Прощение

Говорят, что время помогает, мол, время лечит. Нужно всего лишь подождать – неделю, месяц, год в конце концов. И всё пройдёт. Обязательно, иначе и быть не может. 

Говорят, что ошибки нужно не бояться исправлять. Исправлять, несмотря ни на что и вопреки всему. Иначе ты не венец эволюции, а так – симулякр.

Говорят, что самое главное в жизни – это жизнь, а самое страшное – это смерть. Причём, как правило, не твоя. Всё остальное, что называется, фигня. По сравнению с мировой революцией, конечно же. 

Говорят всё это, совершенно не учитывая, что мировая революция – понятие весьма эфемерное и глубоко теоретическое в силу собственной несостоятельности. Говорят, упрямо игнорируя то, что есть ошибки, которые исправить нельзя. Или можно, но не для всех людей. Более того – есть ошибки, которые, если исправишь, сделаешь только хуже. Говорят, будто действительно не понимают, что время-то, на самом-то деле, не лечит. 

Н-и-ч-е-р-т-а оно не лечит. Лишь приучает жить с болью, делать вид, что она, эта самая сила, уничтожающая тебя изнутри, куда-то исчезла, будто бы её и не было никогда. Только. Делать. Вид.

А как ещё быть, если прививку в виде мировой революции ты не получил, а свою внутреннюю, незначительную для окружающих, не смог побороть потому, что оказался слабее? 

Да и слабость ли это? Может быть, наоборот?

Он не знал, с кем ему предстоит работать сегодня. И не особо задумывался по этому поводу: за всё время существования ФЭС был лишь один человек, с которым он не мог найти общий язык. Был и один-единственный человек, с кем у него было абсолютное взаимопонимание. Парадокс был в том, что эти две крайности принадлежали одной конкретной личности. 

Иногда всё было идеально: дела раскрывались в три раза быстрее, если они работали в паре. Да и за стенами ФЭС они не могли друг друга не любить. Но иногда всё переворачивалось вверх дном и имело прямо противоположный эффект: приятное времяпрепровождение сменялось многочисленными скандалами, а работа начинала олицетворять собой затормозившиеся во времени процессы.

Они оба пытались что-то изменить: объясниться, помириться, снова объясниться. Получалось через раз. Когда не получалось – изо всех сил старались, чтобы личные отношения никак не сказывались на работе. Выходило ещё реже. Тогда просили ставить друг друга в разные смены, чтобы не видеться месяцами. Но потом начинали скучать – и всё начиналось сначала.

Он не выдержал первый и ушёл, оставив рыдать её прямо в душе. Она потом звонила всю ночь, но он был настолько зол, что демонстративно не отвечал. Однако не прошло и суток, как роли поменялись: он остыл и пришёл обратно. Только дверь ему уже не открыли. Тогда он начал звонить – и получил в ответ механический голос, сообщающий о том, что абонент – не абонент. Он прождал у двери всю ночь, пока вышедшая соседка не сообщила, что хозяйка квартиры куда-то уехала с огромным чемоданом.

Он расстроился сначала, но потом подумал, что, может, оно и к лучшему: отдохнут друг от друга, а потом поговорят. Только вот он и понятия не имел, что она ушла из ФЭС.

Он искал её почти три года. По всем каналам: официальным и неофициальным, законным и не очень. И не находил. Внешне всё было нормально: пытался держаться, самомотивироваться, улыбаться, шутить. А потом, будто обухом по голове, – и сломалось что-то внутри. Незаметно для просто знакомых, заметно для близких и физически больно для себя самого. 

Но с болью можно жить – он это узнал наверняка. Жить-то можно, но уже не ради себя. Благо, что семья большая и работа соответствующая.

Ещё издалека, поднимаясь в гору, где нашли труп, он увидел до боли знакомый силуэт и тёмную копну убранных в хвост волос, блестящих на солнце. Усмехнулся, не веря самому себе: сколько раз тебе она мерещилась, Лисицын, успокойся уже. Только знакомый, хоть и ставший заметно ниже голос, увёл землю из-под ног.

– Майор Лисицын, не зависайте в прострации, я не собираюсь делать и Вашу работу тоже.

Кроме голоса изменились глаза: вместо привычно-озорного блеска малахита на него глядело стальное равнодушие. Катерине и сейчас невозможно было бы дать её возраст, если бы не эти её повзрослевшие глаза. А уж раньше – и подавно.

