Я часто смотрю на себя в зеркало, смотрю долго, придирчиво. Проводя руками по волосам, скулам и подбородку, я часами в отражении рассматриваю свои черты, будто заново изучая их, так, словно они мне совсем не знакомы…

      Сколько времени прошло с тех пор? Неделя, месяц, год? А может быть годы? Мое лицо изменилось. Я, как будто бы, не узнаю себя в отражении и совсем не понимаю, кто я? Я ли это вообще? Ведь теперь это не мое лицо. Оно исказилось печалью и болью, щеки впали, а губы стали решительнее... И чьи это незнакомые глаза взирают на меня оттуда с такой тоской? Глаза, в некогда ясных зрачках которых, сейчас лишь пустота.

      Когда я вдруг вспоминаю те навсегда ушедшие дни, дни из своего недавнего прошлого, мне начинает казаться, что все это неправда. Все это всего лишь выдумка, ложь, фальшивка, сказка, которую я сама сочинила, сон, которому никогда не суждено было стать явью.

      Я до сих пор не верю, что такое могло случиться со мной. Именно со мной, а не с кем-то другим. И я снова смотрю в это чертово зеркало, и не понимаю, что во мне не так? В чем моя ошибка? Ведь в том, что моя душа разрушена, нет моей вины.

      Опустошенные глаза, искаженный взгляд, решительные губы, разрушенная душа и разбитое сердце — новая я, которая, поднявшись с колен, идет дальше, но долго ли я пройду, никому неизвестно.

***

«Нельзя вызвать желание. Либо оно есть в женщине, либо нет. Его видишь с первого взгляда — или же понимаешь, что его нет и не было. Сразу чувствуется в женщине сексуальная привлекательность или ее отсутствие». ©

      Утро жаркое, знойное, и голову страшно печет — солнце в этом краю бывает просто беспощадным. Жуткая влажность и раскаленный солнечный диск мгновенно покрывают кожу испариной, стоит лишь только выйти из дома. Час еще совсем ранний, но волосы уже липнут к шее и щекам, а одежда на спине и подмышками почти сразу становится сырой, невзирая на тщетные попытки этого избежать. Темные расползающиеся мерзкие пятна проявляются словно проказа, одолевающая твое тело, и нет от нее избавления.

      Я живу в такой стране, где зима теплая и влажная, и кажется, будто осень и весна лишь сменяют друг друга. Словно бы природа засыпает и тут же просыпается, забыв отдохнуть, она вновь расцветает, обновляясь. Времена года приходят и уходят, сменяя одно другое, и только лето здесь царствует подолгу: оно тягучее и однообразное. Нескончаемое, изнуряющее лето.

      Я смотрю на небо, щурясь и отгораживаясь от назойливого солнца ладонью с растопыренными пальцами. На моей голове — светлая хлопковая панама, она защищает мою кожу на лице от обгорания, а на плечах, поверх тонких бретелей заштопанного льняного сарафана, такого поношенного, что он едва ли не прозрачен от времени, — старый выцветший от долгой носки блекло-желтоватый шелковый платок, заботливо накинутый на меня моей матерью при выходе на улицу. Она так печется о моей светлой коже, стараясь избежать ожогов, что порой даже не замечает, что от этой благородной бледности за лето не остается и следа: я снимаю панаму, когда она не видит, а платком завязываю светлые волнистые волосы, вплетая его в косу, что спускается ниже моих лопаток, почти до поясницы.

      Худые ноги с острыми коленками в стоптанных сандалиях загребают серо-оранжевую пыль, и я плетусь вслед за матерью, которая тащит меня за руку к стоящему на остановке битком набитому рейсовому автобусу, что следует с острова Йондо в Пусан. Середина августа, и летние каникулы подошли к концу: все едут в центр, стремятся, наконец, сбежать отсюда.

      Мне всего лишь семнадцать лет, и я во втором классе в государственной закрытой старшей школе для девочек, кодынхаккё, что при пансионате в центре города. Он довольно большой, и здесь живут девушки разных возрастов: от пятнадцати до девятнадцати лет, местные и приехавшие из провинции. В пансионе я только сплю и ем, и на выходные возвращаюсь домой, а все остальное свое время провожу в лицее, посвящая учебе: мать хочет, чтобы я получила среднее образование и осталась при школе надзирательницей для только что поступивших, младших девушек, и еще иногда давала дополнительные уроки английского, что-то вроде факультатива для отстающих. Для этого мне необходимо получить высший балл и в следующем году пройти конкурс на место. Поэтому я просто должна усердно посещать занятия, ничего не пропуская.

