Уносит к берегам чужим меня корабль быстрый,
Прощальные слова тебе я тихо промолчу.
Ты смотришь на меня,
Сплетая тени дня,
И я к тебе приблизиться хочу
Хотя бы на выстрел.
«Guillamette» — Канцлер Ги
~ ~ ~
Силь тонет. Тонет то ли в мутной чернильной воде, то ли в кромешной тьме, то ли в нескончаемой боли. А может, везде и сразу. Силь чувствует себя стеклянным. Или фарфоровым. Хрупкой вазой, которую со всей силы кидают, разбивают на миллионы осколков, склеивают кое-как и снова кидают. И снова. И снова. И снова.
— Держись, малыш, — сквозь толщу воды, тьмы и боли просачивается голос Алекса.
Кажется, Силь ему кивает. Кивает и зажимает рот руками, чтобы не стонать. Потому что ненавидит, когда жалеют, а этот рыжий придурок точно сейчас начнёт его жалеть. Уже жалеет. Силь кожей ощущает сочувственный взгляд. Но сосредоточиться на этой мысли не успевает, потому что от новой вспышки боли прогибается в спине до хруста. Вода сильнее тянет на дно, тьма растекается по венам, боль разрывает на части. Силь тихо скулит, отнимает руки ото рта и вцепляется во что-то. Кажется, в ладони Лисара. Кажется, эти самые ладони ласково гладят его по плечам.
— Малыш, дыши, — снова вытаскивает из воды, тьмы и боли Алекс.
Силь послушно вдыхает и всё-таки срывается на стон, переходящий в вой. Осколки тела и души давно стёрлись в микроскопическую пыль, но кто-то упорно продолжает склеивать их вместе. Продолжает верить, что ещё осталось, что склеивать. Силь тоже хочет верить этому кому-то, но новая вспышка боли пронзает тело электрическим разрядом. Похоже, Силь кричит, хотя он не уверен. Стук сердца в ушах заглушает все звуки.
Силь мечтает, чтобы это самое сердце поскорее остановилось. Кто-то, в который раз вылепляя вазу из пыли, возмущается. Говорит, что нельзя сдаваться. Что друзья очень расстроятся. Что некому будет вытаскивать Ракуна из передряг. Что сердце Алекса, доверенное Силю, разобьётся от его смерти на точно такие же осколки. Силь слышит незнакомо-знакомый голос отчётливо, словно нет никакой воды, тьмы и боли.
Нет, всё-таки Силь не ваза, а кукла. Фарфоровая. Собранная тем самым кем-то из осколков. Такая хрупкая кукла, что кажется, едва коснёшься — и она рассыплется в пыль. Силь чудом не рассыпается. Он хоть и фарфоровая кукла, но очень сильная. И красивая. Даже во время приступов, с бледным лицом и мешками под глазами. Кажется, это говорит Алекс, а может быть, просто галлюцинации.
Боль немного отступает. Ровно настолько, чтобы Силь смог открыть глаза, разглядеть в полумраке напряжённое лицо Алекса и вдохнуть.
— Хэй, малыш… — зовёт его Алекс. Подбадривающие слова у него, похоже, закончились.
— Да? — хрипит Силь.
— Хочешь воды?
Силь устало кивает. Алекс бережно приподнимает его голову и подносит к пересохшим губам стакан. Юноша (сорока с хвостиком лет) жадно пьёт, не обращая внимания на металлический привкус. Наверное, прокусил губу.
— Говори со мной, — просит Силь.
Он чувствует, что вот-вот снова пойдёт ко дну. Уже видит новую волну воды, тьмы и боли, готовую захлестнуть его без остатка. Её никак не остановить, остаётся только стоять посреди мыслеморя и смотреть снизу вверх. Остаётся только чувствовать себя беспомощным, абсолютно бессильным перед проклятием. Остаётся только рассы́паться в пыль и позволить кому-то неизвестному вновь собрать себя.
— Хорошо, — отвлекает от мыслей Алекс. — А о чём?
— О чём угодно, — выдавливает Силь и снова вцепляется в его руки. Наверняка потом останутся царапины, но сейчас это неважно.
Лисар рассказывает о механике. О Ракуне и детстве. О старшем Лисе. Обо всём на свете, что приходит в голову. Силь хочет его поблагодарить, но изо рта вырывается только жалобный стон. Родной голос правда помогает. Не удерживает на плаву, просто следует за ним в воду, тьму и боль. Напоминает, что Силь не один. Что, пока он захлёбывается волной, где-то на другом конце бескрайнего мыслеморя кто-то за него беспокоится.
— Дыши, малыш, — снова напоминает Алекс.
