Одержимость

Твоя любовь в пакетах, в зиплоках и конвертах,

Моя любовь — прожить твою боль.

«Привычка» Три дня дождя

***

— Чуя, а ты когда-нибудь верил в любовь?

— Нет.

— А мне?

Этот вопрос всё чаще всплывает в голове, невольно заставляя задумываться над ответом. Верил ли он когда-нибудь? Конечно, верил. Постоянно. С той самой первой встречи. С того момента, как протянул в ответ свою руку. Когда ещё даже не знал, что столь наглый, самоуверенный и беспринципный человек станет настолько важным и нужным. Просто верил. Одному из немногих людей на земле. Тому единственному, кто заставил поверить в собственную человечность, когда, кажется, весь мир говорил об обратном.

Он — Чуя Накахара. Некогда король овец, а сейчас один из исполнителей мафии. Покорный и преданный. Импульсивный и отчаянный. Молодой и сильный. Хотя, как оказалось, и у него есть слабые места.

Он не знал. Чуя ничего не знал и только поэтому не был рядом, о чём сейчас жалеет. Очень горько жалеет.

Это удар для него.

Картинки в голове меняются одна страшнее другой. Невозможно описать то грёбаное чувство тревоги, что пожирает тебя изнутри. Где-то в груди больно давит от одной только мысли о том, что испытывает и о чём думает тот, к кому Чуя так спешит.

Дорога кажется бесконечной. Почти перепрыгивая через лестничные пролёты, Накахара бежит вперёд, но, кажется, расстояние только сильнее увеличивается. Лёгкие горят от долгого бега, по виску бежит капля холодного пота.

Нужно успеть.

Нужно остановить.

Страх сковывает и не даёт бежать в полную силу. Он будто намеренно задерживает и пригибает к полу, душит своими костлявыми пальцами настолько, что приходится часто сглатывать. Сердце отчаянно колотится в рёбра и вопит о том, чтобы он остановился. Тяжело. Уже так сильно хочется остановиться, но он не может.

Чуя никогда не думал, что может чего-то настолько сильно бояться. Все тяготы и невзгоды, начиная тайной собственного рождения и заканчивая болезненным приходом в мафию, были чем-то привычным. Будто так и должно быть. Страх был запретным чувством, даже когда очень сильно хотелось быть слабым. Каждый раз он задавал себе один единственный вопрос: «А есть ли смысл бояться?» И почему-то каждый раз ответ был «нет».

Сейчас лишь лицо человека перед глазами даёт понять, как в душу могло просочиться это странное и совершенно новое чувство страха и даже паники. Чувство, которое выводит из равновесия, течёт по венам, разгоняя кровь, и встаёт огромным комом в горле, лишая возможности крикнуть во весь голос от безысходности. И оно растёт в геометрической прогрессии с каждой секундой. С каждой ступенькой. С каждым жадным вдохом.

В какой момент жизни ему стал кто-то настолько дорог? Как объяснить это убивающее чувство привязанности к одному единственному человеку? Особенному человеку. Человеку, что не умеет любить. Человеку, которого ты боишься. С каждым днём всё больше и больше. Чувствуя на себе его взгляд, хочешь спрятаться, ведь он смотрит куда-то слишком глубоко. В самую душу. Ты боишься, что однажды он увидит твои истинные чувства и желания и тогда всё с треском рухнет. Рухнет эта потрясающая схема ненависти и неприязни, под вуалью которой скрывается чувство слабое и даже наивное.

— Чуя, а ты когда-нибудь верил в любовь?

Конечно, он верил в любовь. В любовь к нему одному.

Мысли перебивают одна другую. Невозможно сконцентрироваться на чём-то одном. Почему всё это постоянно происходит именно с ними? Снова и снова они оба что-то теряют. Самих себя или близких. С треском разбиваются о свои же мечты и идут на сделку с личным дьяволом. Кажется, этот круг уже не разомкнуть.

Чуя почти каждый день пытается нарисовать в голове свою жизнь. Нормальную жизнь. Без мафии. Просто жизнь, в которой он бы с удовольствием получил несколько высших образований, совершил кругосветное путешествие и завёл собаку. Жизнь, в которой нет дурацкого навязчивого голоса в голове, сны не доводят до судорог в теле, а наступление ночи напоминает лишь о том, что нужно ложиться спать, а не ехать на какое-нибудь очередное кровавое задание за городом. Реальная жизнь, а не борьба за призрачное господство над всеми живыми существами. И в эту нормальную жизнь он бы взял с собой лишь одного человека.