      Мать все время говорит, склоняясь к самому моему уху, когда вдруг берется расчесать мои волосы:

— Хорошее образование — залог успешной жизни, девочка моя, — твердит она каждый раз и вычесывает, вычесывает спутанные локоны, а я лишь отрешенно, бездумно киваю и, тупо смотря перед собой, просто молчу.

      Всегда одна и та же песня с тех самых пор, как я пошла в старшую школу. Я уже и не думаю о том, что мне удастся избежать своей участи — стать школьной надзирательницей для младших девочек, даже не смотря на то, хочу я этого или нет. Мои личные желания тут не при чем. Они никогда никого не волнуют, никому не интересны и спрятаны лишь где-то там, на темном дне…

      Но на деле, если быть честной, в самой глубине души я вообще-то очень счастлива — пусть мать хоть на что-то надеется. Я вижу, как она день за днем устраивает будущее своих детей и свое собственное. Она пытается, из кожи вон лезет, чтобы хоть как-то помочь мне и брату, поэтому всегда повторяет одно и то же, как мантру. И я киваю, молчу и киваю, понимая, что не могу сказать ей того, о чем мечтаю. Смею ли я вообще мечтать? То, что хорошо для нее — совсем ничего для меня, но я не осмеливаюсь. Я просто молчу. Равнодушно молчу, ничего ей не отвечая, смотря перед собой и едва-едва смаргивая неожиданно начинающие душить меня слезы.

      Да и как я могу возразить ей? Она знает, о чем говорит. Ведь у нее, наверное, прекрасное образование — она, кажется, училась в где-то в колледже, в другой стране, когда они с отцом были совсем юными. Они родились там, в том далеком дождливом краю, который, возможно, мог бы стать моей родиной…

      Она никогда не говорит об этом, это табу, запретная тема, и мы ее не касаемся, точнее, это не касается нас, попросту не наше дело, и мы с братом не должны ничего знать о том, что было "до"... Есть только здесь и сейчас, а то, что было раньше, давно ушло.... И я знаю лишь некоторые обрывки о том, что, когда мать с отцом взрослеют, их судьба неожиданно распоряжается так, что отца начинают отправлять по разным странам в Юго-восточной Азии и на Дальний Восток, он — врач, и они часто переезжают — Курилы, Япония, Камбоджа, Лаос, Вьетнам. Он много работает, спасая нуждающихся, за гроши, рискуя жизнью и здоровьем, и, наконец, они оседают здесь, в Южной Корее, и, сколько я себя помню, я всегда была тут, на острове Йондо, с самого раннего детства, а может и с рождения, не знаю точно, не помню, да это и не важно.

sotkaonline.ru

РЕКЛАМА

Готовься к ОГЭ на 5 и ЕГЭ

на 80+ баллов в «Сотке»

Перейти на сайт

      Отца не стало, когда мне было девять. Он умер от кровоизлияния в мозг во сне почти мгновенно, темной душной ночью, в час, когда появляются призраки. Мать тогда сильно сдала: она, можно сказать, ничего не ела, мало спала и с ни кем ни о чем не говорила. Совсем. Она только сидела в своем кресле-качалке на веранде нашего старого дома и смотрела вдаль, на гористую линию горизонта, раскачиваясь взад и вперед и напевая себе под нос какую-то старинную песню, так, словно бы это могло ее как-то утешить.

      Я знаю, она тогда тоже мечтала умереть, не понимая, почему отец бросил ее одну, совсем одну в этой чужой стране, в которой она никогда не станет «своей», с кучей и кучей нерешенных проблем и сложностей, без гроша в кармане и двумя несовершеннолетними детьми, которым требовались уход и забота, которые она не могла тогда дать. Ведь боль утраты почти сломила ее. Она лишилась друга, покровителя, соратника, без денег и возможностей, без связей и знакомств, одна — против всех.

      Крыша в нашем большом старом темном доме-ханоке, что был куплен отцом для восстановления пару лет назад за какую-то символическую сумму, давно прохудилась в нескольких местах, и каждый раз, когда начинался ливень, мы с братом подставляли огромные железные тазы под эти дыры, словно бы подталкивая «утку» под лежачего неизлечимого больного, и крупные дождевые капли бились об их жестяное дно, истошно гремя. А мать все сидела и сидела на веранде под проливным дождем, мурлыча себе под нос незатейливую мелодию, и улыбалась куда-то вдаль, словно бы посылая эти улыбки кому-то, кто где-то там, вдали отвечал ей тем же.

