На столе, между нефритовым заварочным чайником и корзинкой с фруктами, стояли две чашки: одна фарфоровая, гладкая, увитая золотистой росписью, и другая — совсем обычная, керамическая, с продольной трещиной на боку. Дотторе потянулся, естественно, к фарфоровой; она манила его взор своими блестящими гранями, точно в лучах полуденного солнца горели да переливались отполированные безукоризненно кости. Однако стоило лишь его пальцам коснуться замысловатых узоров на чашке, как вдруг размашистый шлепок Бай Чжу мигом заставил Доктора отдернуть свою руку. Раньше подобная выходка не просто задевала его до невозможности хрупкое эго — Дотторе напрочь выходил из себя и при первой же возможности начинал сыпать целой дробью замысловатых оскорблений, кричал, топал, метал гром и молнии, ярился. Словом! Всячески демонстрировал «глубину» своего на редкость поганого характера...

      Теперь же Доктор принял завуалированный отказ (ровно как и оскорбительную с точки зрения этикета чашку) весьма сдержанно: первым делом дождался, когда Бай Чжу приступит к вожделенному напитку сам, тактично затем промолчал, выждал какое-то время, убедился, что в угловатой позе травника да откровенном желании порвать его на кусочки, проскакивающим изредка сквозь линзы узеньких очков, присутствует хотя бы минимальное изъявление доброй воли, и только потом разрешил самому себе притронуться к чашке. Напиток, справедливости ради, во рту его изрядно горчил, и Дотторе не смел даже в том сомневаться — это все злобные происки Бай Чжу. Ух, и до чего мстительный у него характер, ей-богу! Ха, можно подумать, один маленький, невинный, затеянный исключительно от большой любви эксперимент прямо-таки серьезный повод для мести...

      — Поверить не могу: ты просто сидишь тут, весь из себя такой учтивый, галантный — ну прямо воплощение идеального мужчины! Сидишь, и что же? Никак собираешься меня похитить? — язвительно вопрошает Бай Чжу, подначивая тем самым Дотторе на перепалку, чтобы за первый же ляп он, случайная жертва «нежных» его чувств, мог с чистой совестью выгнать Предвестника отсюда нахрен. Однако в этот раз Дотторе завидной выдержкой своей удивляет лекаря похлеще некоторых среди его клиентов.

      — И я рад тебя видеть, Бай Чжу. Ты соскучился по мне? Я вот — безумно, — отставив благоразумно чашку, так, на случай, если капризный травник захочет выплеснуть содержимое оной ему прямо в лицо, улыбается сквозь маску подчеркнуто ледяной вежливости Дотторе.

      — Зачем ты приехал? Мне казалось, я поставил тогда заключительную точку в нашем с тобой любовном романе, — отвечая презрительной гримасой (как умеет один только Бай Чжу: слегка опустить подбородок, водрузить очки на самый кончик аккуратненького своего носа, глянуть исподлобья многозначительно и, наконец, скривиться) на упоенный его взгляд, парировал искусно Аптекарь.

      — А у меня к тебе, видишь ли, есть деловое предложение: выходи за меня, милый Бай Чжу. Я предлагаю тебе руку и сердце — любое! Какое только пожелаешь, кровожадненький ты мой, — наблюдая за тем, как лицо травника приобретает стремительно зеленый, можно даже сказать, ядовитый в своем проявлении оттенок (под стать раздвоенному его языку и копне сочных, точно густой покров свежескошенной травы волос), Предвестник молчит и одновременно с тем ехидно улыбается.

      Стоит заметить, достигнутый им результат превзошел многократно все ожидания: прежде всегда собранный, почти что равнодушный до всего мира, Бай Чжу теряет на миг идеальное свое лицо и забывается. Сквозь трещины в его фальшивой маске проступают отчетливо следы искренних, неуправляемых эмоций; Аптекарь покрывается с ног до головы испариной невыразимого презрения, губы кривятся в зубастом оскале, взгляд янтарных глаз пронзает сердце Дотторе насквозь, метче всякой пущенной в лоб стрелы. Доктор прекрасно знает — будь сейчас в руках Бай Чжу пускай даже самый крохотный намек на импровизированное оружие, он бы уж давно лежал в сырой земле, присыпанный сверху рыхлым черноземом, поросший стараниями травника ковром душистой растительности. Одна лишь мысль о предстоящей расправе заставляла мужчину содрогаться в диком экстазе... Ах, ну что за безмерная жажда убийства! Читалась в глазах нежной его любви. Что за патологический садизм! Что за жестокость! Дотторе мысленно ликовал. А потому и не смог отказать себе в таком удовольствии, как демонстрация пускай бы самой ничтожной, однако все же крупицы собственного превосходства. Бай Чжу, впрочем, романтических порывов его, увы, так и не оценил...

      — Ха! С чего бы это мне — и выходить за тебя, упаси Архонт, замуж? Думаешь, я один из тех наивных первокурсниц, что готовы пред тобою чуть ли не целыми штабелями стелиться, лишь бы заглянуть хоть одним глазком под твою непомерно длинную мантию? Нет уж! Черта с два я поддамся на очередные твои хитрости, Дотторе. И вообще! Откуда у тебя взялась такая жажда познать все радости и невзгоды семейной жизни? Ой, только не говори, что младшенький перестал справляться! Ка-ак? Помнится, родители частенько любили нам повторять — «Панталоне у нас мальчик ловкий, рукастый». Неужели он там свой навык таки весь растерял? Или тебе одной пары рук уже мало? — вернув себе контроль над собственным лицом, поинтересовался «невинно» Аптекарь.

