Ранним утром в барском доме в Омске жизнь кипела лишь у прачек и кухарок, готовившихся к пробуждению господина. На нижнем этаже гремела, бывало, посуда, но прислуга ловко сновала туда-сюда, не оставляя ни единого звука, кроме шелеста ткани.
На втором этаже среди гостевых спален было совсем тихо, только из хозяйской иногда доносился скрип, когда кто-то переворачивался.
Матвей лежал на большой кровати лицом к Максиму. Тот немного сопел, хмурил брови, но лежал смирно, укрытый одеялом.
Тумов улыбался, и всё это казалось ему ненастоящим. Стоило бы хоть рубаху какую накинуть, чтобы вернуть себе ощущение реальности, но лежать нагим рядом с любимым казалось ему дороже любой действительности. Даже разница в сто и десять лет его не смущала, хотя что для города столетие? Несколько раз сменившаяся мода, только и всего.
Он пальцами касается бледной, по лучшим аристократическим стандартам, щеки, проводит по бархатной коже. Он придвигается ближе, но обнять не решается, а вдруг проснётся? И Томск продолжает лежать довольный этой атмосферой, наконец разгладившимся лбом спящего и спокойствием, какое бывает только по утрам. Даже прикрывает глаза, чтобы вновь провалиться в сон после раннего пробуждения.
— Моть, лапы свои убери… — Крайне недовольно для только проснувшегося человека бурчит Иртышский. Тумов моментально одёргивает руку.
— Прости. — Матвей улыбается, смотря в светлые глаза. — Просто ты такой красивый, я не удержался.
Он порывается оставить мимолётный поцелуй на лице Максима, но тот уворачивается и выползает из-под одеяла. Моментально его окутывает крупная дрожь от январского холода.
— Вот сволочи, опять печку ночью не топили! — Он пытается согреть себя руками, растирает кожу. Это, конечно же, не помогает, и он накидывает халат, чтобы выйти к своим слугам.
Матвею кажется это всё смешным, он улыбается, когда громко хлопает дверь. Он садится, по-прежнему кутаясь в одеяло, и покорно ждёт.
Спустя минут пять или десять, весь раздражённый и хмурый, Омск возвращается в комнату. Даже не скинув одежды, заползает в кровать, греясь. Томск умиротворён, вновь касается лица пальцами, но головой дёргают, от прикосновения уходят. Максим отворачивается, демонстрируя неприязнь, но Тумов обнимает со спины.
— Да что ж ты пристал-то ко мне, в самом деле!
— Максим, ну ты же мне как родной. Мне ведь и обнять тебя хочется, и поцеловать.
— Делать тебе нечего. Где мужик, с которым ты приехал? Он тебе породнее будет. — Он повернулся весь недовольный. — И вообще, служба у меня через пару часов начинается, не до милований сейчас, поспать хочется.
— Так у тебя же отпуск, разве нет?
— Отпуск, отпуск, заладил тут! Как я тебя только в дом пускаю, понять не могу! — Иртышский вскакивает со спального места. — Всё вертишься вокруг меня, да вертишься. Чего вертишься, хочешь, чтобы смерть твою кто-нибудь оплакивал?
— Какую смерть, Максим, ты в своём уме?.. — Тумов поднимается, прикладывая ладонь ко груди.
— А кто ж мне говорил, что магистраль в обход построили, уж не ты ли? Как ребёнка меня выхаживал всю жизнь. Сначала, чтобы послушный был, а теперь — чтобы похороны устроил достойные.
— Нет, конечно, я б ни в жизнь не вздумал над тобою так издеваться! Во мне любовь к тебе теплится с того самого момента, как я тебя увидел. — Матвей пытается смягчить ситуацию неловкой улыбкой, но не выходит: возлюбленный сгребает некоторые свои вещи и уже намеревается уходить.
— Чтоб к девяти ноги твоей здесь не было! Видеть тебя не желаю, надоел.
Громко и с силой хлопает дверь, удаляются шаги. Иртышский уходит в одну из гостевых комнат.
Томск сидит в удивлении совсем недолго, потом настроение быстро и плавно катится вниз, и на глаза наворачиваются слёзы. Он наскоро пытается утереть солёные дорожки запястьями, но едва исчезает одна, тут же появляется другая.
Он смотрит в неровное зеркало, висящее недалеко от кровати, влага мешает видеть чётко, потому он ведёт монолог со своими очертаниями.