      Так вот, раннее жаркое утро, и я иду следом за своей матерью к рейсовому автобусу для местных, что скоро отправится в центр Пусана, таща на плече небольшую потрепанную дорожную сумку с необходимыми мне в пансионате вещами. В основном, между собой с мамой и братом мы говорим на своем родном языке, языке, привезенном нами откуда-то с Запада, но иногда мать намеренно переходит на корейский, чтобы не привлекать лишнего внимания, — на нас, светловолосых и светлоглазых европеек всегда все смотрят, — и мать хотя бы как-то старается походить на местную, она из кожи вон лезет, чтобы на нас не глазели, но этого не происходит. Все окружающие пялятся на нас, почти не скрывая своего интереса.

      В нашем поселении, в пригороде, что близ национального парка Тхэджондэ, можно сказать, все к нам привыкли, но на автобусных остановках, что во всем Йондо-гу, в магазинах, когда мы приходим за продуктами да и вообще везде, вне нашей деревеньки, все, все смотрят на меня, как на инопланетянку, так хорошо говорящую на «их» языке.

      За всю свою жизнь на Йондо я к этому привыкла и перестала обращать внимание, точнее я и так его раньше не обращала, ведь в силу своего детского возраста я многого не понимала, но мать — нет, она знает, что она здесь чужая, и никогда, никогда не станет своей, она боится всего этого, ей страшно, но пытается при нас, при мне и Джереми, моем старшем брате, не подавать вида, выдавая себя лишь тем, что понижает голос, когда говорит на родном языке, а переходя на корейский, старается говорить громче, словно бы это и «ее» язык тоже, но все знают, что это совсем не так. Я все это тоже понимаю, но мне плевать, я живу здесь всю свою жизнь, мне некуда деваться и некуда сбежать, негде спрятаться, поэтому я и веду себя непринужденно, иногда даже равнодушно, и мать часто называет меня бессердечной, видя мое безразличие.

      Впрочем, здесь на белых и тем более юных, как я, девушек всегда все смотрят, даже на малолетних. Последние три-четыре года я замечаю, что молодые парни и мужчины постарше смотрят на меня, оглядываются на улице, им нравятся мои золотистые длинные волосы, большие светлые глаза и пухлые, как у фарфоровой куклы, губы. В моей внешности для тех мест, откуда родом мои родители, нет ничего особенного, но здесь... Здесь все иначе, и для них я являюсь чем-то необычным, предметом интереса и объектом тайных желаний, и выгляжу так, как будто во мне уже зародилась эта доступность, чувственность, порок, привлекательность, пусть и слишком рано, но я знаю это наверняка.

      Лет с четырнадцати я ощущаю это, ощущаю физически, и это невозможно ни от кого скрыть. Я думаю, все это видят, и мама, и брат. Брат видит точно, он старше меня на три года, и он всегда теперь смотрит на меня с презрением, отвращением и ненавистью. Он ненавидит меня за это. За мою чувственность. Он брезгует мной, гнушается, игнорирует. И он тоже омерзителен для меня с тех пор. Его для меня более не существует.

      Мы с матерью тем временем подходим к автобусу. Старый, обшарпанный, с полопавшейся краской возле открытых окон, с разбитой передней фарой и рваными сидениями, мой привычный автобус, на котором я каждый раз уезжаю из дома и вновь возвращаюсь, спустя время. Для меня это целое путешествие.

— Иди, — строго говорит мать, всовывая в руку водителю скомканную купюру в несколько вон. — Господин Ан позаботится о тебе, — добавляет она, кивая в сторону кабины.

      Она всегда так делает: вверяет меня заботам шофера, на случай аварии, пожара, поломки автобуса, кораблекрушения, изнасилования или бандитского нападения, не знаю уж, о чем она там именно думает, но так происходит каждый раз, из года в год.

      И я послушно иду. Мать не целует меня на прощание, она лишь подносит сжатую в кулак руку к губам и пристально следит, следит за мной.

— Здравствуйте, дядюшка, — с улыбкой произношу я, когда шофер переводит взгляд на меня, пряча деньги в наружном кармане своей белой отглаженной рубашки:

— Здравствуй, дитя, — по-доброму отзывается на мое приветствие пожилой мужчина, в уголках черных глаз которого залегли морщинки-паучьи лапки.

