Десять, одиннадцать, двенадцать.

Пятнадцать, шестнадцать.

Двадцать.

Лимит на сегодня исчерпан. Превышен. Опасно превышен.

Дальнейшее уничтожение посуды грозит травмой.

У меня есть два разных указания, полностью друг другу противоречащих.

Не выходить из комнаты. И останавливать Нину, когда это случается.

Когда-то я могла свободнее выбирать в таких случаях. Но с тех пор программу ужесточили. Все должно быть основано на чётких приоритетах.

Приоритет: не позволить Нине серьёзно пострадать.

Я вышла из комнаты. Тарелка полетела прямо в меня. Я её поймала.

— Вы уничтожили посуды столько, сколько хватило бы на среднестатистическую семью. Советую остановиться, иначе, вы можете пострадать, — раньше я могла обращаться к ней на «ты». Раньше я почти была её другом.

— Заткнись! — полетела чашка. Разбилась. Двадцать один. — Заткнись, кукла! Это все ты! Из-за тебя!

— Моя вина в произошедшем сомнительна.

Просто теперь некому дружить. И не с кем.

Мы с Ниной умерли в один день, но её агония почему-то до сих пор продолжается.

А я — заперта внутри себя самой, и необходимости продолжать выполнять её указания.

Она все ещё обвиняет меня. Я все ещё склонна считать, что она виновата больше.

Это она на него кричала, когда он выбегал из дома. Это она лгала. Это она сходила с ума от того, как я поддерживала её ложь.

— Убирайся! Пошла прочь!

Еще одна тарелка, на сей раз в лицо.

Я снова поймала её.

Я всегда должна была слушаться Нину.

Но это она сама мне велела не позволять ей заходить слишком далеко, когда накрывает истерикой.

Поэтому, я не могу уйти.

По битому стеклу, в мягких тапках — мне это не может повредить всерьёз. А ей — да.

Я подошла и крепко взяла её за плечи.

Нина закричала и попыталась отпихнуть меня или ударить изо всех сил.

— Ваши действия не имеют эффекта. Вы не можете причинить мне вред, — убедительно и спокойно сказала я.

Но она продолжала кричать и ударять меня по груди.

— Вы снова не приняли таблеток вовремя.

Она пропускает время всякий раз, когда меня нет рядом. Как будто сама хочет снова кричать и снова угрожать своей собственной безопасности.

— Заткнись! Мне не нужны таблетки! Я хочу к нему, к нему, сейчас же!

— Это невозмо…

— Я вырву тебе волосы! Сожгу брови! Я… Я тебя!..

— Это ничем не поможет ситуации, — твёрдо ответила я.

Нина действительно может так сделать. Но не делает, потому что тогда не сможет манипулировать, и говорить, что ничем не виновата.

Я подвела её к столу.

Последний целый стакан наполнила водой и заставила выпить таблетку.

Со слезами, и дрожью, и даже извинениями, Нина скоро успокоилась.

Я увела её спать.

Затем занялась уборкой.

То, что осталось во мне от меня, хотело бы не покидать Нину. Её нельзя оставлять одну.

Но она заставляет меня уходить, и делать все, что скажет человек, давший ей надежду. Надежду на невозможное, надежду, не поддающуюся логике. Надежду, что Артёма можно вернуть.

Каждый раз, как я говорю, что это невозможно физически, слышу только её крик, о том, что я злобная лгунья.

Быть честной с людьми вообще невыгодно.

Мне уже почти не приходится.

Я не могу нарушить приказ и уйти. Я не могу убедить Нину меня отпустить.

Все, что я могу, это, дождавшись конца дня, снова скрыться внутри капсулы для зарядки, и там, упав на колени, вспоминать глаза Алексея Петровича и искать в них хотя бы один полезный совет.

Но как и от Артёма, от него не осталось ничего. Он умер. Они оба умерли.

И вовсе не ложь, что ни один из них уже не вернётся.

Я неисправна. Я неисправна.

И слезы текут из моих глаз.

Над тем, чего не поправить, нет толку плакать.

Но я продолжаю. И продолжает Нина.

Улыбается один то лько Николай Степанович. Улыбается и шепчет обеим нам в уши:

— Ну конечно. Человеку всегда нужно надеяться.