нём адским пламенем, греховная до конца Эсмеральда оскверняет даже простые слова.
— Доволен, Фролло?
— Осторожнее, цыганка, как бы тебе не оказаться на костре, — она ниже его на полголовы и младше на двадцать лет, но ощущение, будто на самом деле вот она, — его пресвятая Дева.
Саломея на самом деле, о чём же ещё может идти речь.
— Ты бы сжёг весь этот храм, да?! Да?! — её «да» эхом бьётся о стены, о цветастые витражи, стоит ей чуть повысить голос, люди вокруг начинают зло шептаться, молитвы звучат чуть громче.
Церковный хор начинает петь, но это не дарит успокоения мятущейся, гниющей заживо душе.
Ведь он бы сжёг весь Париж, если бы потребовалось.
— Следи за языком, цыганка. Тебя я сожгу, не задумываясь, — но сначала потребует, чтобы она стала его, только его, чтобы в его руках появился уголёк её сердца, чтобы отныне грехи их были общими и чтобы в адском пламени после смерти они горели вместе, сцепив объятия, ведь оба же пали во грех, негоже разделять.
Эсмеральда вздрагивает, поджимает губы, но деваться ей некуда, здесь целый храм ненавидящих её людей, а Клод Фролло — единственный, кто хотя бы не гонит прочь от себя.
Разве нет в этом своей, горькой иронии?
***
В один момент она подходит к нему сама. Она уже две недели заперта здесь, огонь в глазах медленно, но неотвратимо гаснет и деваться ей некуда, даже такой добрый архидьякон помочь не может. Фролло идёт к Квазимодо, бедный урод до сих пор спрашивает про цыганку, не решаясь произнести «ангел», которое он шепчет, когда думает, что Фролло не слышит. В ответ получает дежурное «она ждёт покаяния» и отворачивается, стыдясь самого себя.
Фролло думает, что с лёгкостью бы перерезал уроду горло, если бы тот посмел посягнуть на его Саломею, но этого не потребуется делать, горбун своё место знает и возражать не смеет.
Эсмеральда говорит, дрожащим от злости голосом, последняя надежда отчаявшейся цыганки:
— Отпусти меня. Ты и сам знаешь, что я виновна лишь в твоей похоти, — она смотрит на него со злостью, но пока в этом пламени нет гнили отвращения, Фролло плевать. Он пропустил утреннюю молитву, понимая, что бог все равно не выслушает его, ведь грех медленно, неотвратимо, сжирает его.
— Ты глупа, если считаешь себя безгрешной, — он смотрит ей в глаза, видит там семена отчаяния, разрастающиеся с каждой секундой. Она задыхается здесь, как птица задыхается в клетке, рано или поздно она согласится на что угодно, лишь бы снова почувствовать каково это: быть свободной. Фролло готов подождать, ведь бог велел быть терпеливыми. Эсмеральда вздыхает, как будто ожидала такого ответа:
— Какой же грех тогда за тобой?
встретил тебя, Саломея, погибель моя
— Мягкосердечие.
— Лжёшь, — усмехается она. Даже без былой злобы, — начала смиряться с положением пленницы.
Фролло злится за них обоих, дышит слишком часто, но напоминает себе держать лицо в присутствии какой-то там цыганки:
— О, что ты. Я не буду опускаться до лжи, это право твоего рода.
Она не отвечает.
***
Однажды в детстве Эсмеральду отвели на ярмарку. Ещё не на праздник дураков, нет, туда она попала позже. Клопен вёл её за руку, что-то рассказывая, как он любил, напевая всякие мотивы под нос, а она слушала, открыв рот. В один момент она заметила шатёр, — блёклый на фоне остальных, немного покосившийся, — и сказала, что хочет пойти туда. Клопену скучно было, но он отвёл её.
Там была гадалка. Проведя пальцем по ладони Эсмеральды, покачала она головой, вздохнула:
— Тяжёло тебе будет, девочка. Линия жизни короткая совсем, да и с любовью не лучше. Не будет тебе счастья в этом, девочка, не будет.
Права она была, хотя Эсмеральда тогда расплакалась и убежала, а Клопен её потом долго водил везде, рассмешить пытался.
Она хмурится каждый раз, когда видит Фролло, идущего к горбуну. Жалко его, — горбуна, не судью, — да только все равно страшно к нему подниматься. Кто знает, что ему хозяин рассказал, а силу его проверять Эсмеральда не хочет. В один момент Фролло останавливается, чувствует её взгляд и тонкие губы кривятся:
— Что тебе, цыганка? Проклясть решила? — если бы она могла. Эсмеральда пожимает плечами, осторожно подходя ближе, смотрит и думает, что не так страшен зверь, если оказываешься совсем рядом.