      Он достает из бардачка старую разорванную тряпку и вытирает ей пыль на панели управления и импровизированном сидении возле себя, чья кожаная обивка давно потрескалась и превратилась в лохмотья.

— Садись, — говорит дядюшка Джункван и весело мне подмигивает. — Все чисто, не замараешь свой сарафан.

      Я благодарно киваю, чуть склонив вперед голову, и юркаю в кабину, на ходу затягивая за собой следом дорожную сумку. Он часто сажает меня впереди, в кабину, рядом с собой, — тут место для привилегированных, «белых» девочек, так всегда говорит господин Ан, подтрунивая надо мной.

      Спустя пару минут, двери захлопываются, и автобус трогается. А мама так и стоит на остановке, прижав руку к губам и смотря нам вслед, до тех пор, пока машина не скрывается за поворотом. Стоит там и смотрит долго и пристально, будто провожая меня навсегда.

      От того места, где я сажусь в автобус, мы едем совсем недолго, к пристани, от которой отходит огромный грузовой паром, перевозящий на себе автомобили, пассажирские автобусы и прочие тяжелые грузы. Мы могли бы переправляться в центральную часть города по объездной скоростной магистрали, но дядюшка Джункван верен традиции: еще его отец и дед доставляли пассажиров таким образом, и он чтит их дело.

РЕКЛАМА

      Когда автобус въезжает на нижний ярус парома, так, как будто бы это пасть огромного дракона, и его двери распахиваются, выпуская пассажиров, я тоже всегда выхожу. Я терпеть не могу быть на нижней палубе, в полумраке, где пахнет сыростью и плесенью. Мне страшно здесь. Я боюсь темноты и этого запаха, запаха тлена. Он пугает меня.

      Спустя минуту, я поднимаюсь наверх, этажом выше, где жаркое солнце, подернутое дымкой, печет кожу. Я тут же снимаю панаму, тряхнув длинными волосами и подставляя лицо ярким безжалостным лучам. Мне уже нечего бояться, — нос и скулы и так покрыты веснушками, — и сдергиваю платок с плеч, чтобы потом завязать им косу.

      На пароме мы пересекаем залив Пусанман и неторопливо плывем, огибая волнорезы, через бухту Суёнман к месту, где река впадает в море. Широкая, необузданная, красивая река Суёнган, потокам которой суждено сгинуть, смешаться с морскими волнами. Где-то там, вдалеке, за пределами огромного города и пеленой знойного марева расстилается широкая ровная зеленая долина, покрытая илом, болотистые лотосовые поля и рисовые плантации, цветут деревья и распускаются магнолии и гибискусы, — это южная часть метрополии, что на берегу Корейского пролива.

      Я стою на палубе, запрокинув голову, и смотрю на небо, дымное, блекло-голубое из-за яркого солнечного света, и легкий бриз развевает мои волосы. Спустя миг, я отмираю и подхожу к краю верхней палубы, хватаясь руками за ограждение и чуть наклоняюсь вниз, слегка перевешиваясь. Я люблю смотреть на воду, вглядываться в стремительное течение, в толщу смешавшихся между собой потоков, в которых, словно больное сердце, бьется стихия, ураган, и стоит только захотеть, как неистовый шторм вырвется наружу, сметая все на своем пути. Он смоет все, что угодно и унесет за собой на дно, в морскую пучину.

      Через какое-то время я перевожу взгляд на нижнюю палубу, немного осматриваясь. Кроме нашего пассажирского автобуса, нескольких погрузчиков и паллет с какими-то стройматериалами на пароме еще несколько машин: кто-то из водителей тоже вышел на палубу, а кто-то все еще остается внутри. Я почти не разглядываю их, лишь мельком окидываю взглядом все, кроме одной.

      Мое внимание привлекает огромный тяжелый автомобиль. Очень дорогой. Представительский класс, не меньше. Бронированный черный лимузин, отполированный так, что блики от его лака могут ослепить, если подойти ближе. Я смотрю на этот автомобиль и не могу оторвать глаз. Когда мы въезжали на паром, я была так погружена в свои мысли, что не заметила его ранее. Но теперь эта машина, похожая на огромный катафалк, полностью захватывает мои мысли.

