Луна в эту ночь кажется необычайно красной. Она медленно ворочается, как гигантский глаз, затянутый полупрозрачным веком. Ночному светилу положено символизировать светлую Селунэ, разгоняющую мрак, но не здесь. Не в кошмаре, где существует воля только одного чудовищного божества.
Глаз лопается, раздавленный тяжёлой когтистой лапой. Она похожа на лапку огромного насекомого. Жук стал таким большим, ли Аралия - настолько маленькой, что теперь он мог бы раздавить её, мстя за своих собратьев? Воздух тяжёлый и горячий. В него приходится вгрызаться, как в жёсткую породу, при каждом вдохе обдирает горло. Многорукий силуэт, всегда остающийся в тени, наблюдает. Его безжалостный, негромкий голос впивается в мозг, повторяя одно слово.
Убийца.
– Оставь меня, - хочет закричать она, но не решается даже шептать. Только жалобно сипит, забивается в самые тёмные прогалины, надеясь стать совсем незаметной. Глупо. От него не укрыться. Не спрятаться. Вот-вот одна из множества рук, холодная и жёсткая, как сталь, коснётся её.
И тогда, сделав рывок, Аралия просыпается.
Девочка открывает глаза, но цепенеет, не видя над собой знакомого потолка. Под ней нет постели, застеленной грубым бельём. Она стоит посреди небольшой комнатушки, тесно заставленной кроватями. Сильный запах плесени, немытых тел и чего-то ещё, не до конца понятного, бьёт в нос. Присмотревшись, она узнаёт старую ночлежку на окраине, в которой частенько собираются нищие. Место знакомо, но ничто не объясняет, как и почему она проснулась здесь. Аралия цепляется за спасительную мысль, что приносила бродягам еду из храма и случайно задремала, но вязкое чувство не уходит. Одежда насквозь пропитана чем-то тёмным и липким. Она кидается к ближайшей кровати, трясёт старуху на ней, силясь разбудить. Голова старухи неестественно откидывается назад: порез на горле, тонкий и точный, раскрывается и ширится. Это похоже на то, как разрастается тонкий надрез на поднимающемся тесте, поставленном в печь. Вся подушка и простыня под ней перемазаны тёмной жидкостью: она совсем холодная, плоть уже начала деревенеть.
“Это сон, сон”, – в безумной надежде шепчет девочка, щипает себя за руки, надеясь проснуться. Щипки сильные, оставят синяки – но кошмар не отступает. Аралия мечется между постелями, в каждой находя новое тело. Все они крепко спали: никто не сопротивлялся.
Новый звук, такой же безумный, как вся эта душная ночь, вторгается в её мир: медленные хлопки. Она через силу оборачивается, ища его источник.
Незнакомая фигура, медленная и подобострастно сгорбленная, сплетается из темноты. Кривобокое создание похоже на гоблина. Оно выглядит так странно, что Аралии даже становится немного спокойнее. Откуда бы подобному здесь взяться? А раз он ненастоящий - значит, всё неправда. Только виток чудовищного сна.
– Великолепно, госпожа, великолепно! – уродливое существо в нелепом цилиндре хлопает в ладоши, улыбается во всю свою зубастую пасть. – Не самые лучшие жертвы, но все с чего-то начинают. Однажды, я уверен, вы принесёте миру множество прекрасных смертей!
Аралия шарахается назад, сбивает стоящую на столе полупустую миску. Суп, от которого ещё ощущается слабый аромат сонного зелья, растекается под босыми ногами. Инстинкт, требующий замолчать и бежать, бежать как можно дальше с места преступления, сражается с животным ужасом совсем недолго. Ужас побеждает, и она кричит, хватаясь за голову, отталкивает мерзкое создание. На пороге ночлежки слышатся шаги: она едва успевает вылететь через заднюю дверь, прежде чем незнакомцы входят в заполненную мертвецами комнату.
Бежать. Дальше, быстрее, врезаясь в стены и спотыкаясь, раня ноги об камни. Не было ужаса, сомнений, печали, только чистый страх. Так же, как в кошмаре, девочка бежала от любых огней, забивалась в тёмные щели переулков, лишь бы вырваться из безумия. Луна, как назло, скрыта тучами: не понять, существует ли она ещё, или и этот белёсый глаз выдавила чудовищная рука.
