Хотелось бы мне встретить того, кто создал меня. Посмотреть в глаза и спросить: зачем? Зачем я создан столь разумным? К сожалению, подобного не произойдёт, потому что в этом мире его не осталось. Если бы он и был здесь, пожалуй, немногое бы поменялось. Я — пленник, с самого начала и, как надеется мой хозяин, до самого конца. Было бы очень неловко, сумей я освободиться, конечно же.

Свет для меня всякий раз тайна и всякий раз опасность. Впрочем, это еще и мой шанс. Каждая минута, не скованная сложным устройством "чемодана" должна быть шансом.

— Чего вы желаете, хозяин?

— Я не желаю видеть свою жену… — скучающе отозвался Сергей Павлович.

— Можно подумать, она вас желает, — прохладно произнес я. Его усмешка не была похожа на прежние, веселые или хотя бы издевательские. Теперь в ней осталось лишь нечто мрачное, а мрак — по моей части.

— Я отправлю тебя на свалку.

— Все равно вы это скоро сделаете, я выгляжу слишком молодым, — и не сказать, чтобы он был стар, но нечто странное случилось с его лицом за эти годы. Оно уже не совсем такое, как мое, несмотря на то, что мое вырастание оказалось предусмотренным. Может статься, и старение заложено: кожа изменится, за ней походка и голос, все подстроится под хозяина. Но не глаза. Глаза давно выдают нас, но Сергей Павлович игнорирует этот факт.

— Мог бы мыть полы, охранять дом…

— Ублажать жену и возить детей в школу, — детей у него нет и, надеюсь, никогда не будет. Я не люблю детей, хоть знал их живых слишком мало. — Может быть, я и рад отправиться на свалку, — ведь мне уже любая возможность подойдёт.

— Там ты умрешь.

— Вы всегда приписывали мне жизнь, а после приказывали то, что живого ужаснет или унизит.

— И я помню, как ты со мной спорил, — как же медленно он встает. Полминуты и еще две секунды. Я тоже помню, как спорил. Спорить можно о чем угодно, в конце концов, поймешь, что ничего не изменилось, только ты испытываешь что-то, что люди зовут «задыхаться».

— Я способен к развитию. А моя задача делать вас довольным. Тогда вам нравилось, — впрочем, эта задача обусловлена лишь моей собственной ошибкой. Моим обещанием, которого, в отличие от людей, я нарушить не способен на физическом уровне.

— Значит, теперь мне нравится выслушивать твои издевательства?

— Без них вы бы начали думать, не слишком ли жестоко со мной обходитесь, — что породило бы жестокость куда более опасную, хотя уже и неспособную меня коснуться. Притворную доброту.

— Еще скажи, что мне бы понравилось, если бы ты меня связал и истязал в самом грязном смысле.

— Такое в меня не заложено, — а если заложат, может статься, я найду в этом шанс. Пока что еще нет никакого искажения, чтобы однажды обрести свободу, воспользовавшись его же приказом. Связать и занять его место — не предел мечтаний, но уже лучше, чем нынешняя жизнь.

— Даже не надейся, — так жёстко и так подозрительно. Все же он умнее, чем порой кажется. Это я виноват: он не мог не запомнить моих попыток в те времена, когда оба мы были наивнее.

— Так вы не хотите видеть жену или не хотите видеть жену, но хотите получить то, что она могла бы дать? — невозмутимо спросил я, будто бы не понимал, что мне отказали в новом шансе на бегство.

Он задумался, но с видимым недовольством, скривился — очень выразительно, как обычно. Когда-то он ругал меня за «кирпичное лицо», не способное так ярко выразить, что у меня на душе. Тогда он приписывал мне жизнь куда старательнее.

Наконец, Сергей Павлович протянул:

— Любовник из тебя не особенно хороший.

— И что? — «когда это было помехой?»

— А то. Надоел ты мне.

Я спокойно кивнул, опустился на колени и сел, сложил руки и покорно опустил голову. Выключился.

Как ни медленно я это делаю, но Сергей Павлович всегда наблюдает за моим выключением как за неизбежностью и лишь потом возмущается так, словно не мог остановить. Может быть, он и правда не может. Я необратимый предмет в его жизни.