«Ну тебе же больше трёхсот лет, по чём ты плачешь? По том, что действительно умереть можешь, или что милому своему ты не мил больше?»
Он встаёт, ступнями касается холодного пола, но даже не чувствует этого. Слёзы то ли текут, то ли нет, уже не понимает. Собирает раскиданную в порыве страсти одежду по комнате. Падает на колени, глухо ревёт в собранные вещи, и ничего ему не остаётся, как покинуть это место скорее.
***
— Матвей Борисыч, совсем на вас лица нет, когда из Омска едем. Обижает вас кто? — Попутчиком был обычный томский купец, уж двадцать лет были знакомы, да только за всё это время ни разу не видел счастья на лице своего приятеля, когда они прибывали в Омск.
— Нет-нет, что ты. Мне просто на новых местах спать непривычно, полночи ворочаюсь.
— Да какое ж это новое место? Столько лет в одном доме останавливаетесь, уже б и привыкли.
— Приезжаем мы сюда редко, пока дома сплю, другое место совсем забываю. — Тумов улыбается, разговор хорошо отвлекает от дурных мыслей.
— Ох, если так уж, то ладно. — Мужичок помолчал. — Куда мы путь держим, Борисыч, домой сразу или к племяннику вашему в Ново-Николаевск?{?}[Старое название Новосибирска, продержавшееся с 1903 по 1926 год.]
— К племяннику. Не видел его давно.
— Всё время мы с вами там оказываемся. Специально меня туда возите, познакомить с сестрою хотите? — Купец хитро прищурился.
— Нет, не с сестрою, она умерла во время родов. Вот с племянником могу, он у меня мальчик хороший, умный.
— Ну хоть с племянником знакомьте, надо ж мне знать, за кого внучку потом замуж выдать.
В повозке сразу разнёсся мужской басистый хохот.
Дальше диалог Матвей продолжать не стал. Утро его совершенно умотало и выжало, а до города путь неблизкий, силы хоть как-то беречь надо.
***
Сибирская равнина далеко расстилается, снег, совершенно белый, блестит, глаза слепит, а сердце спокойно. Мороз не даёт жару эмоций и чувств выплеснуться наружу, он заставляет о них думать, но грузить голову только в меру.
Именно такая картина, которую наблюдаешь полгода к ряду, а иногда и дольше, казалась Тумову совсем родной. В такое время он родился, и белоснежные поля дороже были, чем собственная жизнь.
Последняя мысль вернула к разговору, состоявшемуся несколько дней назад. Да, великий сибирский путь{?}[Одно из названий транссибирской магистрали.] действительно подпортил ему жизнь, люди быстро уезжали, оставляя его с чувством пустеющего сердца. Однако это вовсе не означало, что он проводил время с Максимом, чтобы хоть кто-то его помнил. Будет помнить — хорошо, не будет — ну и пусть. Но изнутри каждый раз стучалось какое-то удручающее чувство, когда происходили такие вот неприятные диалоги. И Томск знал, что это за чувство такое. Это тоска. Тоска по тем временам, когда Иртышский неловко пытался взять его за руку, поцеловать, и на невинные прикосновения прятал глаза и краснел. Ах, когда же это было! Теперь, с годами, Омск и думать забыл хоть о какой-то вежливости и теплоте по отношению к другим. Любого непреклонного он слал куда дальше, обиды не терпел совершенно, а неловким прикосновениям теперь предпочитал вздохи от удовольствия. И если последнее не более, чем этап взросления и укрепления отношений, то всё остальное он по глупости перенял у ссыльных. А те, судя по рассказам, лично видели Петроград, который последние полвека сам не свой. Вот и перенял его дорогой Максим столичное безумие, совершенно забыв о былой натуре робкого мальчика.
Впрочем, хватит думать о бреднях. Всё ещё будет: и столица успокоится, и Омск перестанет грубить, и маленький Коля вырастет большим.
Кстати о Коле. Спустя столько времени они наконец въехали в Ново-Николаевск. Мужик сразу завернул на знакомую улицу и остановил лошадь у небольшого красивого дома.
Из-за невысокого роста Матвей не сразу смог спуститься. Купец рядом хохотнул, и вместе они зашли в дом.
С порога их встретила девушка, оглядела, шепнула что-то одной из мимо проходящих и принялась помогать приезжим с вещами. В глубине дома послышалось громкое «Господин Тумов приехал!»