— Неужто судья Фролло боится проклятия какой-то жалкой цыганки?
— Бог убережёт меня, — уверенно заявляет он, прячась за бронёй веры, но Эсмеральда видит в этой броне трещины, даже не приглядываясь. Напускная святость осыпается к их ногам, открывая настоящего Клода Фролло: запутавшегося лицемера, грешника, не видящего собственного греха.
— Тогда почему он не уберёг от меня? — она ждёт удара, но Фролло замирает, чёрные глаза, — вот уж действительно, зеркала души, — шарят по ней. Он хватает за руку, притягивает к себе, Эсмеральда коротко вскрикивает, но крик теряется в стенах храма.
Его лицо, высушенное и давно мёртвое, прямо перед ней, и страшно очень, но вырваться не получается. Он шипит, он дышит, он сам же умирает от давно сгнившей ненависти и мертворождённой любви в нём:
— Молчи, цыганка, молчи! Оставь меня, во имя Господа Всевышнего, приказываю я тебе…
Она вырывается, но сил разорвать расстояние между ними нет.
— Или не смей уходить, — выдыхает он своё безумие.
Эсмеральда не смеет.
Они смотрят друг другу в глаза, цыганка и судья, оба молчат, ведь о чём говорить в божьем доме двум грешникам. Эсмеральда хочет выплеснуть наконец всю ненависть, рассказать как она дышать не может уже, как она рыдать пытается по ночам, но не может, что ещё немного и она поднимется к Квазимодо, чтобы уйти с крыши, но она молчит. Фролло хочет вырвать сердце и швырнуть его ей в лицо, чтобы чёртова цыганка наконец осталась с ним, чтобы хоть что-то наконец получилось, но тоже молчит.
Наконец он опускает глаза и уходит, ничего так и не сказав.
Эсмеральда не знает, что за горечь на языке, да и знать не хочет.
***
Он сам приходит к ней, когда понимает, что умрёт завтра, если не поговорит. Что он просто не проснётся, довела ведьма колдовством своим, свела в могилу и никакие молитвы ему, грешнику проклятому, не помогли. Эсмеральда сидит на скамье, слушает проповедь, лицо — сплошная маска.
— Здравствуй, Фролло, — сухо говорит она, на него не смотрит, он садится рядом и тоже наблюдает лишь за размашистыми жестами.
— Здравствуй, цыганка, — холодно отвечает он. Стены объединяют их, он тоже начинает задыхаться. Медленно, почти неуловимо, хочется разодрать себе горло и впустить воздух хотя бы так.
Он складывает руки на коленях поудобнее.
— Ты меня не отпустишь, — не вопрос, утверждение. Фролло кивает, Эсмеральда, сжимает запястья так, что на смуглой коже расползутся чёрные синяки.
— Не отпущу.
Она вздыхает, отводя взгляд, затравленно и измученно. Саломее не осталось сил танцевать, но Фролло уже не нужен танец, достаточно лишь возможности держать, знать, что она его и только его, проклятая цыганка для проклятого судьи, сцепились и расцепиться не могут, точнее он не пускает и не понимает сам, почему.
— Ублюдок, — сплёвывает она, все ещё не поворачивая головы. Он в ответ отчитывает, скорее инстинктивно, чем реально оскорбившись:
— Придержи язык, ведьма. Ты в божьем доме.
— Я уже ведьма аж? Хах, а я думала ты слов других не знаешь, — она говорит всё это серо, безжизненно. Фролло не одёргивает её, хотя видит давно ослепший Бог, ему хочется.
— И что теперь? — грех отравил его, отравил все чувства, и даже огню не суждено очистить его. Фролло думает, что даже если сожжёт Париж, то не выжжет из себя всю ту мерзость, что копилась в нём это время. Эсмеральда пожимает плечами:
— А что-то поменялось? Я всё также тут. Ты всё также приходишь. Не могу же я тебе молиться запретить, — она прикрывает глаза, так и чувствуется, как хочет поддеть за всю бесполезность молитв, но не делает этого. Может впервые в жизни сдерживается, но Фролло уже достаточно стар, чтобы перестать верить в такие сказки. Он кивает:
— Цыганам плохо живётся в четырёх стенах, — и сам не знает зачем, ведь отпустить её все равно не сможет, как не сможет очиститься, сколько бы он не исповедовался бы.
Эсмеральда улыбается.
— Да. Плохо.
Остаток службы они молчат, а на следующий день она всё-таки уходит из собора с крыши.