      Дотторе в ответ лишь снисходительно улыбается, глядит молча на травника, выдерживает сперва какую-то многозначительную паузу и лишь затем встает... Обходит неторопливо стол, движется так грациозно, размеренно, почти что мягко. В царственной поступи Доктора, в осторожных чертовски шагах сквозит до того безграничная уверенность, что Бай Чжу начинает казаться, будто методичный рокот золотых каблуков отбивает ритм его собственного сердца: рядом с Предвестником оно колотится почему-то слишком неправильно, мучительно... ТУК — лязгает подошва о деревянный пол; ТУК — раздается в груди лекаря оглушительный набат; ТУК — кажется, он перестал в какой-то момент дышать. ТУК-ТУК-ТУК! Дотторе топчется на месте. Он все так же молчит, задумчиво прохаживается туда-сюда по кругу (ибо ходить-то ему, по сути, и негде: все, что было доступно травнику, каждый сантиметр вдоль изогнутых полукругом стен был сплошь и всюду заставлен живыми цветами), разглядывает хитросплетения мелких трещин под ногами, изучает сосредоточенно пустоту. И даже в неспешной походке Доктора, в каждом движении расслабленных мышц, в одном лишь мановении указательного пальца чувствуется, сколь тверды в противовес сомнениям Бай Чжу его сердечные намерения. Чувствуется, как все трудней становится ему отказать... Глядя на его лицо, — прекрасное, искаженное рваным шрамом, чей неизгладимый отпечаток венчает собой добрую половину щеки, обласканное прикосновениями собственных же грандиозных экспериментов лицо, что в свете кроваво-красного зарева кажется травнику настоящим произведением рожденного для него лишь только искусства — Бай Чжу вдруг начинает закипать от ярости.

      — Долго ты еще собираешься разыгрывать эту комедию? К твоему сведению, я очень устал и хочу как можно скорей пойти лечь спать, так что хватит испытывать мое терпение: либо ты сейчас же мне все объяснишь, либо проваливай отсюда к чертям собачьим! — не выдерживает и под конец предательски срывается на крик Аптекарь.

      — Ах, помилуй, розочка моя, ну почему сразу комедию? Мне всего-то показалось, тебе нужно дать время подумать... еще раз, хорошенько так подумать. Видишь ли, свет очей моих, какая тут пренеприятнейшая имеется загвоздка — ты, кажется, демонстративно игнорируешь все, что я тебе говорю! Более того: ты закрылся от меня! И не просто закрылся, но даже выбросил чертов ключ от собственного сердца; сбежал трусливо в недра выдуманного тобою же мира и тонешь в давнишних обидах, делая вид, будто я нанес тебе до того глубокую рану, что неисчислимые страдания твои приобрели давным-давно статус хронических. О-о, конечно, сейчас ты поупираешься немного, надуешь свои прелестные губки и повернешься ко мне задом: красивым, притягательным, сочным, но задом! А затем что? Ты погонишь меня к чертовой матери этим колючим веником, который я притаскиваю неизменно в качестве сердечных извинений, и жизнь вдруг заиграет новыми красками, и дышать станет легче, и забудутся понемногу все обиды — и так по кругу, до тех самых пор, пока я не сдохну любезно в муках! Что, что ты смотришь на меня? А как иначе я могу объяснить твое патологическое упрямство? Ведь из всего того множества несметных покаяний, что было мною искренне сказано, ты не услышал ровным счетом ничего! Скажи мне, Бай Чжу, милый, разве я уделил тебе недостаточно внимания? Разве не ползал перед тобою на коленях, умоляя дать мне последний, самый крохотный, самый маленький, но все же шанс начать все заново? Разве не клялся тебе в вечной любви, разве не пел тут хвалебные дифирамбы? Нет? Тогда почему ты продолжаешь цепляться за прошлое?! Причем тут первокурсницы (справедливости ради, позволь мне напомнить: ты тоже пользовался самым пристальным их вниманием), причем тут дражайший наш Богач? Ты же прекрасно знаешь, я не могу перед тобой устоять — и никогда не мог... Бай Чжу, в который раз уже, но я все-таки прошу тебя, и, заметь, весьма ласково: будь моим. Слышишь? БУДЬ МОИМ, СУКИН ТЫ СЫН! — под конец сего монолога Дотторе уже даже не разговаривал — он низко, угрожающе рычал, и переливы беспорядочных его эмоций, что застряли поперек горла точно изогнутая рыбья кость, звучали сродни урчанию дикого зверя.