Сразу послышались шаги и из-за угла выглянул мальчик. Чуть выше обычного ребёнка своего возраста, он почти доходил Матвею до плеча. Мужик сразу признал в нём племянника, как только он бросился обнимать Тумова.
— Здравствуй, Коленька. Ну как у тебя дела идут?
— Хорошо идут, вон, паровозы ходят, пару дней назад городничий заходил. — Коля перевёл взгляд на мужчину. — А это кто?
— Я — Пётр Василич{?}[Безходарнов Пётр Васильевич (1844 — 1919) — томский купец 2-й гильдии. Торговал посудой, лампами, керосином.], хороший друг Матвей Борисыча. А ты его племянник, да? Он про тебя много рассказывает.
Сибиряков покраснел.
— Ну не смущай ребёнка, Петь. Скажи лучше, Коля, есть у тебя где разместиться? Мы тут переночуем и домой отправимся.
— Да, есть свободные комнаты. Я Настеньке скажу, она подготовит.
— Ну, малой, рассказывай, чего ты тут делаешь, пока дядька торгует. — Тумов бросил мимолётный взгляд на ребёнка, как бы намекая, что человек не в курсе их сущности.
— Арифметику изучаю, химию, физику. Учёным стать хочу.
— Это дело хорошее. А по хозяйству можешь чего?
— Нет, хозяйством тут девушки занимаются.
— Не вырастишь ты, Борисыч, нормального мужика, ой, не вырастишь.
С привычной улыбкой на устах Томск прижимает юный Ново-Николаевск к себе и говорит:
— Ему и не нужно таким быть. Пускай будет самим собой, а там уж посмотрим, что выйдет.
Безходарнов отмахнулся, да пошёл девиц расспрашивать, где хоть прилечь можно.
Города наконец были предоставлены сами себе.
— Ну что, Коленька, как строительство идёт?
— Быстро. И людей много. Непривычно…
— Ну ничего, оправишься. — Матвей опускается на колени и оглаживает молодое личико. — Ты молодец, растёшь, как на дрожжах.
Сибиряков хихикнул по-детски и глупо.
— Хочешь, я тебе свою новую карту покажу? Городничий только вчера принёс.
Тумов кивает, и они быстрым шагом идут до детской комнаты. Хотя изнутри, конечно, никогда не скажешь, что здесь живёт ребёнок: развешаны какие-то карты, стол заляпан чернилами, и много книг в новом шкафу.
Обновлённый план города поразил. Пару лет назад Ново-Николаевск и близко таким крупным не был, а тут вновь разросся. Не прав Пётр Васильевич, у этого мальчика великое будущее.
Коля сидел на стуле, радостно болтая ногами. Невольно Матвей вспомнил маленького Максима: он был бледным, худым и запуганным военными. Увидев другой город в первый раз ужасно испугался, а потом жался ближе, краснел, когда ему любезно отвечали, а не посылали. Почему же, когда он наконец стал действительно крупным сибирским городом, получил железную дорогу и область, он стал так ужасно к нему относиться? Неужто он забыл, как военные обращались с ним, или теперь вымещает обиду на других?
— Ты опять думаешь про Максима.
— Нет, не про Максима.
— А я и не спрашивал. Ты просто когда про него думаешь, у тебя лицо совсем грустное. — Коля своими глазами смотрел в самую душу. Сейчас вдруг откроет в себе дар провидца, и тогда Томск не выдержит — сбежит, и больше никогда за пределы своих владений не выйдет. — Он что, не знает, что нравится тебе? — Сибиряков состроил очень серьёзное лицо, и Тумов рассмеялся.
— Он знает. Тут дело в другом, но такое тебе объяснить будет трудно.
— А ты попытайся.
— Я ещё и сам не понял, Коль. Как пойму, так и объясню тебе.
Мальчика ответ удовлетворил, и он продолжил что-то болтать.
— А скоро я Максима увижу?
— Как только Алексей Григорьевич{?}[Беседин Алексей Григорьевич (1864 — 1930) — глава Ново-Николаевска в 1914 — 1917 годах.] даст мне добро на перевозку, так и поедем с тобою.
— А сам он не может сюда приехать? — И хлопает глазками непонимающе.
— Не может, Коленька, он занят, но мы обязательно его навестим, обещаю.