Он никогда не был очень ловким, вопреки занятиям спортом, армии и соответствующему виду деятельности. Но не настолько же! Лисицын и сам не понял, как оказался в висячем состоянии над пропастью, держащимся за крайне ненадёжный и мелкий выступ одной рукой. И случилось это именно тогда, когда они уже отправили санитаров с телом и лейтенанта с уликами в ФЭС. Не успеют вернуться.

Костя не успел запаниковать. Катя – тоже: быстро сгруппировалась и потащила напарника на себя, будто бы совершенно не задумываясь о том, что сама может оказаться на его месте. Да и Лисицын не бездействовал.

– Спасибо.

– Об Антоновой забочусь: ей же потом пришлось бы твои останки изучать.

Почти сорвавшиеся уже с губ слова о прощении застряли комом в горле. Вполне в духе Гордеевой: спасти любого человека, даже того, которого она ненавидит. Хотя, кто тебе вообще сказал, Лисицын, что она к тебе до сих пор что-то чувствует?

Что за идиотская манера ходить по ФЭС без оружия? Хотя, вряд ли бы оно ей сейчас помогло: потенциальный свидетель, внезапно оказавшийся главным преступником, действовал крайне стремительно. Она даже вздохнуть не успела, как оказалась его заложницей. Она, майор, мать твою, Гордеева. Хуже, наверное, не бывает.

Поторопилась с выводами: Лисицын, не обращая внимания на крики убийцы, пошёл прямо на него. И… нет, этого быть не может! Преступник выстрелил прямо Косте в грудь. Чёрт.

Гордеева сама не поняла, как вырвалась и вырубила этого гада. Изо всех сил метнулась к напарнику:

– Костя! Костя!!! 

Мужчина с трудом разлепил губы:

– Я в броне… Да и если бы не в броне… Люблю тебя.

Она дежурила в больнице день и ночь, наплевав на работу. Бронежилет, конечно, принял удар на себя, но и Лисицыну досталось неслабо. И, хотя врачи наперебой утверждали, что жизни оперативника ничего не угрожает (если будет под их присмотром выполнять все указания), Катерина не могла успокоиться и перестать себя винить: за исчезновение, возвращение, незаслуженно обидные слова. Удивительно, как она ещё не сошла с ума.

Ей быстро разрешили заходить в палату, но она никак не могла себя заставить. У Лисицына, тем временем, побывали все сотрудники, родственники и друзья. И не по разу. И каждый – каждый! смотрел на майора Гордееву донельзя выразительно: кто с удивлением, кто с презрением, кто с сожалением или пониманием. А она… просто не могла. Не могла зайти, не могла его видеть, не могла смотреть ему в глаза. И страх этот, вкупе с паническими переживаниями за Костю, усиливался с каждым днём.

– Катерина.

Она не поверила даже, когда услышала. Решила – глюки: сколько их было за те шесть лет, пока они не виделись. И только когда краем глаза увидела медленно приближающегося Лисицына – подскочила, как ужаленная:

– Костя, тебе лежать надо!

– Не могу.

– Почему? Тебе плохо?

– Очень. Не могу лежать, зная, что ты в коридоре, вместо того, чтобы лежать со мной. – Он улыбнулся той Чеширской улыбкой, от которой у Гордеевой всегда ноги подкашивались.

– Коостя! – Чёрт, когда он научился вгонять её в краску? Надо срочно менять тему. И не только из-за смущения. – Вот что ты за человек! У меня чуть сердце не остановилось, ещё когда ты с горы чуть не улетел.

– Ну, не улетел же. Благодаря тебе.

– А потом так вообще чуть не свихнулась.

– Чуть-чуть не считается, – он посерьёзнел. – Кать… ты прости меня, пожалуйста. За всё.

– И ты меня прости. И, – собралась с духом, – я тоже тебя люблю, Лисицын.

Говорят, что время помогает, мол, время лечит. Нужно всего лишь подождать – неделю, месяц, год, в конце концов. И всё пройдёт. Обязательно, иначе и быть не может. Говорят, что ошибки нужно не бояться исправлять. Исправлять, несмотря ни на что и вопреки всему. Иначе ты не венец эволюции, а так, симулякр. Говорят, что самое главное в жизни – это жизнь, а самое страшное – это смерть. Причём, как правило, не твоя. Всё остальное, что называется, фигня. По сравнению с мировой революцией, конечно же. 

Но ещё говорят, что время не лечит, а учит признавать свою вину. Что есть ошибки, которые не нужно исправлять, потому что они необходимы. Что самое главное в жизни – это всё-таки любовь, а самое страшное – не успеть попросить прощения и не простить самому. И что есть вещи, куда важнее всех мировых революций вместе взятых. И это, как вы понимаете, совсем не вещи.