      Забывшись, Предвестник делает несколько отчаянных шагов наперерез Бай Чжу, затем вдруг растерянно останавливается, ждет... Понимает вскоре, что владелец хижины глубоко задумался, подается инстинктивно вперед, переминается с ноги на ногу, снова ждет — и так пока целая пропасть между ними не сокращается до расстояния вытянутой руки. Теперь, когда мужчина оказался достаточно близко, его собеседник отчетливо это чувствовал: от него пахнет чем-то сладковато-пряным, таким манящим-манящим, чувственным и определенно точно древесным, так что Бай Чжу, не сдержавшись, шумно тянет носом сей очаровавший романтичную натуру травника аромат. В этот раз он подготовился куда тщательней, мысленно подмечает владелец хижины Бубу, вспоминая невольно тот жуткий духан, прямо-таки адскую смесь формалина и трупных разложений («любимый одеколон» Дотторе), коими провонял в последнюю их встречу весь дом. В памяти Бай Чжу, признаться, и поныне живы воспоминания о тех временах, когда они учились давным-давно в Академии Сумеру, делили меж собою тесную комнатушку в студенческом общежитии, мечтали о великих свершениях и вообще держались, как и все студенты, той греховной мысли, что жить будет легко и просто — нужно только проявить себя, рассказать о своих достижениях всему миру. Будучи студентом, Дотторе не слишком-то заботился о собственной гигиене, и частенько, аргументируя это якобы «полевыми исследованиями в условиях дикой, необузданной природы», позволял себе разгуливать... м-м, скажем так, далеко не в самом лучшем виде. Уже тогда нехитрая истина о «гениальном» его соседе была юному травнику предельно ясна: от него пахло зачастую болотной тиной, удушливой гнилью и землей; вовсе не обязательно подходить близко, чтобы ощутить, как сильно университетская форма пропиталась запахами машинного масла и гари; пытаясь хоть как-то перебить зловоние омерзительных своих делишек, он изредка протирал руки медицинским спиртом, отчего к букету всех прочих ароматов примешивался нередко еще и смрад как будто бы дешевого алкоголя. Так, находясь с ним в одной комнате, Бай Чжу то и дело размышлял — «Как же я буду любить тебя, когда даже чудодейственная сила эфирного масла не помогает заглушить благоухание мучительной смерти?» Бай Чжу прекрасно знал, чем занимается на досуге угрюмый сосед по комнате, куда он пропадает время о времени долгими безлунными ночами, и даже место, где хранятся останки некоторых провалившихся его экспериментов, все эти «омеги» да «сигмы» («Жуткие уроды», — изрек однажды юный травник, взглянув с отвращением на двуглавый скелет ребенка), однако ничто среди присущих Дотторе недостатков не находило в нем такой отклик, как дурной запах. Сейчас же, набравшись, по-видимому, достаточно опыта, Доктор подготовился к их встрече куда основательней.

      Не в силах отказать себе, Бай Чжу вдыхает жадно его дивный аромат и закатывает глаза от удовольствия. Подобная вольность — этакий шажочек навстречу «супружеским» отношениям — не укрылась, разумеется, и от самого Предвестника; мужчина жадно внимает каждому его движению, следит неотрывно за трепетом пушистых ресниц, упивается выражением благоговейного, как оно есть, обожания на раскрасневшемся предательски лице. Шаг за шагом, потихоньку, неторопливо, Дотторе подкрадывается к Аптекарю вплотную, теряет голову от запаха душистых трав и лекарственной горечи, коими пропитана насквозь изумрудная шевелюра Бай Чжу, перестает окончательно дышать, обхватывает руками стройную талию, и прежде чем любовь всей его жизни успевает осознать происходящую с ним чертовщину до конца, невесомый поцелуй уже распускается на губах оного точно бутон глазурной лилии.

      — Бай Чжу, милый, я прошу тебя: будь моим. Слышишь? Пожалуйста, будь моим! — отстранившись, Второй из Предвестников Фатуи не просто умоляет Аптекаря — завороженный, он почти что шепчет хрипло эти заветные строки...

      — Ни за что! — тянет нараспев Аптекарь, и тогда Дотторе отступает растерянно на пару шагов назад, хватается за голову и начинает истошно орать. Реакция Предвестника, впрочем, нисколечко не удивляет Бай Чжу; он лишь подходит невозмутимо к столу, возвращает фарфоровую чашку на поднос и продолжает хладнокровно наблюдать за мучениями далеко не самого терпеливого человека на свете, который по воле обстоятельств и совсем немножечко упрямого характера Бай Чжу стерпел уже добрую тысячу отказов.

      — Ты прекрасно держишься, милый, — огрызнулся ядовито травник. — Нет, ну правда! Я искренне горжусь твоей выдержкой: в прошлый раз ты даже букет и тот не смог до конца вытерпеть, начал сходить с ума после одного-единственного удара. А тут мне и с лестницы тебя спускать не пришлось! Впрочем, ты сегодня заявился предусмотрительно без цветов, какая жалость... Букетик, между прочим, можно было все равно подарить.

