Дикая боль стояла в мышцах. Они пульсировали, ныли, отдавали жаром, только чтобы больше не напрягаться, лёгкие горели и отказывались функционировать, вызывая приступ сильного кашля, и, мало того, к ним добавилось пощипывание разодравшейся кожи на локтях и коленях. Не самые приятные ощущения это были.

— Чего разлёгся, размазня? Время!

Превозмогая боль, Дазай медленно поднялся и поплёлся к матери. На это ушла ещё минута, и, наконец поравнявшись, он получил размашистый подзатыльник.

— Ты думаешь, мы миллионеры — без конца новой одеждой закупаться? Стирать и зашивать сам будешь, перед сном.

Дазай покорно кивнул, склонив голову, и пошёл в дом. Сам не ведая, как, он умудрился вытерпеть оставшиеся занятия и в удивительно скором темпе убраться в комнате и сейчас, в половину одиннадцатого, уже полчаса, как сидел на кровати, зашивая дыры на рукавах домашней рубашки и штанов. Руки, болевшие от всего, что можно, страшно дрожали, и он успел раза три до крови уколоть пальцы.

«Если я не буду торопиться, то с ней пересекусь не скоро и побуду в покое дольше», — думал Дазай, когда последняя дырка на рукаве уменьшилась до диаметра в сантиметр.

Как бы он ни старался растянуть время, но закончил уже минут через пять и неохотно отправился в ванную комнату — застирывать. Ещё через десять, закончив, он повесил одежду сушиться и подошёл к матери, чтобы та, по обыкновению, дала ему таблетку. Выпив её, он вернулся к себе в комнату, выключил свет и, забравшись под одеяло, едва не моментально уснул, отгоняя прочь мысли о грядущем очередном невыносимом дне.

Проснулся Дазай на три минуты позже положенного, с трудом — оттого, что тело всё ещё ныло от утомления — поднялся с постели и, выйдя в коридор, тут же получил указкой по голове.

— Тебе стоит поторопиться, если ты хочешь позавтракать, — строго бросила мать и ушла на кухню — Тебе до выхода осталось одиннадцать минут.

«Значит, опять голодаю», — подумал он, примерно рассчитав время водных процедур, и, вздохнув, отправился в ванную.

Торопиться Дазай не стал и управился, как обычно, а затем, даже не пытаясь дойти до кухни, вернулся в комнату, дабы собраться. Надел форму, расправляя каждую складку и смахивая каждую пылинку, проверил содержимое сумки: учебники, тетради на сегодняшний день и ноты — взял скрипку и неохотно вышел из дома, уверенный в том, что по пути снова ненароком ввяжется в «драку». Ноги едва волочились по земле из-за вчерашней пробежки и сами не хотели нести хозяина в нежеланное место, но он прекрасно понимал, что прогул легко мог всё усугубить, поэтому просто смирился и заставил себя идти дальше.

Тихо. Только птицы на деревьях задорно щебетали слаженным ансамблем флейт, не думая о тягостях недолгой жизни. Свободные от обязательств, просто следовали инстинктам. Дазай им ужасно завидовал.

Через некоторое время он вышел к шоссе и повернул направо. Люди слабым потоком спешили кто куда, нарушая прежнее уединение. Дазай уставился вниз, не желая видеть никого и ничего, и вскоре почувствовал, как откуда-то сзади в его голову прилетел маленький камень, вслед за чем послышался смех.

— Хедшот!^[1] — радостно крикнул один из парней — Хорош, Сузуки!

«О, чёрт, как знал…»

— Ха-ха, а кого-то опять заставили бегать! — с издевательской насмешкой отчеканил миловидный старшеклассник, догнавший Дазая — Бедненький, ути бозе.

Вздохнув, Дазай проигнорировал его и, как ни в чём не бывало, продолжил свой путь. Он понял, что за ним в очередной раз с недобрыми намерениями увязалась компания из старшей школы, и стал думать, как отвязаться. Аикура, находившийся ближе всех, мог в любой момент преградить путь, Сузуки — легко догнать, а похваливший его меткость Хонда, самый рослый и сильный, — без причины ударить. Встречи с ними начали происходить с регулярной частотой месяц назад, в сентябре, после одного происшествия. Дазай пытался просчитать нужное время для похода в школу и маршрут, чтобы избежать их, но собственное расписание не позволило этого придерживаться, поэтому приходилось лишь терпеть.

— Эй, с тобой вообще-то разговаривают, Осаму! — также насмешливо бросил подбежавший Хонда.

Дазай продолжил делать вид, что сзади находится пустое место.

— Я не понял, ты отупел, или оглох? — уже грубо спросил Хонда, преградив ему путь.

— Видимо, отупел, раз потерял один балл в тесте, — усмехнулся Аикура.

— Ничего, сейчас вправим мозги. Медвежью услугу оказываем, хоть «спасибо» скажи.