      Я напрягаю свое зрение, оттягивая уголок глаза, чтобы рассмотреть марку, и, наконец, спустя несколько секунд, могу ее прочесть: Бентли. Бентли Мульсан, произношу я одними губами и качаю головой, полная неописуемого восторга. Чему я так радуюсь, непонятно, ведь этот автомобиль принадлежит не мне, но мои глаза как-то странно горят, и я с жадностью пожираю эту машину взглядом, боясь пропустить детали. Еще никогда, никогда в жизни я таких не видела…

      За рулем сидит шофер в белом мундире, фуражке и перчатках, а между ним и пассажирским сидением сзади — перегородка, поэтому самих пассажиров мне не видно. Хромированные диски блестят на солнце, словно платина, а легкая тонировка на задних стеклах отстраняет пассажиров от реальности. Да и зачем им эта реальность? Реальность, словно бы, не касается таких людей, не существует для них, они живут в своем волшебном мире, и все прочее для них лишь суета… И я в этот миг, смотря на автомобиль, абсолютно не понимаю, что он может делать здесь, среди рейсовых автобусов, на старом пароме, и кто же ее владелец? Кто этот человек?

      Я нахожусь в неведении и недоумении какое-то недолгое время, как вдруг водительская дверь открывается, и шофер появляется на палубе. Он обходит машину спереди и распахивает пассажирскую дверцу. Я слежу за всем этим, не отводя глаз, только чуть наклонившись вперед, так, что светлые волосы спадают мне на щеки, и жадно смотрю, боясь пропустить детали: в данный момент мне все интересно — автомобиль, одежда, манера поведения, все-все, что касается этих людей, в круг которых дорога мне навсегда закрыта.

      Я замираю в ожидании, ничего не слышу и не вижу. Мир погружается в вакуум, и все звуки кажутся мне отдаленными, приглушенными, и как под толщей воды все вокруг расплывается. Я почти не дышу. Проходят секунды. Одна, две, три… Сердце замедляет свой ритм, ударами отсчитывая время, и в тот же самый миг, когда задняя дверца машины широко распахивается, из лимузина выходит элегантно одетый молодой человек и отряхивает один из рукавов своего темного пиджака, расправляя помявшийся материал.

      Я не могу сразу точно определить его возраст, но он очень молод. Ему, вероятно, немного за двадцать, не более. И все в эти мгновения происходят, как во сне, а мои глаза продолжают изучать, сканировать картинку.

      Проходит еще секунда, и вдруг этот самый парень, чуть вскинув голову, неожиданно смотрит на меня, ловя мой взор и встречаясь со мной глазами, так что я просто не успеваю отвести взгляд. Наверное, он давно заметил, что я так нагло пялюсь на его автомобиль, и теперь с такой же откровенностью рассматривает меня.

      Он среднего роста, возможно, чуть выше, и очень стройный, подтянутый. Его светлые, явно окрашенные густые пышные волосы, отливают на солнце розоватым перламутром, скулы высокие, а губы пухлые. Одет он дорого, очень дорого, и это сразу бросается в глаза — в темный легкий костюм, такой, какие носят банкиры на Уолл-стрит или кинозвезды или кто-то вроде того, не знаю. Узкий пиджак облегает его безупречный худощавый торс, белоснежная рубашка и тонкий черный галстук подчеркивают эту безукоризненную элегантность. Дорогие часы блестят золотом на левом запястье, он поправляет белый воротничок, чуть оттягивая его в сторону, и засовывает руки в карманы, а я не могу оторвать от него глаз, настолько он прекрасный, изящный, изысканный, его движения грациозны, как у благородной лани. Он расправляет плечи и снова беззастенчиво смотрит на меня, а я вздрагиваю от того, что наши взоры опять встречаются, и, неожиданно для себя, смущенно отворачиваюсь. Я не могу более смотреть ему в глаза, я стесняюсь, мне становится неловко и стыдно, и к щекам приливает краска. Так не бывает, все слишком откровенно, я так не могу… Мне делается не по себе, и я задыхаюсь от волнения, ловя губами душный воздух.

      Что будет? Что сейчас произойдет? Что случится дальше?

      Некоторое время я просто таращусь перед собой, на воду, на противоположный берег, на небо, куда угодно, только не туда, только не на того изящного юношу, что только что вышел из черного лимузина. Меня заполняет противоречивое, теснящееся в груди чувство. Он привлекателен, он красив и элегантен, я никогда раньше таких не видела, «словно ангел», как сказала бы моя мать, и мне безумно хочется еще раз взглянуть на него, хотя бы мимолетно, вскользь коснуться взглядом его аристократичного лица, но я не решаюсь.