      Неприкрытая колкость Аптекаря становится между тем последней каплей: осатаневший, Предвестник и впрямь начинает вести себя как безумный; он угрожающе рычит, скалит острые зубы, мотает время от времени головой, беснуется... Затем вдруг одергивает сам себя и принимается беспорядочно шарить взглядом по комнате — ищет, чем бы ему таким запустить в травника; мечется, хочет отыскать предмет потяжелей. Молча наблюдая за этим спектаклем, Бай Чжу лишь ухмыляется ехидно да временами качает головой. Он прекрасно знает: пускай даже в моменты истерических своих припадков, Дотторе, однако, не решится причинить ему хоть каплю существенного вреда. А если решится, то это будет означать конец всего — конец романтичных встреч под серебристой луной, что светит для них всю ночь напролет, возвышаясь одиноко над гаванью Ли Юэ; конец шутливому флирту, что скрывается под маской взаимных колкостей; конец его притворству... Признаться, Бай Чжу и сам не до конца понимает, отчего же столь наглая ложь вошла у него де-факто в привычку, дурацкую, отвратительную привычку. Ведь он каждый раз порывается сказать ему «да»! И каждый раз это звучит на его медовых устах примерно как «иди к черту, Дотторе»... Необъяснимый, однако, парадокс, размышляет лениво травник, и пока думы его предаются разрешению философских вопросов, Предвестник окончательно приходит в себя.

      Вспышка неконтролируемых эмоций улеглась до того внезапно, что Бай Чжу потребовалось добрых пару минут, дабы по-настоящему это осознать — в комнате повисла оглушительная тишина. Очнувшись, Аптекарь переводит задумчивый взгляд на мужчину, который, между тем, успел подкрасться тихонько к столу, и видит: Дотторе зарывается пальцами в бледно-голубые локоны, проводит ладонями по волосам, делает пару размеренных вздохов, успокаивается и, наконец, предстает перед ним в самой лучшей из своих ипостасей — неотразимый, уверенный в себе мужчина, чья снисходительная улыбка не оставит равнодушным даже такую язву как Бай Чжу.

      — Преисполнился? — своего к нему безграничного обожания Аптекарь, впрочем, никак не выказывает, лишь презрительно фыркает да куксится, пряча, на секундочку, влюбленный взгляд за неизменными очками.

      — Бай Чжу, милый, — обращается к нему Предвестник ласково, — давай забудем про эти ничтожные разногласия и начнем наш разговор сначала? Должно быть, мы друг друга не так поняли. Согласен, порой я могу перегнуть палку; прости, что досаждал тебе своим непрошеным вниманием. Клянусь, отныне я больше не буду пытаться сломить твою волю бессмысленными уговорами, ведь это уже и ни к чему! — Дотторе расправляет горделиво плечи, дефилирует торжественно на середину комнаты, придвигает к себе изящный стул с выгнутой добротной спинкой и садится. — Что ж, я услышал твой ответ. Зачем уговаривать того, кто постоянно говорит «нет»? Верно, любимый мой? Да и не стоят все эти распри таких переживаний! К чему волноваться... когда ты все равно рано или поздно станешь моим? Сам прибежишь ко мне, и прибежишь как миленький. У тебя просто нет выбора: потому что я так сказал! А как я сказал — так оно и будет, любимый. Что бы ты ни делал.

      — А ну-ка повтори мне это в лицо... — процедил сквозь зубы травник. Ах, личико, его прелестное, фарфоровое личико до того побагровело от возмущения, что щеки Бай Чжу стали практически неотличимы от золотисто-красной попки закатника («До чего же сочный получился оттенок!» — мысленно поздравил сам себя Дотторе).

      — Лапушка моя, да ты никак злишься? Ну-ну, милый, к чему все эти ссоры; на правду ведь не обижаются! И потом, разве я в чем-то неправ? Пойми же наконец: я никогда не делаю ложных выводов, ибо не в моих это правилах — тешить себя пустыми надеждами. Я нужен тебе, Бай Чжу. Я нужен тебе как никогда, и даже самая угрюмая из всех твоих возможных гримас не в силах скрыть эти чувства, уж мне-то прекрасно видно! Так что давай-ка ты лучше перестанешь мотать нам обоим нервы и начнешь вести себя как взрослый и осмысленный человек, чтобы мы могли в кои-то веки нормально обо всем поговорить, идет? — Следует отдать ему должное: ни на секунду, ни на один, пускай даже самый крохотный миг Дотторе не утратил четкости своих намерений, гордо демонстрируя Аптекарю самодовольную улыбку и деланное мужество на своем лице. Не спасовал он и в момент особого напряжения: когда мимо его головы просвистела любимая чашка Бай Чжу — просвистела и угодила прямиком в стену, оставив после себя лишь неясное пятно (мокрое и коричневатое, оно начало стремительно разрастаться, оставляя на стене целую дорожку из неровных, грязных подтеков), осколки да горстку жалких воспоминаний.

      — Жаль, промахнулся, — мрачно прокомментировал свои действия Бай Чжу, силясь пустить в расход не только миниатюрные чашечки из набора, но и этот пузатый нефритовый чайник, который прямо-таки просится ему под горячую руку, однако сама мысль о том, что придется извести на эту «препротивную бандитскую рожу» целый чайник, несколько отрезвила его.

      Насмешливая ухмылка мужчины до того вывела травника из себя, что, стоя напротив круглого деревянного стола, за которым они не так давно распивали душистый чай, он просто схватил первую попавшуюся безделицу и метнул ею в Доктора. Впрочем, легче ему от этого не стало: золотистые ошметки некогда изящной фарфоровой чашки, что разлетелись от удара во все стороны, и бесформенная клякса на его стене лишь усугубили и без того непростую ситуацию.