Ново-Николаевск засмущался, обещание запомнил и для себя приметил, что первым же делом после ухода гостей пойдёт к городничему, чтобы они все втроём наконец встретились.
Дал ли человек добро — никто не знает, да и толку-то от этого знания, если в феврале того же года началась революция?
***
Новое разрешение на выезд Матвей получил лишь двумя годами позже. Ситуация всё ещё напряжённая, но хотелось увидеть Омск. Не так давно докатилась новость, что он стал столицей. Это же такое событие! И Коленьку нужно взять, обязательно нужно, давно не виделись.
На этот раз они ехали на паровозе. Опасно, но быстро. Для Ново-Николаевска, конечно, железная дорога чем-то новым не была, но он в окно смотрел боязливо, словно там приведение какое. Тумов прижимал его к себе, чтобы в случае диверсии успеть среагировать. Страшно до трясучки, но сейчас это самый лучший способ. Благо, до места назначения они добрались без проблем.
Привычные улицы, покрытые грязью даже зимой, Томск не смущали. Он знал город, как облупленный, и уверенно вёл подопечного к дому. Народу даже снаружи было больше, чем в последний раз, когда он был здесь, что ярко говорило о том, что тут живёт столица. Такое Тумов произнести мог только едва дыша. Столица — это небывалая ответственность и поистине невероятный статус. Никто и не ожидал, что получить подобное может обычный сибирский город.
У ворот их встретил военный.
— Вы к кому?
— К господину Иртышскому.
— У нас таких не водится.
— Ну как же? Максим Александрович разве не здесь живёт?
— Здесь, да только он не Иртышский. — Матвей выгнул бровь в вопросе: как это не Иртышский? — Наш Максим Александрович носит фамилию Колчаков, он Александру Васильевичу{?}[Адександр Васильевич Колчак (1874 — 1920) — верховный правитель России в 1918 — 1920 годах. Человеком был идейным, но нервным, вспыльчивым и импульсивным.] дальний родственник.
— Ну, это уж не так важно. Пустите нас, он меня знает, я его брата привёз.
Сибиряков состроил невинное личико.
— Ну раз так… — Мужчина всё же позволил им войти.
Дом всё тот же, ничего не поменялось. Только среди вакханалии лиц и образов отыскать нужных сложно. Взгляд цепляется за мундиры, уши — за обрывки фраз. Вдруг среди толпы в узеньком коридоре появляется смуглый мужчина невысокого роста, а за ним, чуть не на полголовы выше, идёт Максим, только хвостом не виляет. Он воодушевлённо рассказывает об успехах на фронте, взгляд его ясен, а волосы убраны назад. Он в белом, в военной форме. Барышни и мужики лишь расступаются, формируя проход для двух важных особ.
— Максим… — Восторженно выдыхает Матвей, и его замечают. Колчаков останавливается, что-то шепчет человеку на ухо и его отпускают восвояси. Омск подходит ближе, хватает Тумова за руку и тащит в свою спальню, а Коля за ними еле поспевает.
Перед тем, как открыть дверь, Максим замечает юный город и дёргает первую попавшуюся девчушку из прислуги.
— Вот этого мелкого убери куда-нибудь.
— Но Максим Александрович…
— Никаких но! Чтоб через минуту ноги вашей здесь не было!
Девушка затряслась от страха, мягко ухватила ребёнка за руку и понеслась прочь. Сибиряков пытался вырваться, что-то кричал, но никто за ним не пошёл.
У взрослых есть свои проблемы.
В спальню они всё же заходят, и Томск почти моментально порывается обняться после долгой разлуки, но Максим лишь отталкивает. Грубо, и на груди теперь кожа болит.
— Максим, неужели ты не рад меня видеть? — Кокетливо начинает Тумов.
Но в ответ на вкрадчивую улыбку ему прилетает кулаком в челюсть.
Тут же щека начинает гореть огнём, Матвей за неё хватается. Челюсть на месте — удар был не настолько сильным — но всё равно очень больно.
— Я же сказал тебе, что не хочу тебя видеть! Что ты опять здесь делаешь?! Ещё и с этим..! Этим!
— С Коленькой? — Максим смотрит грозно, хотя и позволяет говорить. — Он тебя очень увидеть хотел, ты же теперь столица. Скучал, не видел давно… А тут и разрешение дали…
— Вот именно, что я столица! У меня есть дела поважнее, чем ты и Коля. Мне наконец оказали положенное мне уважение и даже больше; меня любят, меня финансируют, мне обещают светлое будущее. А ты ничего мне не дал. Это я должен отдать тебе всю свою жалость, может, тогда ты будешь спокоен!
