У Альберта Зурабовича с женщинами всегда сложно было. Конечно, не так сложно, как у того же Стрельникова, который вечно наступал на одни и те же грабли, но тем не менее… Короче говоря, всё как в каком-нибудь женском бульварном романе, который в итоге кончится далеко не хэппи-эндом (неожиданно!), а разбитыми сердцами. То ли его собственным, Аликовским сердцем — золото, бриллианты снаружи, а внутри калёное железо, то ли чьим-то чужим — живым и колотящимся чаще, чем ровно шестьдесят ударов в минуту, как у него самого.
Неудачу с женщинами Алик понял и даже принял ещё тысячу лет назад — тогда, когда был женат в первый (да собственно, и в последний) раз. Жена, бесспорно, была очень красивой женщиной, но не особо умной, хотя на это Алик и не особо надеялся — манекенщицы с мозгами существовали только в какой-то параллельной реальности, но точно не в этой. В этой манекенщицы думали о подиумах, шмотках, деньгах, кокаине и иногда о тех, кто может это всё им предоставить без особых затрат. Алик мог.
После жены и её измены у него в голове осталось только невежливое и отнюдь не лестное мнение для моделей всех цветов, форм и размеров и маленькая дочь — один в один лицом в мамашу. Алик по-тихому ненавидел и весь мир, и женщин в особенности: во-первых, Инна выросла капризной, избалованной и, конечно, глупой, как и мать (в общем-то, он предпочитал себя в этом уверять, пока дочь не приставила ему пистолет к виску), работала актрисой на Девятом канале, снималась в чёртовых «Слезах сентября» и старательно заставляла Алика пить успокоительные.
На самом-то деле это была совсем не вина Инны — да, избаловал, да, где-то недоглядел, но дочь Алик всё-таки любил. Манекенщиц — нет. А успокоительное пил, потому что иначе резко просыпался внутренний Малина и требовал кого-то отпиздить. Кого — непонятно, но точно отпиздить, так что Алик терпел и кое-как отбивался от собственных кровожадных мыслей. Его репутация ничего подобного предложить не могла — только спокойствие и искренний похуизм (по крайней мере — внешний), иначе дела не делаются, он это знал лучше всех.
Поэтому и терпел. Прятался в засаде всю жизнь, предпочитал змеиться в тишине и шептать — шептать было куда проще, чем орать и надрывать глотку. Незаметность на фоне остальных коллег по криминальному цеху Альберту как раз-таки подходила. Даже отличала его от них.
До недавнего времени, конечно. До Татьяны Восьмиглазовой.
Татьяна Восьмиглазова тоже была манекенщицей. Алик встретил её совершенно случайно — ждал дочь с премьеры нового фильма с ней же в главной роли. Как бы ни хотелось сказать обратного, но деньги тут были совершенно ни при чём — у Инны действительно был талант. Та ещё актриса. Сам Алик не знал, почему поехал встречать её сам, а не отправил кого-то… Кого угодно, в общем-то. Думается, ответ плавал на поверхности и, как бы он ни старался его утопить, всё равно всплывал. Как он мог пропустить Инкину премьеру? Да никак. Поэтому и приехал сам — стоял с цветами, как полагается. В Канарейке ждал накрытый стол, уже нажравшийся Малина и очень трезвый Стрельников.
Инна выпорхнула на крыльцо здания Девятого канала, запахнула на себе белую шубку, бросилась ему в объятия: Алик ловко поймал дочь, повисшую на шее, приобнял, вздохнул тяжело, когда Инка испачкала ему помадой щеку и воротник костюма — только-только из химчистки забрал, но вместо нравоучения попытался выдать улыбку. Улыбка выдавливалась с трудом, потому что улыбаться он не умел от слова совсем, каждый раз получался какой-то змеиный оскал — у Малины при виде его улыбки начинался нервный тик и находился неожиданный повод выпить, так что Алик улыбался очень редко и даже не на все праздники.
А вот Инка его улыбку обожала. Дурная.
— Пап, ну чего ты так поздно? На фуршет опоздал, в конце концов, я как раз…
Что Инна как раз, Альберт уже не услышал. Из-за спины дочери — он углядел краем глаза — неожиданно выплыла красавица в коротком малиновом платье и чёрном пальто сверху. Она натянула перчатки, поправила идеальные светло-карамельные локоны и поцокала на каблуках — цок-цок-цок. Алик от этого тонкого цоканья едва не словил паническую атаку. Он не был особо падок на женскую красоту — да, бывало, что восхищался иногда, мимолётом, но как-то… Как-то без фанатизма. А сейчас ему резко захотелось залезть в гроб, накрыться крышкой и не высовываться оттуда никогда-никогда. Ну или, по крайней мере, пока светловолосая красавица не исчезнет. Желательно, навсегда.
Впрочем, эта самая красавица, заметив его пожирающий незаметный взгляд, кокетливо стрельнула глазками и поправила волосы ещё раз. Алик тут же принялся вспоминать, где его успокоительные. Успокоительные совсем не вспоминались.
Дело решила Инна.