      — Не сочти наивную, бесхитростную мою прямоту за дерзость, однако твои манеры оставляют желать лучшего. Разве ты забыл? Любой уважающий себя хозяин, будь он хоть трижды расстроен, или даже сверх того — зол — просто обязан окружить «дорогого гостя» заботой: напоить, накормить, развлечь непринужденной, шутливой беседой, одарить материнскою своею лаской, холить, любить его и лелеять. Как, скажи на милость, я должен чувствовать себя в таких жу-утких условиях? — следом за высокопарными речами последовала наглядная демонстрация: Дотторе болезненно скривился, точно каждая секунда, проведенная им в этой комнате, причиняла ему невероятную боль, и оттого расплывчатое пятно цвета детской неожиданности показалось Аптекарю еще грязней, чем было. — Бай Чжу, милый, должен признать, ты меня разочаровываешь, — заключил Дотторе.

      — Любой уважающий себя хозяин? Дорогого гостя? РАЗОЧАРОВЫВАЮ?! — Гнев Бай Чжу накапливался до того стремительно, что, очарованный его демонической ипостасью, мужчина здорово оплошал, напрочь упустив тот момент, когда растения по всей комнате начали крадучись двигаться...

      В глазах Бай Чжу, подкрепляемая созерцанием хамоватой личности напротив, развалившейся вальяжно на казенном, явно не предназначенном для его «царской» задницы стуле, плескалась ненасытная жажда убийства, однако, сделав глубокий вдох, травник вдруг резко переменился в лице и, ослепительно улыбнувшись в ответ, спокойно произнес:

      — Дотторе, милый, пожалуй, ты прав. Кто, если не я, научит тебя хорошим манерам? Прости мне сию досадную оплошность, я должен был сделать это уже очень давно.

      Лишь после того, как обнаженных его щиколоток коснулся гибкий мясистый стебель, Дотторе понял — у разъяренной дендро-фурии, что убийственным своим очарованием усыпила начисто бдительность Доктора, полыхают изумрудной зеленью руки. И весь тот несметный легион домашних растений, все те горшочки, кувшины, ящички и вазоны с экзотическими цветами, расставленными хаотично тут и там по всей комнате, откликнулись тотчас на зов любящей «матери», зашевелились, проросли чудовищно, разбухли и поползли в сторону зазевавшегося Доктора. Так, два крепких мясистых стебля обвили собою ноги мужчины, приковали любовно к этому проклятому, не такому-то и удобному, как ему вдруг показалось, стулу, налились какой-то устрашающей, нечеловеческой силой и двинулись дальше — окольцовывать его бедра.

      Зрелище, признаться, было не из приятных: охваченный паническим страхом (не столько перед жуткими мутантами-переростками, что выползали прямиком из недр чудесных расписных горшочков и росли тут как на дрожжах, сколько перед безграничной фантазией самого Бай Чжу, сумевшего породить ватагу этих зеленых монстров в одиночку) Дотторе попытался вскочить, однако пара колючих «лап», успевших к тому времени пробраться беспрепятственно аж до самой талии, держала свою жертву чертовски крепко. Тогда он попытался разорвать упругую сладостную плоть растений голыми руками, но и тут его знатно переиграли: прямо позади стоял, ничтожный на фоне изящных фарфоровых собратьев, где произрастало буйство душистых трав, глиняный горшок с некогда маленькой, чахлой глазурной лилией, которая до того вымахала, что вся комната наполнилась стойким цветочным ароматом. И стебли глазурной лилии оплели запястья мужчины прежде, чем тот успел пустить в ход свои ногти — оплели и тотчас же властно завели ему за спину, скручиваясь в элегантный объемистый узел. И как бы Дотторе ни старался, но разорвать колдовские путы его мстительной богини у него так и не получилось.

      — Ты пожалеешь об этом! — вздернув горделиво подбородок, оскалился Доктор с видом человека, явно не признающего собственное весьма унизительное поражение.

      Бай Чжу вздохнул. Многоуважаемый Аптекарь ничего ему не ответил, только снял аккуратно свои узенькие позолоченные очки и отложил их в сторону. Движения травника оставались привычными: с присущей каждому столь внеземному существу грациозностью он собирал разбросанные возле стены осколки, любовно поглаживал, точно скорбя по своей маленькой чашечке, кусочки белоснежного фарфора, убирал со стола и прятал в маленьком ящичке остатки чайного сервиза, гасил неспешно причудливые старомодные лампы, но что-то в нем все же изменилось — что-то, что мог заметить один только Дотторе, виновник сего торжества. Бай Чжу злился, и это довольно-таки очевидная истина... хоть и далеко не первая. То, как трепетали возмущенно крылья его носа; то, как затуманился прежде всегда острый, проникновенный взгляд; то, как многозначительно он улыбался, делая вид, будто источника этой деланной улыбки здесь нет; то, как участилось его неспокойное дыхание. Все это могло значить лишь одно:

      — Да ты никак весь горишь от предвкушения? Бай Чжу! Что ты, черт возьми, задумал? — догадался проницательный Дотторе, чей тревожный взгляд оказался красноречивей всяких слов.

