Затяжной ливень разбивает стуком стёкла. Прохлада проникает в квартиру монотонными порывами. Горечь табака въедается в слюну. Слишком дешёвый для неподдельных чувств. Зуев щёлкает зажигалкой, пытаясь успокоить шальные нервы.
Кошмары. Кошмары. Кошмары.
Достаёт из заначки что-то поприличнее. Что не будет вызывать рвотный рефлекс. Запястья чешутся. Глаза слезятся. Аллергия на искренние эмоции. Дыхание спирает от влаги. Влага на коже. Влага на улице. Дым въедается в волосы всей своей несносной для обычного человека мерзостью.
Гена уже ничего физического не чувствует. Сжимает губами фильтр. Делает очередную затяжку. Прокручивает картинки из сна в голове. Перед глазами заедает протертой киноплёнкой.
Папа. Николай Юрьевич Зуев. Собственной персоной. Кошмары. Давно его так не пугали сны. Те самые моменты прошлого, которые хотелось бы стереть из памяти. Выстирать из сознания белизной.
Тот самый день, когда стал убийцей. Когда стал прямым убийцей бандитов. Когда стал косвенным убийцей отца. Потом узнал о том, что его забили.
Когда мир рухнул как карточный домик от слов Хэнка. Гвоздички на кладбище и побег из родных краёв. А в ушах набатом отцовский голос весь путь. До сих пор в самые сложные моменты звенит. Теперь и в кошмарах уже приходит.
Холодный пот, из-за которого прилип к простыне. Ворочался, пытаясь избежать неизбежно настигающего ужаса. Смял под собой всё что можно. Выкинул свои подушки на пол. Откинул одеяло к Оксане. Мышцы все свело судорогами. В позвоночнике что-то защемило от паники, перекатывающейся под кожей.
Машинально сжал ладони в кулаки до белых костяшек. В секунду показалось, что кожа от натяжения вот-вот лопнет. По крайней мере, корочки ран треснули, капли крови выступили. Недавние выплески агрессии напомнили о себе, пусть и не так явно.
Фантомная морская соль на кончике языка стала более чем реальной. Сердце с каждой минутой под сотню раз разбивалось о рёбра, не такие уж и крепкие, но ещё надёжные.
Взглядом зацепился за мирно сопящую в подушку Оксану. Любовь. Безмятежная. Честная. Искренняя. Без всяких страхов. Сердце стало разбиваться медленнее. Удушье никуда не делось. Крепче сжало горло прозрачными когтями. Оставило царапины до самых ключиц. Явило миру невидимую кровавую росу.
Всё, что смог в этом положении – закрыть рот ладонью. Чтобы надрывным приступом кашля не разбудить Оксану. Осторожно свободной рукой накрывает одеялом оголённые плечи. Так не продует. Тихонько прикрывает за собой дверь и уходит на балкон.
Давится кашлем, выплёвывая всю гадость за окно. Удушьем своим сливается с шумом дождя. Рокот грозы щекочет и без того оголённые нервы. Прокашливается несколько минут, даже не пытаясь утереть солёные слёзы. Дорожки паутиной обвивают измученное лицо.
Кажется, что давление пальцев ощущает на сонной артерии. Оторвать те руки никак не может. Сила нажима не увеличивается, но и не ослабевает. Язык прикусывает, чтобы картинки хоть на время пропали. Лицо вылизывает узорчиво язычками тревога. Неприятно. Шершаво. Колюче. Едва отрезвляюще.
Тремор протягивает свою проволоку прямо вдоль каждой косточки. Пальцы не сгибаются. Дрожащие руки сминают пачку сигарет. Зубы подцепляют за фильтр одну. Второй рукой пытается колёсико прокрутить, чтобы поджечь кончик.
Втягивает. Опять закашливается. Сплёвывает дерьмо изо рта и души в темнеющее пространство улицы. Из-за стены ливня звёзды различить сложно. Молнии мерцают через несколько домов. Хотелось бы, чтобы ударили своими кончиками прямо в центр солнечного сплетения. Растворяются в дымке едкой. Приторно горьковатой.