Хонда схватил Дазая за волосы и толкнул в стену здания, а, когда тот пошатнулся, потеряв равновесие от удара, Сузуки подставил подножку и заставил больно приземлиться на асфальт.

— М-м-м… — стиснув зубы, застонал от боли перевернувшийся на правый бок Дазай и выпустил из рук вещи.

— Ну чё, мозги зашевелились? — наступив на него правой ногой, спросил Хонда — Скажи-ка тогда, какая площадь у ленты Мёбиуса со стороной помноженного на четыре тангенса?

Дазай еле сдержал смешок, поняв, что заданный вопрос не имел абсолютно никакого смысла, и, будучи не тем человеком, который любил при любой возможности демонстрировать свой ум и эрудицию, тактично промолчал.

— По-моему, ему это не помогло, — скривился Аикура.

— Ничё, счас посильнее вдарим — точно поумнеет, — ответил Хонда, замахнулся ногой и глубоко выдохнул, отправив её в полёт.

От удара голова Дазая опасно откинулась, но, к счастью, шея осталась целой, только кровь брызнула из разбитого носа. Аикура присоединился и пнул его в грудь, а затем вместе с Сузуки стал осыпать тумаками по разным уголкам тела — по рукам, ногам, животу и так далее. Хонда вдруг обратил внимание на брошенные вещи:

— О, а я скрипочку и не заметил сначала, уж подумал, что ты её дома позабыл. Не окажешь ли честь сыграть нам? Или стесняешься, чмошник?

Дазай промолчал. Так и не получив хотя бы звука в ответ, Хонда кинул ещё один грозный взгляд на него и кивнул товарищам, которые тут же с силой стали поднимать Дазая на ноги. Он вытер с лица кровь и наклонил голову назад, наблюдая за тем, как с притворным почтением ему вручают скрипку и смычок, которые успели достать из футляра. Не горя желанием потакать обидчикам, Дазай взял инструмент остался стоять неподвижно, но после нескольких толчков сдался и наконец зажал нужные струны и провёл по ним смычком. Скрипка оказалась расстроена, поэтому звучание вышло не самым приятным, и «Чакона» Баха перестала быть похожей сама на себя. После пары невыигранных пассажей раны на пальцах дали о себе знать, заставив остановиться.

— Ой, да что ты, неужели пальцы в кровь стёр? — с притворным сочувствием, граничащим с издевательским смехом, спросил Сузуки.

Какая ирония, однофамилец известного педагога-скрипача^[2] насмехался над неудачным «выступлением» пока ещё не профессионала.

Дазай опустил руки, держащие инструмент, и со злостью поджал губы.

— Ну и чего мы дуемся? — грубо отрезал Хонда и глумливо протянул — Ну давай, расскажи, как всё мамочке расскажешь, что она нам сделает… — а затем, вспомнив что-то, поманил приятелей рукой и развернулся, собираясь уходить — А вообще, позови её в следующий раз, пусть нам на пианине сыграет. А ты на скрипке за компанию.

— Только не плачьте потом, — бросил напоследок Сузуки.

Дазай напрягся и сжал руку в кулак от едва контролируемой агрессии.

«Зря смеётесь. Вы понятия не имеете, через что она прошла и что может сделать».

***

Айори Шизуко с детства мечтала стать великой пианисткой. Можно сказать, была одержима этой мечтой: в любую свободную минуту садилась за фортепиано и занималась. Занималась нещадно, не давая себе передышки, даже родители не всегда могли её оторвать от этого. Любой, кто был знаком с Айори, знал наизусть все произведения, которые она играла. Это были и Бах, и Гендель, и три венских классика^[3], и Шуберт, и Шопен, и Лист, и Рахманинов, и Чайковский… Она обожала романтическую музыку, среди которой любимыми были произведения Шопена, однако кумиром для неё был Моцарт, писавший в эпоху классицизма. Пускай его музыка была не так сложна и грандиозна, как у тех же романтиков, однако её строгость и лёгкость цепляли Айори.

Учитель был ей доволен и пророчил большое будущее. Слава известной исполнительницы, казалось, уже была в кармане, однако на пути вдруг встретилось тяжëлое препятствие. Айори ужасно боялась сцены, и каждый раз, когда ей приходилось выступать на публике, её пальцы начинали дрожать и расшатывать зазубренные до мозолей произведения. Каждый раз достигнутый в классе идеал превращался в пробежку кота по роялю от любой малейшей неловкости. Всего она выступала двадцать шесть раз, и минимум одиннадцать из них оказались настолько неудачными, что закончились слезами.