      Между тем, лишенная трепетного желтоватого света, комната погрузилась в легкий полумрак. Бай Чжу оставил зажженной одну-единственную тусклую свечу — так, чтобы рассеянный отблеск падал ему прямо на лицо, а большего, в общем-то, и не надо, ибо «глаза Дотторе сейчас мало чем помогут».

      — Я ведь уже говорил: тебе, мелочному, бездушному, презренному на редкость существу следует преподать хороший урок, и мне это как раз по силам. Кажется, ты несколько забылся в этой своей Снежной, да? Ну так позволь мне раз и навсегда вернуть тебя с небес на землю! — ласково произнес травник, устраиваясь чинно на его коленях. Бай Чжу прогнулся блаженно в спине, издал отрывистый невнятный стон и потянулся к волосам; ловкие его пальчики скользнули в тугой пучок на затылке, подцепили ногтями и выудили оттуда, обрушив на плечи каскад изумительных насыщенно-зеленых волос, красную ленту, настолько яркую и длинную, что в глазах Дотторе она показалась какой-то уж слишком внеземной, даже пугающей — словно бы из человеческой крови сотканной...

      Ненавязчивое желтоватое освещение, этакий блуждающий огонек в море абсолютной темноты, исходившее от маленькой трепещущей свечечки, переливы алой ленты и неописуемая, чарующая — божественная! — красота Бай Чжу до того очаровали Доктора, что он, забывшись от восторга, позволил смиренно завязать себе глаза, и с того момента происходящее в комнате стало для него тайной, покрытой атласным мраком. Он мог лишь полагаться на свои чувства: например, прислушиваться к шороху экстравагантных одежд Бай Чжу, попытаться угадать его мысли, навострить каждую клеточку своего чувствительного тела. Первые несколько минут Аптекарь ужасно медлил, не предпринимая ровным счетом ничего, и это, признаться, заставило Дотторе напрочь позабыть о мужском достоинстве и начать лихорадочно вертеться на стуле, требуя, нет, почти что даже вымаливая всем своим телом долгожданную ласку Бай Чжу. Сжалившись, травник оставил на его губах поцелуй — восхитительный, невесомый; Дотторе не столько почувствовал его, сколько вдохнул вместе с горячим вздохом Бай Чжу, отозвавшимся толпой предательских мурашек у него под кожей.

      — М-м, с чего бы мне начать? Ах, ну что за формы, что за тело! Какой простор для «творчества», — хихикнул весело Аптекарь. Руки его коснулись фирменной ядовито-синей рубашки Доктора, огладили неспешно грудь, но затем резко остановились, чувствуя под собою нечто странное, какой-то подозрительный рельеф. Тихое, полное нарочитой задумчивости «хм» — вот и все, что услышал Доктор, прежде чем ему начали торопливо расстегивать рубашку.

      Дурацкие пуговички, немногим крупнее самой обыкновенной горошины, все никак не желали поддаваться, и Дотторе слышал краем уха, как травник уже начал потихоньку закипать: то пыхтел себе под нос, то вздыхал, то бормотал сквозь зубы проклятья, тихо-тихо. Прошло добрых пару минут, но даже такой терпеливый человек, как Бай Чжу, не смог вынести этой пытки — и вот уже град маленьких серебристых пуговиц разлетается во все стороны, скачет вприпрыжку по дощатому полу, крутится-вертится и замирает где попало; так, большинство пуговиц закатились под многочисленные шкафчики, тумбочки и комоды, расставленные по всей комнате, угодили в цветочные горшки и смешались навсегда с рыхлой благодатной землей, так как «питомцы» Бай Чжу посчитали их своеобразной наградой за старания и тотчас же присвоили себе. Как видно, терпению Аптекаря пришел конец: измученный непрекращающейся возней с пуговицами, Бай Чжу до того рассвирепел, что в приступе неукротимого бешенства схватил Дотторе за воротник и дернул, обрывая надоедливые горошинки «вместе с корнем», как он любил приговаривать.

      — Ну вот! — довольный, жарко выдохнул Бай Чжу. — Так гораздо лучше. Не находишь? — хихикнул он, не в силах удержать себя от маленькой колкости.

      Наградой за все те неслыханные мытарства, что пришлось ему вытерпеть, стал потрясающий вид: его взору открылась не только мускулистая, в каком-то смысле даже аппетитная грудь Предвестника, но и тот самый «подозрительный рельеф», из-за которого он, собственно, и загорелся желанием содрать с него рубашку... Кожаная портупея — до чего же неожиданный аксессуар! — тянулась от самой шеи мужчины, крепилась под грудью, стягивала его талию и уходила наконец куда-то за пределы брючного ремня, область таинственную и доселе неизведанную. Весьма довольный своим открытием, Бай Чжу поддел острыми ноготками ремешок на его груди и с удивлением обнаружил под ним красный, продолговатый след: явное свидетельство того, что Дотторе проходил так по меньшей мере весь день. Немой вопрос «А зачем тебе, собственно, портупея на голое тело?» так и остался навсегда в глазах Бай Чжу, произнесшего лишь:

      — Все пошло не по плану, да? О, Торе, милый, прошу тебя, только не расстраивайся! В следующий раз я обязательно подыграю, — столь дерзкое заявление (читать между строк: откровенная насмешка) мигом отрезвили Предвестника, и он, выразив глубочайшее свое неудовольствие по возможности кратко и лаконично — рыком — тут же принялся энергично вырываться.