Силь пытается вдохнуть. Вода тянет на дно, обволакивает холодом. Тьма заполняет лёгкие, растекаясь инеем по трахеям. Боль вгрызается в горло с пылом дикого зверя. Рвёт на куски маленького беззащитного мальчика. Силь не выдерживает, громко воет и, кажется, плачет. Он растворяется в воде, тьме и боли и ничего уже не чувствует.
На дно мыслеморя оседает пыль, из которой уже никто не лепит хрупких фарфоровых кукол.
И больше не остаётся ничего.
***
Когда Силь приходит в себя, первым делом он обнаруживает тяжесть на животе. Слабость, головокружение и тошнота приходят потом. С трудом разлепив глаза, он замечает расплывчатое рыжее пятно. И слышит тихое сопение. Видимо, Алекс опять уснул в кабинете. Прямо на полу, не удосужившись даже до кресла дойти. И решил использовать друга вместо подушки.
— Алекс, — хрипло зовёт Силь. В горле першит, говорить получается с трудом.
Лисар не откликается. Приходится поднять дрожащую руку и потрепать его по голове.
— М? — тут же сонно отзывается он. — О, ты очнулся! Доброе утро. Воды?
Силь кивает. Долгожданная прохлада успокаивает разодранное горло — разодранное криками, а не зверем-болью. Волна не исчезла, просто ушла за пределы сознания и шелестит на периферии мыслеморя, у которого нет краёв. Тихий плеск — не угроза, лишь констатация факта, что вода, тьма и боль вернутся. Пусть нескоро, пусть дав передышку, но вернутся.
Силю хочется откинуться на подушку (можно и насовсем) и провалиться в сон. Но желание он игнорирует и вместо этого осторожно садится. Голова кружится ещё сильнее, но хотя бы почти ничего не болит. Зрение никак не желает фокусироваться, поэтому Силь вслепую находит Алекса и притягивает к себе.
— Спасибо, — звучит всё ещё немного сипло, но искренне.
— Да не за что. Ты как, малыш? — обеспокоенно спрашивает Лисар.
— Терпимо, — пожимает плечами Силь, хотя руки норовят соскользнуть со спины Алекса и безвольно упасть на кровать.
— Хочешь чего-нибудь?
— Апельсины есть? — оживляется Силь. — И можно, я в кресло пересяду?
— Да, конечно. Сейчас я тебя перенесу.
Алекс кивает, отходит и принимается рыться в ящиках стола. Силь игнорирует его заявление и сам идёт к креслу. То есть пытается. Едва не падает, хватается за стол, восстанавливает равновесие и вздыхает. Слабость после приступов едва ли не хуже, чем сами приступы.
— Куда ж ты встал-то? Совсем с ума сошёл?! — возмущается Алекс, подхватывает друга на руки и усаживает в кресло.
— Я не беспомощный, сам дойти могу, — буркает Силь, стараясь не выглядеть совсем маленьким и жалким в огромном кресле.
Алекс находит апельсин, но сразу не отдаёт, чистит сам. Силь с наслаждением вдыхает кислый аромат и впивается зубами в цитрус. Слабость чуть-чуть отступает. Вообще-то сегодня он даже покорнее, чем обычно. Не посылает сразу, не вырывается и почти не ворчит. Силь и сам не знает, почему. Может, из благодарности Алексу, а может, потому что приступ совсем вымотал. В смысле сильнее, чем обычно.
— Знаешь, малыш, ты очень красивый, — вдруг говорит Алекс.
Силь поднимает на него скептический взгляд. Он сидит в кресле, свернувшись калачиком, в мокрой от пота рубашке, бледный и осунувшийся. Волосы наверняка спутались и поблекли, глаза красные и мутные. По пальцам стекает апельсиновый сок.
— Ну и вкус у тебя, конечно, — хмыкает Силь.
— У всех свои странности, — улыбается Алекс, наклоняется и целует его в макушку. — Но я серьёзно. Для меня ты всегда будешь самым красивым.
— Даже когда умру? — буднично спрашивает Силь, слизывая сок с пальцев.
— Малыш, — кидает на него укоризненный взгляд Алекс и тут же переводит тему: — Ракун заглядывал, кстати, привет от себя передавал. И от Александры. Они надеются, что ты сможешь приехать на Новый год. И я тоже был бы рад.
— Посмотрим, — уклончиво отвечает Силь.
Алекс протягивает ему ещё один апельсин, треплет по голове и принимается распутывать волосы. В этом жесте чувствуется что-то настолько нежное и тёплое, что Силю хочется что-то сказать. Или сделать. Но он не может придумать, что, поэтому просто грызёт апельсин. На третьем апельсине и почти распутанных волосах идея наконец приходит. Силь притягивает Алекса к себе за подбородок, мягко целует и прижимается своим лбом к его.