Вот она, заветная ручка двери. Двери, что ничем не отличается от множества других. Такая же высокая, такая же узкая и всё с той же кожаной чёрной обивкой. Но тот, кто за ней находится, совсем не такой, как все и всё, что есть в мафии. За ней тот, из-за кого Чуя позволил проникнуть в свой разум ужасу и беспокойству.

С силой дёрнув дверь на себя — на случай, если бы она была заперта — Накахара быстро забежал внутрь, застывая на месте и тяжело дыша. Тишину кабинета в это мгновение нарушал только стук его сердца, что загнанным зверем металось меж рёбер.

Просторное помещение с винтажной мебелью ничем не отличалось от других кабинетов штаб-квартиры мафии. Диван, шкаф с какими-то бумагами и личными вещами владельца, краска на стенах цвета тёмной глины, холодный мраморный пол и стол перед окном, на кресле за которым обычно сидит исполнитель. Всё кажется таким привычным и в то же время новым. Особенность этого кабинета не в запахах, обстановке или звуках — она только в том, кто здесь находится.

Картина, которая предстала голубым глазам, будто кадр из старого немого кино. Тот, кого так спешил увидеть Накахара, был на месте. Он безмолвно сидел в своём кресле, склонившись над столом и даже не повернув голову на вошедшего. Кажется, что всё правильно. Всё именно так, как и должно быть. Правда, есть одно «но».

— Ты что-то хотел, Чуя? — кажется, перед этим вопросом прошла вечность. Накахара почти уверен, что вздрогнул. До боли привычный тон и манера речи. Такой, как и всегда. Будто ничего не произошло. Так действительно можно было бы подумать, если закрыть глаза. По длинным изящным пальцам Дазая бордовыми ручейками стекала кровь. Редкие капли падали и разбивались о поверхность стола, когда слабо дрожащими руками он собирал осколки стакана, кажется, из-под виски. Только сейчас взгляд случайно зацепился за пару блестящих кусочков на полу. Картинка в голове быстро сложилась.

— Куда-то спешил? — в какой-то болезненной эйфории вновь спросил Осаму, с вниманием микробиолога собирая осколки стакана.

На его виднеющейся из-под пиджака белой рубашке можно было рассмотреть разводы от крови. Тёмные волосы Осаму растрёпаны, стеклянный взгляд сосредоточен на сборке. Собственной кровью склеивая осколки стакана между собой, Дазай упорно складывал стёклышко за стёклышком. Выражение его лица было совершенно непонятным. Оно не было безумным или огорчённым. Оно просто не отражало ничего. Ни тени эмоций или намёка на какие-то чувства. Абсолютно ничего.

— С чего ты взял? — пришлось откашляться. Голос сел, а ноги будто приклеились к полу. С трудом найдя в себе силы, чтобы сдвинуться с места и всё же подойти к столу напарника, Чуя сухо сглотнул, всё ещё тяжело дыша.

— Ты еле дышишь.

— Дазай, что там произошло?

Осколки выпали из рук. Осаму испуганно замер, будто услышал посторонний шорох в пустой комнате, и пару раз неопределённо моргнул. Он не торопился с ответом. Подойдя к столу, Накахара попытался рассмотреть изрезанные пальцы напарника. Он не мог его остановить. Точнее, боялся. Боялся, что тот может окончательно потерять хрупкое равновесие. Окончательно сломаться и разбиться как тот стакан. Сердце больно сжалось. На такое состояние Дазая было смотреть по-настоящему больно.

— Дазай…

Карие глаза безучастно покосились на чужую фигуру сбоку. Впервые в жизни Чуя увидел его лицо полностью. Он даже сам изначально не понял, что его смущает в образе напарника. Бинтов не было. Лицо и глаза Осаму можно было наконец рассмотреть полностью.

Признаться честно, Накахара часто думал об этой особенности Дазая. У него в голове роились десятки вариантов того, что прячется под бинтами на самом деле. Шрам? Какая-то болезнь? Или и вовсе отсутствие глазного яблока? Чуя слишком хорошо знает напарника и то, что он ничего не делает так просто, поэтому ни одна отговорка Осаму не действовала на него. Теперь же Дазай был будто обнажён. Его карие глаза, правильные черты лица, чёткие скулы и острый подбородок — всё это Чуя видел воочию. И, наверное, сейчас это не то, о чём следовало бы думать, но Накахара не может отвести глаз. Его завораживало это лицо. Забирало в свой плен ещё сильнее, лишало последних сомнений.

Так ничего и не ответив, Дазай повёл плечом будто в отвращении. После того как он вновь с силой провёл пальцем по острому ребру, из-под него показались разводы крови. Чуя болезненно поморщился и закусил внутреннюю часть нижней губы. Поставив новый кусок хрусталя на его законное место, Осаму почти бесшумно вздохнул, словно выполнил очень трудную задачу.