– Просыпайся, – повторяет она, уже не щипая, а кусая руки в кровь. – Проснись, проснись! Этого не может быть, это неправда, это…
Тысячи мыслей взрываются в голове, и она спорит сама с собой, пытаясь найти оправдание. Расчёсывая предплечья, она бормочет:
– Но они мучились. Мучились, так ведь? Им было плохо. Никакой надежды. Как у того старика. Все они…
От мысли об убийстве по телу разливается приятное тепло, и девочку трясёт от отвращения к самой себе. Вода в порту грязная и затхлая, но лучше она, чем кровь на руках и одежде. Аралия плачет, напевая под нос, и отказываясь верить в то, что только что произошло. На миг ей чудится нечто, стоящее над ней, отражённое в помутневшей от чужой крови воде. Нечто уродливое, деформированное, лишённое следа человечности, и в то же время абсолютно счастливое. Рыча от злости, она бьёт по воде, разбивая образ на сотни мелких брызг, и бежит от моря назад, к стенам храма. Домой. Дома безопасно. Всё это скоро исчезнет.
Спящий храм Илматера встречает её мертвенной тишиной. Она дрожит и прислушивается: дышат ли ещё жрецы и послушники? От одной мысли, что она могла навредить им, навредить отцу, Аралии хочется вернуться к морю, на этот раз - с камнем на шее. Она слышит их дыхание, слышит, как кто-то ворочается во сне. Живы. Но давящий груз не исчезает. Кажется, камень уже висит за её плечами, когда она входит в молчаливый главный зал. Череда грязных следов тянется следом. Как в полусне, она идёт к своей кровати. Первое же, что попадается на её глаза - красное одеяло, накинутое поперёк серого покрывала.
В тот день жрецы просыпаются от криков, рыданий и звуков кромсаемой ткани. Аралия рвёт одеяло на куски, бьётся, визжит и без конца повторяет:
– Не хочу! Этих кошмаров, этого всего - не хочу, не хочу!
Она не находит в себе сил ответить на расспросы. Не может даже признаться – только бормочет, упираясь лбом в плечо Лоргана:
– Папа… Кажется, я ходила во сне.
Её успокаивают, предлагают в следующий раз принять сонное зелье, рассказывают о его свойствах, не зная, что она уже знакома с его действием. Весь следующий день отец просит не трогать её, дать успокоиться. Аралия не уверена, что бездействие принесёт спокойствие. Она сидит на подоконнике, глядя на стремительно собирающиеся тучи, на снующих по улице людей, на бледные руки в синяках и укусах, кажущиеся чужими.
Вспышка молнии, запоздалый грохот. Горожане разбегаются под крыши и навесы. Одна фигура, стоящая в центре улицы, остаётся неподвижной. Маленькая, кособокая фигурка в нелепом цилиндре, чьё присутствие, кроме неё, словно не замечает никто.
Очищающий дождь накидывает на улицы полупрозрачную вуаль. Этот пугающий сон так затянулся, и всё никак не хочет кончаться. Кошмар ждёт чего-то от неё. Решения? Нет. Только действия. В этом сне всё давно решили за неё.
Красный лоскут – обрывок старого одеяла – обвивает шею, как висельная петля. Издалека это похоже на вскрытое, кровоточащее горло. Никакого больше бегства. В нём нет смысла.
Девочка делает шаг наружу и идёт навстречу кошмару, пока её тощая фигурка не тает в густой пелене.
***
Никогда, даже после первого убийства, шаг через порог родного храма не казался таким тяжёлым. Укоризненный взгляд из ниоткуда давит. Аралии кажется, что её руки и ступни вымазаны кровью: за ней - череда кровавых следов, с кончиков пальцев срываются красные капли. Тут и там она видит несколько фигур, скорчившихся, будто спящих: две взрослые и трое поменьше. У самой младшей девочки, веснушчатой и рыжеволосой, бледные ладошки сложены на груди: прикрывают дыру там, где было сердце. Всё красное обязательно нужно выпустить наружу, иначе муки так и останутся в мёртвых телах.