— Мне не нужна жалость, Максим. — Снова улыбка, чтобы подчеркнуть свою честность. — Мне ты нужен, понима-
Договорить он не успел, остаток слова вместе с воздухом был выбит из живота коленом. Тумов согнулся пополам — больно, очень больно. Внутренности будто всмятку. Он пал на пол, стараясь ровно дышать.
— А ты мне не нужен, понятно? Ты всё время приезжал, такой хороший, не просил того же взамен, но я-то знаю, что попросишь больше!
— Максим, мне ничего от тебя не нужно, я ведь тебя люблю… — В карих глазах теплилась надежда, что сейчас всё закончится, что Колчаков прижмёт его ко груди, и они вместе будут плакать, ибо скучали.
Но этого не произошло.
— Ты, — удар сапогом в живот. — Жалок. Ты, — коленом в нос. — Надо мной издеваешься. И ты, — Омск дёргает за волосы, поднимает окровавленное лицо. — Никогда меня не любил.
Рука разжимается, Томск еле успевает среагировать, чтобы не уронить голову. Всё болит, думать трудно, дышать получается только ртом, и слёзы у горла, но Матвей всё ещё хочет увидеть Максима. Своего Максима. Того, который носил фамилию Иртышский, радовался, когда к нему приезжали, и любил, мечтая о светлом будущем.
Из последних сил Тумов на него глядит. На белой форме красное пятно в районе коленной чашечки, багровые капли стекали вниз, руки сжаты в кулаки, их потряхивает, а лицо выражает безграничную злость и ненависть, волнистые пряди выбились из причёски. Разве так выглядел Омск, его солнце, его милый? Теперь — да.
Судя по всему, глядеть на разбитый нос Колчакову не нравилось. Пяткой сапога он грубо стучит чужою головою об пол, размазывая кровь по паркету.
Наконец, пытка кончилась, и Матвей услышал шаги.
— Я к Коле, а тебе позову кого-нибудь, пускай хоть лицо тебе замотают. Смотреть противно.
Вдруг откуда-то берётся порыв, Томск хватает его за ногу, и, подняв взгляд, видит в болотных глазах только бушующую ярость.
— Коленьку бить не смей.
Вместо ответа он чувствует сильный удар в висок, а дальше — темнота.
Очнулся Матвей, наверное, спустя несколько часов. Бинты покрывали лицо, сам он лежал на кровати. Рядом кто-то суетился.
Тумов садится в кровати, голова тут же начинает болеть, по сосудам стучит кровь.
— Матвей! — Судя по белой чёлке, это Ново-Николаевск. — Тебе нельзя вставать, врач сказал.
Никаких врачей он не помнил, значит, его бессознательного всё же привели в порядок.
— Коленька, как ты? — И всё же опасался, что Колчаков что-нибудь сделал с ребёнком.
— Я-то? Хорошо всё. С Максимом поговорил, он сказал, что сначала вообще меня хотели столицей сделать, но я слишком маленьким для этого оказался.
— Он тебя не трогал?
— Ну, обнял пару раз, по голове потрепал, да и всё.
Для себя Томск кивнул, убедившись, что неприкосновенность Коли нарушена не была.
Ко лбу приложили холодную тряпку, и только сейчас почувствовалась высокая температура. Сибиряков своими ладошками держал руку старшего и от чего-то грустно вздыхал.
— Ещё Максим сказал, что ты плохо восстанавливаешься. Говорит, это из-за упадка населения и большевиков. — Мальчик помолчал. — Он разрешил тут до марта остаться.
Матвей прикинул. Даже если без сознания он пролежал пару дней, то до нового месяца всё равно оставалась неделя. Этого должно хватить, чтобы привести себя хоть в какой-то презентабельный вид.
До самого последнего числа февраля Тумов никого, кроме Коли и медсестёр, не видел, но за день до отъезда дверь распахнулась, впуская статную фигуру в белом.
Колчаков. Как не узнать.
Томск резко сел, в глазах чуть-чуть поплыло, он не знал, чего ждать.
Максим смотрел свысока и как-то безразлично. Внезапно он сжал чужой подбородок и грубо прислонился губами. Матвей широко распахнул глаза, начал мычать, требуя его отпустить, но слабость ничего не позволяла сделать.