      — Да как ты смеешь! Сейчас же освободи меня! Слышишь? Бай Чжу, сукин ты... — и, прежде чем неосторожные эти слова окончательно разрушат всякую надежду на их долгожданное воссоединение, травник успел мастерски заткнуть его поганый рот «целебным» поцелуем — таким, о котором Дотторе мог только мечтать. В последний раз они целовались так много-много лет назад, когда чувства еще будоражили похлеще ударной дозы кофеина, а недостаток сна был вызван кое-чем поинтересней бесконечной зубрежки...

      Трепетная ласка несколько умерила его воинственный пыл, однако насладиться ею сполна у Дотторе так и не получилось — Аптекарь разорвал поцелуй на самом интересном, вызвав, как следствие, бурю праведного негодования, больше похожую на разочарованный стон. И только мужчина собирался на эту тему возмутиться, как вдруг губы накрыла теплая ладонь, а горячий шепот травника опалил его лицо:

      — Молчи, ничего не говори сейчас! Дотторе, просто побудь немного паинькой, ладно? Ну хотя бы ради меня. Пойми, я ведь тоже хочу, чтобы мы наконец поняли друг друга; в конце концов, мне надоели все эти бесконечные ссоры на пустом месте. Но и простить тебя за просто так я тоже не могу... Хотел бы, но не могу — это будет слишком просто. Поэтому, как я уже говорил, я собираюсь преподать тебе маленький урок. О, нет-нет, сахарный мой, обещаю, больно не будет. Представим, что ты один из моих пациентов. Обычно все проходит так: первым делом я их успокаиваю — даю понять, что лечение будет качественным, можно даже сказать, приятным. Ведь если пациент будет слишком напряжен, я не смогу добиться необходимого эффекта... то же касается и тебя. Расслабься! И получай удовольствие.

      Тоненькие пальчики Бай Чжу скользнули крадучись под хитросплетение кожаных ремней; разгоряченной его кожи коснулась мягкая, явно не обремененная каким-либо физическим трудом ладонь, неторопливо огладила, пробежалась вдоль широкой груди, похлопала несколько раз, скользнула ниже, очертила любовно рельеф внушительного мускулистого торса и так по кругу — до тех самых пор, пока Дотторе не осознал в полной мере, сколь нежен, должно быть, и обходителен Бай Чжу со своими пациентами.

      — Теперь, когда ты достаточно успокоился, мы можем приступить непосредственно к «лечению». Мой девиз: каждому пациенту — свой подход. Что ж, посмотрим, что я могу тут сделать, — проворковал сладенько Аптекарь.

      Лишенный возможности видеть его и, что немаловажно, трогать, Дотторе яростно взвыл. С каждой минутой эта головокружительная близость все больше ощущалась как пытка: Бай Чжу, весь такой из себя доступный и бесконечно желанный, сидел у него на коленях, игрался с его терпением, осыпал щедро ласками, обнимал, холил, любил и лелеял — короче говоря, делал все то, чем так любил заниматься с ним в молодости и о чем фантазировал Предвестник на протяжении вот уже нескольких лет. А он даже не мог этим по-настоящему насладиться! Тело Дотторе, напряженное подобно тугой металлической струне, жадно ловило каждое прикосновение, будь то проказы нежных пальчиков или же касания его длинных шелковистых волос, рассыпавшихся каскадом буйной зелени по худеньким плечам. Каждый вздох, ставший причиной целого фейерверка мурашек, что взрывались у него прямо под кожей, каждый смешок, будораживший нещадно его воображение, каждое волнующее «хм», каждый поцелуй, каждое движение этого прелестного недосягаемого создания. Он жаждал все.

      — Бай Чжу, хватит! Выпусти меня сейчас же; дай прикоснуться к тебе! — взмолился Дотторе, наивно полагая, что его слово имеет в этой комнате хоть какой-то вес.

      — О, ни в коем случае. После всего, что между нами было, разве могу я позволить тебе просто так взять и получить желаемое? Кем я после этого буду? — отвечал ему Бай Чжу беспристрастно.

      — Ну... тогда хотя бы поцелуй меня.

      — Хорошо. — И он действительно целовал: горячо, благоговейно, сладко, порывисто. Целовал его щеки, то ли от стыда, то ли от жгучей обиды ярко-красные; целовал его губы — обветренные, тонкие, сухие; целовал мускулистую грудь, оставлял влажные дорожки на ребрах, спускался все ниже и ниже. Пока в какой-то момент рука травника не скользнула прямиком ему в штаны, преодолевая, так сказать, очередной барьер в их запутанных отношениях...

      — Что ты...? Бай Чжу! — противиться действиям Аптекаря мужчина не решился, только лишь позволил себе хриплый прерывистый вдох. Тело его ощутимо вздрогнуло, напряглось, и если раньше травник находил в нем сходство с натянутой струной, то сейчас Дотторе походил скорее на камень, до того налился он твердостью; весь — с головы до пят.