— Я люблю тебя, — шепчет он. — И я тоже хотел бы приехать на Новый год, но правда не знаю, смогу ли. Много дел…
— У тебя всегда много дел, — вздыхает Алекс. Он давно смирился и не укоряет, но Силь почему-то всё равно чувствует себя виноватым.
— Зато сейчас я здесь.
— Полуживой.
— Но здесь же! И полностью в твоём распоряжении, — Силь хитро сверкает глазами.
— Распоряжаюсь, чтобы ты переоделся, — невозмутимо отвечает Алекс. — Рубашка мокрая вся. И сходи умойся. Хотя нет, не иди, я тебя сам донесу.
— Не надо меня нести! — возмущается Силь.
Впрочем, Алекс его протесты не слушает и уносит в ванную на руках. Силь еле отвоёвывает право самому переодеться. Руки действительно плохо слушаются, но он сражается до конца. Пуговицам на рубашке, правда, проигрывает, и застёгивает их Алекс, ворча что-то про упрямых подростков. Силь очень некстати замечает царапины у того на предплечьях и тыльных сторонах ладоней. Алексу всё равно, бывали раны и похуже, но Силю отчего-то стыдно. Поэтому он берёт руки Лисара в свои и целует.
— Малыш, ты чего? — поднимает голову Алекс.
— Извини за это, — Силь обводит ссадины тонкими пальцами.
— А, ты про царапины? Да это ж ерунда! — ожидаемо отмахивается механик. — Не больно совсем. Тебе гораздо хуже было.
— Всё равно. Извини.
Алекс обхватывает его лицо ладонями, наклоняется и целует. Силь охотно отвечает, обнимая своего… друга? Любовника? В общем, своего Алекса Лисара, большого, тёплого и родного. Сам Силь на его фоне кажется ещё более маленьким и хрупким.
— Я тоже тебя люблю, малыш, — выдыхает Алекс ему в макушку. — Когда ты уезжаешь?
Силь знает, что Лисар очень хотел бы услышать «никогда». Силь и сам, возможно, хотел бы так сказать. Но не все желания исполняются, поэтому он отвечает:
— Завтра. Дел много, на собрание надо… Но сейчас я всё ещё здесь. И всё ещё твой.
— Весь мой?
— Весь-весь, — подтверждает Силь. — И даже больше.
— Но всё равно уедешь, — тоскливо замечает Алекс. Делить Силя с работой ему не нравится.
— Уеду. Завтра вечером. У нас ещё много времени, так что прекрати страдать и найди что-нибудь на завтрак. Я есть хочу.
— Ладно. Но в столовую я тебя на руках понесу, — безапелляционно заявляет Лисар.
— Алекс!
***
Силь стоит на корме парома и смотрит на Алекса. Уже не машет, устал. С такого расстояния не разглядеть, но он знает, что Алекс тоже смотрит. И слушает его молчание. Силь молчит обо всём, что не сказал. Обо всей любви и признательности, о том, что не хочет уезжать, о том, что может не вернуться — всё-таки работа не из лёгких. Молчит о фарфоровой кукле из пыли, о мыслеморе и неизвестном собирателе осколков. Может, это Алекс. Он ведь каждый раз так упорно собирает Силя по кусочкам, лепит, словно скульптуру. Так наивно и упрямо верит в друга, что хочется тоже в себя поверить.
Паром отчаливает, и берег вскоре скрывается из вида. Силь задумчиво смотрит на реку, вспоминает волну воды, тьмы и боли. Гладь реки совсем не такая — она светлая, прозрачная и голубая, но всё равно навеивает неприятные воспоминания. Лучше смотреть в направлении города, пусть и скрытого уже туманом.
Силь думает, что однажды действительно не вернётся. Неважно, скосит его проклятие, пуля в сердце — если оно существует — или что-нибудь ещё. Он просто не вернётся. И Алекс будет плакать. Рыдать отчаяннее, чем от смерти кого-либо ещё. Силь из-за Алекса рыдать не будет, просто потому, что умрёт раньше. Он на это надеется. Глупая, эгоистичная надежда, но даже представлять смерть Лисара не хочется. От этого в панике сжимается горло и леденеет внутри где-то в области сердца.
Фарфоровая кукла из пыли отводит взгляд от скрытого туманом города, в котором оставила своё всё-таки существующее сердце, и снова надеется, что вернётся хотя бы в следующий раз. Даже если он будет последним.