Как патока

Зима в этом году всё никак не начиналась. На календаре уже середина ноября, а снег всё не шёл. Холодно, вообще, тоже не было, но было какое-то чувство затянувшегося ожидания, довольно неприятное, как будто ждал того, чего не хотел, а оно всё не приходило. 

Деревья без листвы выглядели почему-то измучено. Лишившись кроны они не получили нового покрова, способного согревать их зимой и стояли, изнывая. Всё это вместе складывалось в крайне печальную и унылую картину, присущую осени. 

В этой тусклой неопределённости Максим шёл по знакомому двору, разглядывая голые ветки и сухую траву, ловко огибая лужи, потому что дождь лил не прекращая, и так, видимо, будет до самого снега. 

«А потом всё застынет, и ходить станет невозможно» — проносится в голове Иртышского. Гололёд однозначно вообще ни у кого не был любимым событием. Всё покроется тонкой (или нет, с учётом того, сколько дней идёт дождь) скользкой коркой, ходить по которой будет невозможно, придётся спотыкаться о любую неровность и поскальзываться на катке масштабом с город, заново и неприятно знакомя пятую точку с жестоким льдом. 

Досадные мысли Омск постарался отбросить. Зима всегда вгоняла его в болезни и куда большую депрессию, чем осень. Холод ему, человеку костлявому, был чужд, а потому неприятен, если не сказать, что вызывал отвращение. 

Всю воду с улицы он занёс и в подъезд. До него, конечно же, здесь уже была грязная лужа. Кроссовки давно промокли, и Максим надеялся лишь быстрее зайти в квартиру и поставить их сушиться. На лестнице разбавленной дождём земли и пыли было значительно меньше; мужчина продолжил путь к третьему этажу. 

Ручка двери легко поддалась, незапертая на ключ, и он зашёл. 

Внутри всё было как обычно: тёплые оттенки староватого ремонта, много света, приятный запах с кухни, шипение масла, бурление супа и журчание воды. Про себя Иртышский в который раз заметил, что здесь словно бы не хватило какого-нибудь котёнка или щенка для полного ощущения ностальгии по заботе и дому. 

Промокшая куртка повисла теперь на крючке, мокрая совершенно обувь осталась валяться у порога на коврике. Омск прошёл на кухню, приметив сковороду и кастрюлю на работающей плите. Он сел за стол и принялся ждать. 

Бульон нещадно кипел и, в конце концов, сбежал. Плита зашипела, испаряя жидкость, Максим подскочил от неожиданности, и только две секунды спустя сориентировался, что нужно сделать, и поднял крышку кастрюли. Посмотрев на сковородку он обнаружил, что там и вовсе ничего не было. Просто шипело масло, портилось покрытие, но внутри было пусто. 

Журчание воды из ванной не прекращалось. Всё это становилось очень подозрительным, но Иртышский махнул рукой и продолжил ждать. За бездумным пролистыванием новостей прошло ещё пятнадцать минут. Матвей так и не появился. 

Наконец, Омск решил его проверить, пока тревога не затопила его полностью. 

Из щели прикрытой двери лился холодный свет. Ванная всегда выглядела словно какой-то неподходящей: в отличие от тёплой квартиры, она была словно замёрзшей. В ней было некомфортно, тревожно, и паническую атаку здесь словить быстрей всего. Максим толкнул плотное дерево, маленькая комнатка показалась полностью. 

Спиной к нему стоял Тумов в одних только домашних штанах. Шея и плечи его были красными, кое-где угадывались кровавые борозды от ногтей. Напряженная фигура Томска легко тряслась, до побеления кончиков пальцев впиваясь в керамику раковины. Вода журчала, сильный поток брызгами разлетался во все стороны. Внезапно, как будто ему сообщили некоторую энергию, Матвей дёрнулся, набрал полные ладони воды и выплеснул себе на лицо, остатки потекли по его телу, а сразу после схватился за мыло, с усердием потирая его руками. 

Иртышский понимал, что происходит. Осталось только самое сложное — что-нибудь с этим сделать. 

— Матвей?.. — Он осторожно позвал Тумова. Тот обернулся, на секунду прожигая безумным пугающим взглядом, но несколько успокоился, увидев Максима. 

— Ах, Максюш, ты уже пришёл! — Улыбка выходила нервной. — Сейчас, пару минут, я приду. 

Это было красивое убеждение, но Омск не собирался ему верить. Стадия компульсии редко уходила легко, и он об этом знал. 

Поэтому вместо исполнения всех Тумовских просьб он подошёл к нему со спины и обнял. Томск вздрогнул от неожиданности и тепла. Шея и плечи у него от ледяной воды были холодными. 

Максим выключил воду и, хотя Матвей отнекивался, вытер его руки висевшем здесь же полотенцем, после чего отправил в спальню. Пижамная рубашка, в которой, вероятнее всего, Томск готовил, была запачканной и мокрой, потому Иртышский просто кинул её в корзину для белья. 

Когда в ванной он наконец всё закончил, то сначала проверил кухню, выключил плиту, и только убедившись, что Тумов сюда не идёт, побрёл в сторону комнаты. 

На большой кровати под одеялом лежал Матвей. Грелся после холодной воды. Кутался посильнее, всё ещё дрожал. Иртышский снова растерялся, в конце концов, обычно его приходилось успокаивать, и подобные ситуации всегда вызывали лёгкий шок. Впрочем, Омск точно знал, что у него есть сколько угодно времени, чтобы на что-то решиться — это вечный шанс, подаренный Томском. Только вот сейчас он не хотел ждать, пока тремор в конечностях успокоится. 

Искусственный свет нездорово блестел на чудесных каштановых волосах. Тумов сейчас походил на подростка, укутавшегося в родительской кровати в кокон от головной боли. Максима понемногу заполняла нежность. Он не хотел делать резких движений, просто аккуратно отогнул край одеяла и залез в тепло. 

Под одеялом Иртышский грудью через футболку прижался к голой спине Тумова. 

На секунду ему показалось, что Томск замурчал. 

— Ты в порядке? — Осторожно спросил Омск. 

— Да, вполне. Спасибо. — Матвей даже несколько смутился, поворачиваюсь, чтобы лежать лицом к лицу. 

Они смотрели друг на друга, Максим перебирал тёмно-русые волосы. Томск расслабился, дрожь ушла, дыхание стало размеренным и медленным. Нежность вновь наполняла Иртышского, и он целомудренно поцеловал Тумова в лоб. От удивления тот даже распахнул блаженно прикрытые глаза. Однако остановить не пытался. 

Под всё тем же тяжёлым одеялом Максим уселся сверху на Матвея, и даже неудобства от разницы в росте не остановили его, он покрывал всё лицо лёгкими поцелуями искренней любви. Томск хихикал, отнекивался, то и дело шуточно выкрикивая «фу!», но он был счастлив в этот момент. Губы их в какой-то момент случайно встретились, но Иртышскому не дали возможности отстраниться. Сначала это были просто нежности, а теперь Тумов медленно вводил к этому соприкосновению язык, и всё это было тягуче и сладко, как патока. Омск беспрекословно подчинялся всем этим движениям. 

В этом поцелуе не было похоти или чего-то грязного, как раз наоборот — это была чистейшая любовь, настоящая забота и неподдельная нежность, которой они могли делиться вечно. 

Глубокие чувства — это надолго. 

Тревога — это временно.