Мужские голоса из телевизора долбят уши, орущая из динамиков современная музыка пытается их перекрыть. Свет одиноко висящей лампы тошнотворно яркий. Кофе — растворимое говно.
Я делаю музыку громче, чтоб не отвлекаться на ящик. Но эти голоса тоже усиливаются.
Мама лежит на кровати так близко к столу, ноутбуку и пишущей мне, что приходится постоянно оглядываться. Хочу не вслушиваться в голоса и не быть такой нервной, но я реально на взводе.
В этой комнате придумали вдохновение. В этой комнате стоял аромат летнего вечера-почти-ночи. В этой комнате были свечи, с их мягким и тихим светом, обжигающим теплом и опасным запахом пламени. В этой комнате звучали экспрессивные песни, а дешевый кофе не раздражал: он напоминал о том, что я здесь, а не дома.
Так было раньше.
А сейчас я снова вздрагиваю, снова оглядываюсь назад, на маму, смотрящую телевизор, чтобы убедиться, что ее взор все так же прикован к ящику.
Здесь придумали вдохновение, а теперь убивают. Так легко и вероломно меняя воздушную оболочку.
Дома не так, как здесь. Дома комфортно, душно и тяготит. Дома руки всегда развязаны, но спотыкаются, когда пишут. Дома у меня хорошая кофеварка, навык баристы и пачка молотой арабики отменного качества. Дома вдохновение — которого не существует — всегда живет, потому что живет без дыхания.
Забавно, учитывая происхождение этого слова.
Дома — Содом, Гоморра, родной мой творческий беспорядок, полный хаос и маргинальный притон. Вдохновение ходит пешком покурить, а я делаю ему алкогольный коктейль.
Здесь — бесконечный омут чего-то нового, чистого, что прячется в изумительном звездном небе или подано на мысленном блюдечке.
Вместе с шумом музыки и телевизора я, кажется, слышу, как пытают мое вдохновение. Оно похоже на белую птицу, на сову, которой отрезают крылья. И в моей больной голове возникают картинки толстых кровавых дорожек, текущих по телу несчастной совы.
Зачем так мучить, если птица все равно задохнется? Но прежде ослепнет из-за этого яркого света, оглохнет из-за этих чертовых голосов, а потом задохнется из-за этой не той атмосферы.
Здесь придумали вдохновение, здесь же его и убили.
Теперь только — нервные вздохи, судорожные обороты, гребаный телевизор. Теперь только — лирические песни, которые слушаю скорее по привычке, чем по нужде.
Это место, словно хамелеон, меняет свою атмосферу, и, как в лотерее, не угадаешь — зайдешь ли в комнату счастья или в комнату страха.
И я пытаюсь взять себя в руки, мол, мне уже двадцать два, пора перестать так дрожать над личным пространством, скрывая каждую буковку каждой из семи печатей своей «таинственной тайны». Но когда вновь слышу шорох, мысли вмиг испаряются — я испуганно оглядываюсь, чтобы убедиться в том, что мама неотрывно смотрит в свой ящик.
И поворачиваюсь обратно с надеждой, что она не увидела мой настороженный взгляд.