Она, наконец вдоволь наобнимавшись, отцепилась от него, выхватила из рук букет, любопытно понюхала — видно было, что ей понравилось — после капризно изогнула чётко очерченные светлые брови и взглянула на него двумя огромными чёрными глазами. Пустыми, блестящими. Почти змеиными. Алик каждый день такие глаза в отражении зеркала видел, это было единственным, что Инка от него взяла. Ну, кроме хитрости. Конечно, этого ей было не занимать. Топнула ножкой в белом сапожке, опять же, капризно, недовольно — сапожок, к слову, стоил дороже, чем всё здание Девятого канала.
— Ой, Танечка! Ты что, одна опять? Садись, папа подбросит. Да, пап?
Танечка кивнула несколько раз, развернулась на каблуках и поплыла по направлению к ним. Пока плыла, то Алик весь покрылся холодным потом, потом испариной, потом опять вспотел, потом чуть не умер…
Всё резко стало так сложно.
Инна продолжала карикатурно капризничать до самого дома — она щебетала, Танечка ей что-то согласно мычала в ответ (Алик тут же порадовался, что она почти не разговаривает — ещё одной трещотки ему не хватало), а он иногда поглядывал на неё в зеркало заднего вида. Дочь, вылезая из машины, вдруг жарко зашептала на ухо:
— Я быстренько, только переоденусь — и сразу к дяде Грише. Пап, такие дела, ты уж помягче, ладненько?.. А то Таню Ричард Робертович недавно бросил, она расстроенная вся такая, ты уж… Ладно?
Ладно. Алик выпроводил своё блондинистое горе прочь, и Инна унеслась по сугробам домой, умудряясь ещё и букет волочь, который вдвое её перевешивал. Альберт подавил усмешку: специально такой выбирал, попышнее и подороже. Потом обернулся назад, секундно обласкал Таню взглядом. Она не испугалась, только порозовела чуть смущённо, и Алик смутился тоже: обычно от одного его взгляда кололись даже матёрые полковники милиции, а тут… А тут ничего. Только румянец лицо залил.
— Куда вам, Татьяна?
Она промычала что-то нечленораздельное в ответ. Алик ничегошеньки не понял, но это сначала. Минут через пять он разобрался в оттенках мычания, молчаливо восхитился и порулил отвозить бывшую манекенщицу (а ныне — телеведущую) домой. Он специально уточнил насчёт работы: напороться второй раз на модель очень не хотелось, но его пронесло только наполовину.
Конечно же, этим вечером ничего не случилось.
Зато пару вечеров после — да. Альберт резко вспомнил все свои умения, отыскал воображаемый словарь по обольщению, обновил память на укромные местечки для романтических свиданий и, кажется, в дымке неожиданно охватившей его любовной лихорадки отменил пару встреч — Малина покрутил пальцем у виска, Стрельников же предпочёл молча таращиться. За очками, конечно, не видно было, но Алик был уверен — таращился как баран на новые ворота, ведь раньше он никакие собрания в «Канарейке» не пропускал… Но это было раньше. До Танечки.
Танечка, по мнению Алика, была идеальной женщиной: чаще всего молчала (он даже не сразу разобрался, тупая она или молчаливая; оказалось второе, хотя первое было бы предпочтительнее: с первым он имел какой-никакой, но опыт). Так что всё шло по накатанной, как он хотел: обольстил, окружил, немножко запугал, немножко надавил — чуть-чуть совсем, самую капельку, чтобы ничего, не дай бог, не сорвалось. Планы-то у него всегда идеальные выходили, без сучка и задоринки. Не чета всем остальным.
Так и тут вышло.
Алик расписал всё как по нотам: и рестораны, куда он её приводил, и цветы-колечки-серёжки, которые он ей дарил, и даже дату, когда они окажутся в постели, назначил… С последним, к слову, прогадал: Танечка, устав ждать от него что-то порешительнее весьма настойчивых ухаживаний, взяла дело в свои руки. Его тоже. Очень основательно так взяла.
Альберт был буквально в раю.
Нет, не то чтобы после жены он жил монахом, женщин у него было предостаточно, самых разных, но таких, как Татьяна… Это было что-то за гранью.
Она была идеальна со всех сторон: идеально улыбалась, идеально вздыхала, идеально хлопала ресницами. Алик часами мог её рассматривать. Никогда в жизни кисти в руки не брал, но отчаянно хотел запечатлеть её красоту на всех доступных поверхностях, так что очень скоро с десяток фотографий Танечки обнаруживались то у него на рабочем столе, то на диване, то в каталоге с новейшими гробами.
Алик не был влюблён. Наверное. Он и любить-то правильно не умел: Инна от него получила пародию на отцовскую заботу, пускай и не жаловалась, а Таня, хоть и купалась во внимании, его молчаливом восхищении и щедрой оплате всех своих удовольствий, до сердца так и не достала. Всё-таки железо, золото, бриллианты, куда уж там. Ну, это Алик так думал.