      Бай Чжу, не стесняясь, расстегнул ширинку на штанах Предвестника, ставших за эти несколько томительных секунд не просто узкими, но по-настоящему лишними, этакая облегающая преграда между ним и мощнейшим за последние несколько лет (поправочка: в его понимании несколько — это со времен их совместного обучения в Академии) выбросом эндорфина. Чувство долгожданной свободы, вызванное трепетными прикосновениями невидимых ладоней, что приспустили между тем его «рабские» оковы и теперь вовсю изучали открывшиеся перед ними территории, зародилось где-то на самом кончике пальцев и электрическим разрядом устремилось прямиком в пах. Как вдруг настроения Бай Чжу ни с того ни с сего поменялись: прикосновения стали мимолетными, ласки — невесомыми. Пальчики Аптекаря едва касались его наэлектризованной точно связка оголенных проводов кожи, пропало куда-то все тепло, что дарили худенькие руки; не осталось ничего — исчезли даже поцелуи.

      — Почему ты остановился? — жалобно простонал Дотторе.

      — Я вдруг понял, что мои действия были ошибочными: это все неправильно. Я поступил жестоко по отношению к тебе и должен, конечно же, немедленно это прекратить. — Бай Чжу неприкрыто его дразнил. В голосе травника то и дело проскакивали злорадные смешки, он продолжал водить кончикам пальцев вдоль голубоватых петляющих венок, что струились по всей его длине, но этого было явно мало. А посему всевозможные старания Бай Чжу принесли наконец первые плоды: Дотторе сыграл свою роль безупречно.

      Все свои угрозы и требования Предвестник оставил в прошлом; вместо этого он заметно присмирел, подался нетерпеливо вперед и решительно произнес:

      — О, нет, Бай Чжу, ты поступил правильно: кроме тебя мне некому помочь. Кажется, у меня снова начался жар, чудовищный, мучительный жар! Ах, пожалуйста, доктор, «вылечите» меня, я так болен! Поверь мне, я буду самым послушным из твоих «пациентов», только, прошу тебя, любовь моя, — не останавливайся.

      Столь разительные перемены в настроениях его неразумного подопечного приятно удивили Бай Чжу. Аптекарь несколько смягчился, привлек того к себе для чувственного, примирительного поцелуя и заскользил рукой по твердому стволу; движения его были ритмичны, неспешны, и непонятно — то ли проказник снова дразнится, то ли просто испытывает терпение Дотторе, — но ладони до того горячи, а поцелуи настолько пьянили, что мужчина посчитал себя благословленным Семью Архонтами («Так вот что люди чувствуют, когда получают Глаз Бога» — пронеслось у него в мыслях).

      Впрочем, надолго Предвестника все равно не хватило: ожидание неизвестности оказалось для него, по всей видимости, слишком велико, а предшествующий тому период «супружеского» воздержания и того больше. Дотторе прогнулся вдруг блаженно в позвоночнике, откинул голову назад и обильно излился прямо в ладонь Бай Чжу. Грудь мужчины тяжело вздымалась в попытке сделать глубокий вдох и тут же бессильно опадала, рваные глотки воздуха делали только хуже. Он так и сидел на этом стуле — опутанный диковинными растениями, с красной лентой на глазах, устало запрокинув голову. А Бай Чжу, крайне довольный своим успехом, все продолжал сидеть у него на коленях и наблюдать. В этот самый миг Дотторе, разгоряченный, полураздетый, красный, задыхающийся от пятиминутного удовольствия (тогда на большее его, угловатого, щуплого подростка, не хватало) показался травнику во всех смыслах этого слова идеальным — ведь именно таким он его и запомнил.

      Очарование давно минувших лет несколько растопило сердечко Бай Чжу, и он, не оставляя мужчине права на выбор, тут же властно произнес:

      — Сегодня ты останешься у меня. И никаких отговорок! Не развалится твоя Снежная без тебя.

      — Да, дорогой, — смиренно отвечал Дотторе.

      — И я зашью твою рубашку. Прости, что так получилось. Надо бы найти все пуговицы... Куда же они подевались? — Бай Чжу ловко соскочил с колен Предвестника, вытер испачканную ладонь салфеткой и принялся беззаботно порхать по всей комнате точно утренняя шустрая пташка.

      — Да, дорогой, все, как ты скажешь.

      — И мы с тобой начнем все сначала: выпьем горячего мятного чаю, поговорим обо всем — на этот раз спокойно, без лишних скандалов. Я заварю тебе мой особый лекарственный сбор: он успокаивает нервы и помогает вывести из организма все токсины. Поверь мне, в твоем случае это важно.

      — Да, дорогой.

      — И ты запомнишь раз и навсегда: я не одна из твоих красивых игрушек, не подчиненный и уж тем более не подопытный. Я готов тебя простить — во всех смыслах. Но, в случае чего, просто знай, я ведь могу и повторить свое особое «лечение», и оно будет уже далеко не таким приятным, как это. Ты же у меня умничка? Не станешь повторять своих ошибок?

      — Да, дорогой. Тысячу и миллион раз — да...

      — Ну вот и славненько! — и Бай Чжу выпорхнул, окрыленный, из комнаты, напрочь позабыв о том, что пленника, прежде всего, следует первым делом освободить...