— Осаму, я хочу помочь, — осторожно заговаривая тому зубы, Накахара попробовал забрать израненные ладони напарника в свои, но тот грубо пресёк эту попытку.

— Мне не нужна помощь, — хрипло отрезал он, на что Чуя лишь слабо прикрыл глаза.

Последний кусочек. Последний кусочек — и стакан будет собран. С нездоровым трепетом водрузив тот на заранее промазанный импровизированным клеем край, он осторожно отнял руки в стороны, наблюдая за стаканом. Довольная улыбка расцвела на его губах. Больная дрожащая улыбка, которую Чуя тоже видел впервые. Впервые и ненадолго. Не успел Осаму и вздохнуть, как все кусочки тут же развалились у него на глазах. Улыбка сломалась, тёмные ресницы задрожали от горечи.

Чуя испуганно уставился на эту картину, наблюдая пару секунд за тем, как меняется чужое выражение лица и как сильно трясутся окровавленные пальцы.

Это была последняя капля.

Накахара одним быстрым движением развернул к себе кресло, присаживаясь на корточки перед напарником. Потерянный взгляд карих глаз встретился с его. Внутри всё сжалось ещё сильнее. Таким Дазая увидеть Чуе пришлось впервые. Таким сломанным и беззащитным.

— Я его не спас, — хриплые почти беззвучные слова слетели с искусанных тонких губ.

— Ты ничего не мог сделать. Ты не виноват, — сняв с пояса кофту, Чуя без сожалений оторвал от неё оба рукава, совсем позабыв о том, что где-то в ящиках стола у Дазая наверняка есть бинты.

Бережно, боясь сделать ещё больнее, чем оно есть, обматывая ладони напарника, он, сам того не замечая, дрожит. Ему страшно смотреть на чужое кое-где испачканное кровью лицо. Ему страшно заглядывать в похолодевшие карие глаза. Ему просто страшно. За него страшно.

— Босс всё знал, — безэмоционально шепчет Осаму, низко, будто в обмороке, опуская голову. — Более того. Он же всё и устроил.

Накахара молчит. Заматывая каждый миллиметр ладоней напарника, он пытается не фокусироваться сейчас на полученной информации. Наверное, потому что он и сам подозревал что-то подобное, когда до него дошла информация о смерти Оды.

Ему никогда не нравился Сакуноске. Никогда. Он видел в этом человеке преграду. Преграду каким-либо отношениям с Дазаем. Осаму же видел в нём какой-то идеал, и Чуя не мог этого не замечать. Скорее намеренно игнорировал, чтобы как можно меньше думать о том, что он сам никогда не станет для напарника хоть кем-то. Кем-то важным. Никогда не будет для него настоящим другом. Хотя бы другом.

Новость о смерти обычного рядового, да ещё и фактически не принимающего участия в преступной деятельности организации не дошла бы столь быстро, если бы не громкое дело, деталей которого Чуя не знал. Этим занимался Дазай, а он не имеет привычки делиться рабочими моментами, которые не относятся к их совместной работе. И она бы даже не стала потрясением, не будь этот рядовой так близок главе исполкома. Чёрт бы побрал этот день и всё, что с ним связано.

Из своих пустых мыслей Накахара вышел слишком резко. Упавшая на чужие брюки откуда-то сверху капля прозрачной жидкости, заставила вновь замереть. Подняв взгляд вверх, Чуя тут же пожалел, что это сделал. Плотно закрытые веки, не позволяли увидеть чужих глаз, но тихо бегущие по щекам слёзы заставили подняться. Смотреть на это было почти невозможно.

Дазай никогда не плакал. Никогда. Все его улыбки, шутки, смех — всё это обман. Маска, которую он носит не снимая. Но это тоже уже стало привычно и понятно. А слёзы для него будто под запретом. Порой начинает казаться, что Осаму даже после рождения не рыдал, как все остальные дети. И одному богу известно, как понять, что он чувствует. Было известно.

— Жалкое зрелище, правда? — насмешливо спросил Осаму и поднял взгляд на Чую. Эти глаза… Глубокие карие глаза цвета самого горького шоколада. Они настолько тёмные, что можно едва ли заметить зрачки. Сейчас, несмотря на то что они полны слёз, горечи и разочарования, хочется утонуть в них полностью. С головой.

Было в этом моменте что-то крайне интимное. Что-то странное и почти фантастичное. Таким открытым перед напарником Дазай не был ещё никогда. И от этого дыхание прерывается и путаются мысли. От этого страшно и больно одновременно.