На последнем курсе Айори предстояло сыграть на серьёзном конкурсе, и она, настроившаяся на исполнение без сучка и задоринки, стала готовиться буквально днями и ночами. Каждое произведение было заучено до дыр и тщательно избавлено от всех шероховатостей, но, стоило только выйти на сцену, как от волнения мозг в момент отключился и перестал контролировать руки. Всё тело тряслось, словно от нескольких порций кофе на ночь, и в итоге три пассажа оказались пропущены и в двух местах педаль не прочистилась, как надо, зацепив лишние малые секунды. С нескрываемым стыдом и слезами на глазах Айори покинула сцену и, не дожидаясь результатов, побежала на выход. На улице она, не глядя по сторонам, пошла быстрым шагом в случайном направлении и нечаянно сбила с ног мирно проходившего мимо мужчину. Такого беззаботного и простого, чей покой нарушить казалось сродни греху… Айори виновато поклонилась, шепча с десяток извинений, но мужчина, по-доброму посмеявшись, её успокоил, сделал комплимент и пригласил выпить кофе. Он был так мил и обаятелен, что она не позволила себе отказаться от столь приятного предложения. Он представился Фумецу Дазаем и окончательно пленил её своими чарами.

Общались они долго и очень хорошо. Айори впервые почувствовала себя по-настоящему счастливой и наконец смогла расслабиться. Фумецу стал неотъемлемой частью неё. Она с трепетом ждала каждое его письмо и каждый визит, даже позабыв о своей недавней любви — фортепиано. Закончив обучение, она твёрдо решила связать жизнь с этим человеком, благополучно забросив свою мечту о карьере артистки, ибо без него ей было ужасно тоскливо. Они съехались и поселились в опустевшем доме родителей Айори, а спустя три года она, прыгая от счастья, приняла от Фумецу предложение выйти замуж. Через два года после свадьбы Айори стала мамой, а ещё позже уже сама стала обучать сына музыке и исполнению на ранее незнакомом себе инструменте — скрипке. То ли она настолько не хотела вновь погружаться в тонкости фортепиано, то ли Осаму настолько хорошо овладел своим телом, а в особенности — пальцами, что рисковал в короткие сроки превзойти и затмить мать — было неясно, однако она запретила ему даже притрагиваться к этому инструменту. Одно можно было сказать точно — Айори прекрасно понимала, что она закомплексованная неудачница, которая никогда ничего не достигнет, и продолжала себя корить за это.

***

Когда хулиганы наконец отстали, Дазай, прикрывая разбитый нос рукой, доковылял до школы и, переобувшись, пошёл в медпункт, чтобы обработать раны.

— О господи, опять он… — закатив глаза, вымученно выдохнула медсестра — Что на этот раз?

— Побили, — сухо ответил он.

— Опять? День только начался, когда ты успел? — она покачала головой и жестом пригласила на кушетку — Ладно, показывай, где болит.

Дазай сел, снял пиджак, закатал рукава и чуть расстегнул рубашку, открывая свежие ссадины и синяки. Осмотрев его, медсестра всплеснула руками и подошла к шкафу, чтобы достать нужные принадлежности.

— Ещё голова болит и тошнит, — добавил он.

— Ещё бы, крови вон наглотался, — сказала она, показав на его нос — Сколько раз говорили не запрокидывать голову назад…

«Да уж всяко лучше, чем кровью всё испачкать, отстирывать хотя бы не так тяжело будет».

Почувствовав, как стекающий с ваты спирт начинает щипать ушибленные места, Дазай закусил губу и вцепился в кушетку в попытках перетерпеть боль молча. Шумно вдыхая и выдыхая через нос, он уставился на стену, пока медсестра, ругаясь себе под нос, обрабатывала ему раны. Даже было неясно, что хуже: ощущать боль от физических повреждений, или от их лечения.

Дазай благополучно пропустил первый урок, проведя его в медпункте. На оставшиеся он явился, однако был не в том состоянии, чтобы что-то запоминать или отвечать, и поэтому просто лёг на парту, считая ворон и делая вид, что слушает.

Наступило время обеда, на который одноклассники разбрелись по разным уголкам школы, и Дазай тоже не стал оставаться в классе. В это время он всегда сидел один в своём любимом месте — крыша — и зачастую без самого обеда, лишь с размышлениями, заменявшими его. Никто не смел даже соваться в тот угол, где он заседал — кто шарахался в страхе, кто бросал презрительные взгляды в его сторону. Дазай занял неизменно пустую скамейку и подпёр голову руками. Она всё ещё ужасно раскалывалась, а желудок пустовал со вчерашнего дня. Под рукой ничего не было, так как мать снова не удосужилась приготовить ему обед, оставшихся с прошлой выдачи денег не хватило бы даже на самую дрянную закуску из автомата, и довольствоваться опять оставалось только мыслями. Вздохнув, Дазай начал было в них погружаться, как внезапно заметил, что на него упала тень от изящного миниатюрного силуэта. Это было такой неожиданностью, что Дазай даже не поверил, что кто-то к нему решил подойти, и демонстративно взгляда на «гостя» поднимать не стал.

— Привет? — робко произнёс нежный девичий голос.