Через год ему надоело. Всё застряло на стадии между серьёзно и очень серьёзно, и он резко вспомнил про своё неумение любить, дурное прошлое, бандитское настоящее и кучу ошибок (заодно и про манекенщиц вспомнилось). Отчего-то подумалось, что Таня ему изменяет, а если не изменяет — то изменит в будущем с вероятностью в шестьдесят процентов. Про остальные сорок Алик предпочёл благополучно забыть, поэтому расстался с ней раньше, чем она успела добраться до его золотишка, которое старательно пыталось пародировать обычное человеческое сердце, но выходило очень не очень. Но он давно уже привык.
Правда, это совершенно не объясняло, почему, когда Альберт, вернувшись домой после тяжёлого расставания, хотел уйти по-английски, Таня вцепилась в него руками-ногами и тихонечко плакала на плече. Он, привыкший к истерикам Инны с битьём посуды и визгом на всю ивановскую, тихий плач ненавидел и поэтому выжрал весь армянский коньяк из сейфа, который хранил для особых случаев. Да не просто напился, а упился в хлам. Так и заснул на каталоге с похоронными венками — ночью ему снились грустно изогнутые Танины губы, прохладные маленькие ладони и глаза — огромные, блестящие, налитые слезами…
Альберт сам себя ненавидел. Неделя запоя прошла мимо него как в тумане, пока Инна наконец не забила тревогу и не достала откуда-то Лало. Алик подозревал, что дочь кого угодно отыщет, даже Бога, а уж откуда она цыгана вытащила, он знать не знал и знать не хотел совершенно. Инка и мёртвого достанет. Спасибо, что цыгана, а не того же Малину или своего любимого дядю Гришу, Стрельникова бы Алик не пережил. Лало, наверное, единственный, кто понимал… Умел понимать…
Ворочал языком Альберт с трудом, пытаясь объяснить Лало ситуацию. Ситуация дурно пахла и дурно выглядела.
— Может, на мне приворот какой?
— Альберто, Альберто, — цыган сочувствующе покачал головой и жестом фокусника скомуниздил у него стакан с коньяком, — всё гораздо проще, чем ты думаешь. Гораздо, гораздо проще. Да ты и сам это знаешь. Не так ли?
Бутылку скомуниздил тоже.
Алик, может, и послал бы цыгана куда подальше, но сил никаких не было, если честно. Ему всюду мерещились Танечкины яркие платья, в нос бил её запах — парфюм с ароматом роз, она, кстати, красные любила…
— Да пошёл ты.
Лало скомуниздил вторую бутылку, которую Алик секундой ранее достал из-под стола, хитро покосил крапивно-зелёным глазом.
— Я-то пойду, Альберто, я-то пойду. И ты тоже иди.
Отчаянно захотелось послать этого советничка куда подальше, но вместо этого Алик кое-как поднялся, пригладил волосы (проторчал у зеркала два часа), купил пышный букет Танечкиных любимых красных роз (проторчал в цветочном ещё три) и поехал к бывшей любовнице как есть (ехал ещё пять часов) — отвратительно пьяным и настолько же отвратительно влюблённым, хотя он бы скорее сожрал собственные часы и сгрыз пару гробов, чем признал это.
Таня встретила его на пороге, завёрнутая лишь в один шёлковый халатик. Он столько раз с неё этот халат снимал — не упомнить уже. Помолчали немного — пьяный Алик с букетом, отчего-то заплаканная Таня с бигудями в светлых волосах…
— Я приехал извиниться. И ещё сказать, что…
Что он там хотел сказать, Таня даже слушать не стала: неожиданно схватила воротник Алика загребущими ручонками, почти заволокла его в квартиру, захлопнула дверь. Потом подумала и закрыла на второй замок — видно, боялась, что он опять её бросит и сбежит. Но он не собирался.
Оплела руками-ногами, вцепилась, поцеловала крепко — чёрта с два оторвёшь от себя. Будто под кожу влезть решила, поселиться где-то у Альберта за пазухой навсегда. Молчаливая, тонкая, безмятежно юная Танечка — слишком молодая для него, но такая притягательная со всех сторон, что устоять было невозможно. Тянула к себе, как магнит какой-то.
— Можно? — неожиданно членораздельно, вполне нормально попросила она (нужды в нормальности не было: Алик понимал её даже без слов). Положила маленькую тёплую ручку ему на грудь — там неожиданно быстро билось сердце, как сумасшедшее. Пробежала ноготками по плечам, устроила ладонь на щеке, поцеловала снова. Он растаял. Куда уж ему деться было от такого напора?..
— Можно. Забирай.
Алик, в общем-то, жадным никогда не был. Золото, бриллианты, железо… Отчего бы ему было не поделиться с Таней? Он ей — свои железки. А она ему — настоящее человеческое сердце. Живое, любящее, яркое, трепетное… Только дурак откажется.
Альберт Зурабович дураком не был. Никогда.
А насчёт манекенщиц и измены — ну, оставалось ещё сорок процентов, пистолет в качестве предпоследнего аргумента и целых два сердца в качестве последнего. Они-то, думается, все эти проблемы на раз решали.
конец
16 июня 2021