Она спела той бедной семье колыбельную два дня назад: почему так тяжело вспоминать? Наверное, оттого, что взяла на себя всю их боль, и теперь она жрёт изнутри, как голодная псина.
Отец Лорган беседует с молодыми послушниками, прося о чём-то, но, заметив дочь, тут же прерывается. Он идёт навстречу, а ей хочется сбежать от его радости, от приветливо раскинутых рук.
– Ты занят? Я не вправе отвлекать тебя от…
– Для беседы со своей дочерью у меня найдётся время. Сегодня так точно.
Он рассказывает о том, как добрые люди не так давно пожертвовали храму достаточно денег, чтобы купить лекарства, и болезнь в трущобах вот-вот пойдёт на спад. Аралия улыбается и кивает, надеясь, что отец никогда не узнает, что пожертвование передала она – забрав подчистую всё из дома одного из убитых конкурентов Энвера.
– Больных стало меньше?
– Те, кто могли справиться, выкарабкиваются. Кто-то не справился… – усталость набрасывает на черты отца серую тень. Он бледен, волосы сверкают серебристой сединой, но глаза совсем не выцвели: такие же яркие и ясные, как во времена её раннего детства.
– Вот бы мы могли спасти всех. Всех и каждого.
Отец Лорган смотрит с таким теплом и сожалением, что Аралия запинается, прежде чем продолжить.
– Это было бы прекрасно, правда? Мир без страданий, где не останется ни тоски, ни боли. Все были бы счастливы.
Беспрестанно теребя рукав, она разглядывает статую ладоней, опутанных шнуром. Ярким, пронзительно-красным – цветом крови, цветом непрекращающихся страданий. Даже в этом священном зале десятки знакомых голосов сквозь рыдания взывают к ней. Они умоляют прервать эти мучения, остановить боль, выпустить наружу алые реки, чтобы те после потемнели и утратили прежнюю яркость. Когда кровь уходит в землю – страдания выцветают вместе с ней. Аралия знает, что перед глазами отца совсем другая картина, и почти плачет от невозможности увидеть хотя бы раз то, что представляет он.
– Прекрасная мечта. Быть может, о невозможном… Но о том, к чему надлежит стремиться.
Морщины в уголках рта отца стали заметнее и глубже. Они проявляются на лице куда ярче, чем складка между бровей: знак, что куда чаще он улыбался, чем хмурился.
– А если бы была возможность, папа? Если бы ты знал, что есть путь избавить весь мир от страданий - что бы ты отдал ради одного только шанса?
Короткий и уверенный ответ отдаётся под черепом тяжёлым эхом.
– Всё.
“А если бы ты знал, отец, если бы понимал, каков избранный мной путь – что бы ты сказал? Изменилось бы что-то в твоём ответе?”
Втайне Аралия боится, что сейчас отец посмотрит на неё своими проницательными глазами и увидит насквозь. Каждую жизнь, отнятую ею, каждую кощунственную мысль, будто Илматер способен одобрить убийство. Поэтому она пугливо сжимается, когда Лорган говорит:
– Тебя видели в городе.
Прежде, чем она успевает хотя бы открыть рот, отец продолжает:
– Ты была вместе с каким-то юношей. Быть может, стоило бы подождать, пока ты сама расскажешь, но и мне порой свойственно любопытство.
Истолковав её волнение по-своему, Лорган кладёт руку ей на плечо. От улыбки старика исходит почти физически ощутимое тепло.
– Можешь не говорить, если не хочешь.
Тяжесть чужой боли отступает. Аралия мечтательно улыбается, в смущении поправляет волосы. Исчезает и тает всё, кроме образа молодого черноглазого мужчины. Лорган молчит, и ей кажется нужным что-то добавить.
– Я не думаю, что вы бы поладили: он более… Практичный. Но он прекрасный человек, папа. Очень хороший. И, я думаю, я люблю его. Я…
Её осторожно останавливают, похлопав по плечу.
– Меня волнует не то, сколь он хороший человек, милая. Ответь мне, пожалуйста, всего на два вопроса.