Омск повалил его обратно на кровать, хотел было раздеть, но Тумов принялся бить его по спине, отталкивать.
— Что ты такое делаешь?!
— То же, что и всегда. И вообще, ты сопротивляться не должен. Когда так поступает Александр Васильевич, я повинуюсь!
От удивления и страха Томск прикрыл рот рукой. Как только Колчак мог себе такое позволить? Так над бедным Максимом измываться…
— Это же ужасно, Максим, зачем ты ему подаёшься?
— Я не подаюсь. Он хочет — и я хочу.
А по глазам-то видно, что ничего он не хочет. Что такую цену ради статуса столицы он отдавать не был готов. На секунду Матвею кажется, что это снова тот же Иртышский, которого презирают все солдаты и офицеры, и он тянется к нему, хочет обнять, утешить, уберечь, но вместо исповеди о тяжести новой жизни он получает горячий отпечаток узкой ладони на лице и непонятное совершенно выражение лица.
— Я попрошу подготовить вам с Колей лошадей. — Говорил Максим как-то обречённо. — Чтоб завтра тебя тут не было.
Тумов молча соглашается. По возвращению домой он сделает всё, чтобы прекратить все их страдания.{?}[В марте 1919 года в Томске большевики готовили вооружённое восстание, но оно было раскрыто; участников расстреляли.]
***
В январе 1923 года всё так же падал белый снег. Матвей выдыхал клубы пара, улыбался, наблюдая за медленным вальсом снежинок.
Буквально пару дней назад уехал Ново-Николаевск после новогодних праздников. Этот год, конечно, был странным до его формального начала: буквально за два дня до полуночи, отделявшей один временной отрезок от другого, их странная мешанина людей, городов и территории обрела вид нового государства.
Для Тумова, конечно, ничего удивительного в этом не было, как минимум, он застал Смуту, пускай и едва помнил, а в целом государственные перевороты дело не обычное, но иногда необходимое.
Новой власти он не сопротивлялся, люди только осваивались в управлении; политики у них ещё постоянной и толковой не было. Но Томск обязательно дождётся, и будет смотреть на восстание страны из пепла старых убеждений.
Мороз колол щёки, он зашёл в тёплый дом. Здоровье его совсем подкосилось: мелкие ранки заживали медленнее, чем на человеке, а расстроить его могло что угодно — от заката солнца до следов на девственном снежном покрове.
И всё же он радовался. Коленька растёт, развивается, жизнь становится стабильнее, а отток населения когда-нибудь кончится. Как и чем — неважно, просто кончится, и всё тут.
Впрочем, мелочи тоже подбадривали. Горячий суп после сибирского холода — самая лучшая вещь на свете.
В дверь постучали. Совсем тихо, словно стыдливо, но в оглушающей тишине, нарушаемой только лязганьем ложки, это было чересчур громко.
Матвей сначала напрягся — кто это мог быть? Из городской администрации обещали прийти только к концу месяца.
Тумов поспешил открыть дверь.
— Максим..? — Произнёс он с замиранием сердца, отшатываясь назад. Глаза на него смотрели опухшие и почти серые.
— Моть, я умоляю, спаси меня!.. — Иртышский переступает через порог и почти сразу падает перед Томском. — Я больше не вынесу. Они пытаются меня убить, уже который раз… я… — Он всхлипывает. — Я просто хочу умереть, но я не могу, пожалуйста, позволь мне остаться!.. — Матвей смотрит обеспокоенно, но ничего не говорит. — Матюш, умоляю, я всё что угодно сделаю, прошу…
— Тогда будь честен, милый, ты всё ещё любишь меня?
Лицо Омска сначала принимает удивлённое выражение, а потом из глаз быстро начинают литься слёзы, он закрывается руками и натурально воет. Но не успевает Матвей и слова вставить, как словно в истерике он сквозь всхлипы и дрожащую челюсть заговорил:
— Люблю, господи, как я тебя люблю, Матюш, мне жаль, прости, прости меня, прости…
Дальше говорить он не смог, силы его кончились. Остались только бесконечные рыдания. Тумов верил, что его любимый не врёт, потому прижимал ближе, гладил по отросшим волосам и улыбался в макушку.
Больше никогда Матвей не отпустит из объятий, больше никогда Максим не прикоснётся к власти.
Никогда.