— Ты идиот, Осаму Дазай, — зло прорычал Чуя, отвернув голову, дабы напарник не увидел, каких усилий ему стоит быть столь спокойным. Невозможно передать собственные эмоции — настолько они непонятные и противоречивые. От этой противоречивости стыдно. Он не должен радоваться, но почему от новости о чужой смерти стало настолько легче дышать?

— Я знаю, — Дазай лишь слабо кивнул и бесцельно уставился на свои забинтованные ладони.

— Позволь мне остаться, — осторожно попросил Накахара, чуть остыв от гнева на чужие слова.

— Не надо жалости.

— Я не жалею тебя. Я лишь хочу, чтобы ты знал, насколько дорог мне.

Выждав какое-то время, Дазай поднялся с места. Он не сделал ни шага, всё также тупо рассматривая свои ладони, наглухо забинтованные кусками одежды напарника. Они пахли Чуей. Его горькими дорогими сигаретами и мягким запахом одеколона. Они пахли им.

— А я тебе дорог?

— Сильнее, чем думаешь.

В таком положении они оба стояли ещё минут пять. Никто не решался сказать что-либо и прервать это короткое время взаимного молчания. Где-то глубоко внутри всё ещё билось желание сказать намного больше. Сказать так много и в то же время слишком мало, чтобы объяснить достаточно внятно всё то, что накопилось. Но сейчас не время и не место. Буквы не вяжутся в слова, а слова в предложения. Они повисли под потолком, уже не ожидая, что их всё-таки когда-то скажут. Не сейчас. И даже не завтра. Хочется чтобы это было не так. Не при таких обстоятельствах.

— Дазай, я…

— Не надо, Чуя. Не надо.

Накахара тихо выдохнул и повернулся к Осаму. Тот стоял, потупив взгляд в пол, и только слабо вздымающаяся грудь говорила о том, что он всё ещё здесь. Подступив ближе, Чуя некоторое время изучал чужое лицо. Такое новое для него в эту минуту. Тысячи масок спали с него и явили суть. Истину, что так давно была скрыта. Она и дальше будет скрыта. Всё, что было в этом кабинете, останется в его стенах. Никто никогда не узнает. Чуя просто не позволит.

В какой-то момент Чуя опустил глаза и снял с правой руки перчатку. Дазай с непониманием и даже испугом посмотрел на него. Это был высший жест доверия. Никто, кроме него, не имел возможности даже просто увидеть ладони напарника. Облачающая их ткань скрывала намного больше, чем просто ладони. Она скрывала ту последнюю теплоту и любовь, что бережно хранил внутри мафиози для одного единственного человека. Вдруг тонкие пальцы скользнули по мягкой коже щеки. Удивление Дазаю не было свойственно никогда, но сейчас в каких-то еле заметных чертах его бледного лица можно было увидеть целую гамму эмоций.

Не разрывая зрительного контакта, Чуя подступил почти вплотную. Его руки очень осторожно, почти на грани боязни обвили чужое тело. Осаму был тёплый. Почти даже горячий. Чуе почему-то всегда казалось, что тот напротив ледяной. Настолько, что зубы свело бы от холода. И сейчас за эти мысли стыдно, ведь он чувствует, что тот живой и настоящий. Даже если об этом никто не знает.

Уткнувшись носом в плечо напарника, Чуя закрыл глаза и на миг потерялся в этом ощущении. Сжимая ладонью ткань пиджака на чужой спине, он рвано выдохнул и прислушался к стуку сердца Дазая. Оно бьётся. Быстро и беспокойно, будто пытаясь убежать от боли и скорби. Тёплое неспокойное дыхание Осаму вызывает приятные мурашки, что быстро бегут по коже. На губах неосознанно появляется слабая улыбка. Всё это кажется таким странным и завораживающим, что невольно перестаёт чувствоваться земля под ногами. Слишком необъяснимо. Слишком сложно выразить столь откровенные чувства.

Сам Дазай совершенно потерялся в пространстве и мыслях. Он боялся пошевелиться или начать дышать, будто в один миг перестал отличать реальность от происходящего. Так близки они не были ещё никогда.

— Ты не один, — коротко заверил Накахара и чуть сильнее прижался к напарнику всем телом, зажмурившись. — Я всегда буду с тобой.

Этих слов было достаточно. Настолько достаточно, что из карих глаз неконтролируемым потоком хлынули тихие слёзы, с которыми была готова вылиться вся боль, накопленная годами. Осторожно положив пульсирующие от боли ладони на спину напарника, Осаму беспомощно уткнулся тому в плечо носом. Они поняли друг друга без слов. Всегда понимали.

— Спасибо.