Беспокойные нервы ползают тонкими ужиками под кожей, медленно, но крепко обвивая и сдавливая кости и суставы. Одно небрежное движение и все их можно с треском сломать. Но пока только мерзкое ощущение подбирается змеями от пальцев ног к глотке и свербит редкими разрядами.
Огромные лапищи ещё из сна со всей силой сжимают плечи. Несуразное «папа» скрипит на зубах, тянется из прошлого тяжёлой свинцовой цепью. Ядом касается каждой мыслью, оставляет каплю отравы и бессилия, а потом с грохотом падает на шею, противно лязгая по полу.
Писк, застревающий в горле, эхом разливается по черепной коробке. Выть хочется волком на яркую луну. Затеряться в хаотичных мелких каплях. Папа. Совесть когтями разрывает спину в мясо. Её горячее дыхание опаляет раны нервно.
– Ген, ты чего не спишь? – Оксана заворачивается в одеяло плотнее и прикрывает за собой дверь на балкон. Сонно зевает и с прищуром смотрит на парня.
– Иди спать, Окс. – затягивается в очередной раз и трясёт головой, чтобы все мысли сами высыпались хоть через уши.
– Вот только не надо меня выгонять.
– Иди спать. Здесь холодно.
– Не ворчи.
– Оксан… – тяжело вздыхает, сжимая руку в кулак. Слёзы продолжают катиться, а голос еле заметно подрагивает.
– Я проснулась и без тебя уже не усну, там не так тепло. – осторожно подкрадывается и обнимает со спины, прижимаясь щекой. Чувствует чужой тремор, возникший явно не от холода. – Чего дрожишь весь?
– Неважно.
– Врушка ты. – поправляет одеяло, накинутое на его плечи, чтобы не съехало ненароком.
– Кошмары… – уставше трёт переносицу и вертит новую сигарету между пальцев. – Оксан, меня мучают кошмары. Зачем мне ещё тебя будить, чтобы это всё размусоливать?
– Всё равно, выходит, разбудил. Ну чего ты… – хмыкает и целует в шею успокаивающе.
– Не надо. Это всё равно не поможет.
– Я никуда не уйду. – проводит ладонью по груди ласково. Капли дождя стекают по коже невесомой прохладой.
– Я и не особо надеялся, если честно. – усмехается, накрывает ладонью чужие руки, сигарету прикуривает.
– Чего снилось?
– Сейчас вся куревом пропахнешь.
– Не съезжай с темы.
– Отец снится. И мучает. Или совесть мучает. Я не знаю.
– Это пройдёт. Обязательно пройдёт.
– Я бы сам справился.
– Эй. – бережно целует за ухом и убирается подбородком в плечо. – Я рядышком. Чтобы помочь. Вдвоём проще.
– Солнышко моё. Я не против. Просто не надо за меня лишний раз переживать, оно того не стоит. – хныкает еле различимо и всхлипывает. Оксана осторожно переплетает пальцы, стараясь установить более прочную связь.
– Зуев, ты что, плачешь там? Мой ты котёнок, не переживай так.
– Да Господи. – смеётся истерично, тушит окурок и перегибается всем торсом через балкон, прямо под ливень.
Капли мочат голову, кудри липнут к лицу, смех растворяется в потоке воды, затекает в уши, нос. Удушливо и гадко. От мыслей. От поступков. От самого себя. Оксана крепко держит его за талию, чтобы не выпал вдруг. Стоят так пару минут. Тянуть обратно бессмысленно.
– Отпусти. – аккуратно опускает девичьи руки и разворачивается спиной к окну.
Глядеть глаза в глаза не хочет. Мягко сжимает чужие запястья и вдыхает разряженный воздух. Руки ещё дрожат. Дорожки от слёз подсыхают на щеках, солью неприятно стягивая кожу. Хенкина разглядывает его в полумраке сочувствующе, но с неизведанным ещё трепетом.