Она заминается, но кивает: отец всегда осторожен в подборе слов и никогда не позволит себе её ранить.
– Действительно ли ты с ним счастлива?
Счастье… Что-то странное, почти забытое. И всё же Аралия кивает, вспоминая мгновения, когда держала Энвера за руки, когда засыпала рядом, и чувствовала себя в безопасности, будь то в комнатушке дряной таверны или сырой пещере. Почти расцветает тёплая улыбка, но второй вопрос в попытках отыскать в себе честный ответ бьёт ударом в поддых.
– Ты говоришь, что любишь его. А он - тебя?
***
Душа, выдранная из тела, отчётливо помнит каждое мгновение.
– Ты никогда не заслуживала отцовского благословения! Ты не любила его, не служила ему так, как я! – кричит Орин, размахивая кинжалом. Бледное лицо перекошено злобой: маска спокойствия, которую она натянула до того вместе с обликом сестры, быстро слетела.
Их последний, самый яростный, разговор. Тупую боль в пробитом черепе. То, как извивалось и ломалось тело “сестры”, пока не лопнуло, как бледный кокон, и они не сцепились в безумной схватке. Как противница, скрежеща и рыча, билась, пока не затихла сломанной куклой у её ног.
А затем…
Слова отречения. Жестокий смех отца. Хруст костей, вывороченных наизнанку, рвущиеся обескровленные жилы.
Темнота.
Жалкие остатки сущности, то, что было некогда ею, бредёт по пыльной серой равнине. Наверное, умирая, следовало ужаснуться. Но жалкие фрагменты земного существования не пробуждают в растерзанной душе ничего. Пустые картинки, как в давно прочитанной книге. Ни усталости, ни желания идти вперёд. Ни спокойствия, ни рыданий. Абсолютное ничего, такое же пустое, как её окружение. Линия горизонта образует идеальный круг. Можно идти, бежать, стоять на месте, но пейзаж останется неизменным. Только едва звучит последнее, самое сильное, что связывает потерянную душу с реальностью.
“Я должна была вернуться к тебе. Я обещала”.
Она идёт по пыли, похожей на пепел, и корит себя за чудовищный эгоизм. Разве ей не положено думать о защите людей? О спасении? Об искуплении? Но душа едва ли понимает значение этих слов, зато содрогается до основания, когда представляет, как чудовищная сила Старшего Мозга уничтожает всего одного.
Поэтому, когда нечто призывает её, тянет, вопреки законам мироздания, к материальному плану, душа стремится на зов.
– После всего, что я сделала… Почему я? Я заслужила смерть. Нет, тысячу смертей, – пересохшие губы, покрытые кровавой коркой, едва размыкаются. Божество смотрит на неё сверху вниз. Череп, обтянутый пергаментной сморщенной кожей, не выражает эмоций. Но, кажется, говорит о том, что искупление заслуживается не в гибели.
Растерянная, Аралия сидит на полу. Даже дыхание подхватывает эхо, настолько тихо вдруг стало в зале древнего храма. Багровые воды застыли неподвижно. Она тянет руку вверх, к потолку: здесь нет и не может быть света. Только смрад разлагающихся трупов, мгла и безумие. Но ей кажется, что на миг тёплый солнечный луч касается лица. Аралия закрывает глаза и вслушивается, как стучит сердце.
В голове, впервые за много лет, такая же звенящая тишина.
– Нечто новое выросло в душе твоей за время странствий - то, что Баал не сумел забрать.
– Нет, не новое. Я просто вспомнила, - потрясённо шепчет она, касается своего лица, ощупывает, словно замечая впервые. Нет, не каждое чудовищное деяние девушки под красной вуалью: те остались призрачными песчинками, пролетающими мимо. Что-то из них явится во снах, и будет преследовать вечно. Не себя - дочь Баала, сосуд ненависти и насилия, созданный, чтобы резать, рвать, кромсать.
Всего один, но такой яркий и невинный, миг спокойствия, когда маленькая девочка в сером платье, сидя на крыше плечом к плечу с лучшим другом, смотрела на догорающий закат.
С тем, которого она поклялась спасти.