Генка прижимается спиной к стене, стекает-сползает на пол, цепляя голой спиной занозы из деревянной обшивки. Девушке приходится отступить, чтобы мужской нос не встретился с острыми коленками. Так же стечь она не может, поэтому медленно, словно опасаясь чего-то, опускается на колени прямо перед Зуевым. Благо, он не закрывает лицо ладонями, как это обычно бывает. Смиренно запрокидывает голову назад, почти с размаху врезаясь затылком в обшивку. Даже не ойкает, но Окс считывает эту боль и сама морщится. Раздвигает его колени руками и протискивается между ними.
Осторожно приближается, склоняет голову к плечу, накрывает одеялом так, что оно надёжно прижато к стенке и согревает обоих. Дыхание будто синхронизируется. Гена приобнимает Оксану, целует макушку, скорее случайно, чем специально.
– Ген... – скользит ладонью по груди, носом тычется в ключицу. – Столько моих кошмаров вместе пережили, твои тоже вместе переживём.
– Мне снилось, что он меня душит. Прямо своими руками. Лицом к лицу. Передавливает пальцами сонную артерию. Винит. Мстит. Говорит, что я виноват во всём. Что я виноват в его смерти. Что я это заслуживаю. Что во всех его бедах виноват. Не заслуживаю жить. Проснулся от удушья. До сих пор странное ощущение. И бегущая строка перед глазами: «самый хуёвый сын».
– Пиздец.
– Да ладно, мне не привыкать. – хмыкает и запускает руку под чужую футболку. Единственная одежда Оксаны помимо трусов. Осторожно. Ласково. Нежно. Гладит по тонкой прохладной коже.
– Не надо к такому привыкать. Это всё не по-настоящему.
– Может он и прав. Из-за меня же столько дерьма. Из-за меня же он в могиле.
– Два года уже прошло – отпусти. Да, это не легко. Но не душить же тебе себя виной постоянно. Не думаю, что он настолько сильно тебя мог не любить, что преследует после смерти. Это твоё дурное подсознание и обострённая совесть. Он бы и так ушёл, годом раньше или годом позже. И мы тоже уйдём.
– Я не могу так.
– Чем больше ты будешь об этом думать, тем больше оно будет тебя душить. Во всех смыслах.
– Оксан, придуши меня уже, а… Я не думал, что оно может так мучить. Может так я буду меньше мучиться. Точнее вообще перестану. Всё станет лучше.
– Никогда и ни за что. – бережно кладёт ладони на обе влажные щеки и притягивает лицо к себе. Соприкасаются лбами со всей самоотдачей. – Никогда. Слышишь. И. Ни за что. Даже не смей об этом думать. Никаких придушить. – касания носов выходит слишком интимным в этом шуме дождя. – Не буду я душить свою любовь.
– Оксан. – пальцами обводит родинки на лопатках под футболкой, чувствуя всю бережность и робость прикосновений к своему лицу.
– Давай жить настоящим. Год ты провёл чёрт знает где и бурил в себе каждый день несчастную дыру самоненависти. Год мы уже рядом, пытаемся что-то возвести на этом пепелище, хоть и с трудом. А тебя всё мучает прошлое. Откаты хоть только во снах. Я не хочу, чтобы оно тебя придавливало бетонной плитой.
– Ты права. – тяжело вздыхает, цепляясь взглядом за блеск слёз сонливости на Оксаниных щеках. – Ты всегда права. Это я мудак какой-то.
– Успокойся. Хватит самобичевания. – бодает носом и оседает на грудь. – Пойдём спать, родной.
– Я вряд ли усну уже. А ты очень хочешь спать. – поправляет одеяло и закрывает окно, чтобы капли не летели на головы.
– Давай я тебе чай сделаю, а потом пойдём спать. Вместе.
– По чаю и спать до обеда. – аккуратно целует в висок и сгребает в охапку. – Погода – самое то для спячки.
– Только хоть зубы перед сном почисть, а то кровать пропахнет.
– Как скажешь, любовь моя. – усмехается тихонько. – Надо бы сегодня съездить на кладбище. Прибраться, поговорить. Может легче станет, да сниться перестанет.
– Я поеду с тобой. Буду рядышком. – хмыкает и утыкается в шею.