РЕКЛАМА

      Целую, как мне кажется, вечность я борюсь с собой. Со своей совестью и желанием, с сердцем и разумом. Сердце побеждает, и я тайком кошусь в ту сторону, где стоял до этого тот самый молодой человек. А он, кажется, все так же смотрит в мою сторону, не сводя глаз. И мой очередной взгляд, действует на него, как красная тряпка на быка: в ту же самую секунду, спрятавшись за волосами, спадающими мне на глаза, я вижу, как он что-то говорит своему шоферу, и мужчина в белой ливрее, покорно склонив голову, садится обратно в автомобиль. Молодой же человек идет по палубе к ведущему наверх трапу, и я понимаю, что он медленно приближается ко мне. У него красивая, легкая походка, и ровная гордая осанка. Не торопясь, слегка вальяжно, он поднимается по прочной железной лестнице на вторую прогулочную палубу и садится в один из разложенных шезлонгов, что располагаются справа, недалеко от меня, положив ногу на ногу. Его не смущает, что шезлонг грязный и замызганный, а его костюм сшит на заказ из очень дорогой ткани. Он просто легко опускается на сидение и все так же смотрит в мою сторону, не отрываясь, слегка задумчиво склонив голову набок и теребя изящными пальцами нижнюю губу, как будто изучает, разглядывает, наблюдает… любуется. Он даже не улыбается, чуть касаясь рукой своего лица, и смотрит почти не моргая, так и ест меня глазами.

      Несколько раз украдкой наши взгляды встречаются. Я начинаю нервничать и волноваться, ведь я понятия не имею, как вести себя в данной ситуации. И я вновь отворачиваюсь. Но не потому что не хочу больше смотреть на него, я просто не знаю, что мне делать. Я никогда прежде не видела таких мужчин. Это словно чудесный сон, и мне очень страшно, кажется, будто он вот-вот прервется, и я вновь проснусь.

      Я стою совсем одна, облокотившись о перила, согнувшись над ними, освещенная солнечными бликами, играющими на поверхности бурной воды. Тело худенькое и волосы длинные, растрепанные порывами ветра.

      Проходит некоторое время, не знаю сколько, пара минут, возможно, или чуть больше, и элегантно одетый молодой человек, наконец, насмотревшись, решительно поднимается со своего места, откидывая лацканы темного пиджака назад, и медленно подходит ко мне. Мое сердце бешено колотится в груди, и я стою, опираясь об ограждение, и смотрю прямо перед собой, куда-то вдаль, уже физически ощущая его близость.

      Мы оба знаем, что это было неминуемо. Я безумно боялась его и точно так же безумно хотела, чтобы он подошел ко мне. Не знаю зачем и для чего, но мне этого ужасно хотелось.

      И вот этот парень останавливается возле меня и делает так же, как я, склоняется над перилами, облокотившись. Я инстинктивно дергаюсь, ведь он сразу же, не успев подойти, нарушает мое личное пространство, останавливаясь так близко, что я бедром чувствую жар, исходящий от его тела, а голой кожей плеча ощущаю гладкость дорогой шелковой ткани его пиджака. Я не двигаюсь с места, напряженно смотря прямо перед собой.

      Он выше меня где-то на пол головы или чуть-чуть больше, и, если мне надеть высокие каблуки, я почти достигну его роста. В одной его руке латунная зажигалка Zippo, и он нервно чиркает ей, когда его пальцы немного подрагивают.

— Вы курите? — вдруг негромко спрашивает он на английском довольно высоким приятным голосом, и кивком указывает на зажигалку в своей руке, предлагая, вероятно, помочь мне прикурить.

— Нет, благодарю вас, — тихо отвечаю я ему на корейском, не поворачивая головы и не смотря в его сторону, понимая, что английский ему дается с трудом, хоть я его и понимаю. И, все так же устремив взгляд ровно вперед, чуть дергаю уголками рта в подобие мимолетной улыбки.

      Я больше ничего не говорю, не прошу его оставить меня в покое, не произношу больше ни единого слова. Я просто скованно молчу, боковым зрением наблюдая за ним. Тогда парень прячет зажигалку в карман и слабо улыбается, — барьер преодолен, он это понимает и поэтому тут же произносит:

— Вы говорите на нашем языке? — и слегка удивленно приподнимает темные брови, задумчиво добавляя. — Такая девушка, как вы, на пароме для местных… Так странно встретить вас здесь, — хмыкает он, продолжая свои размышления, и, спустя секунду, бросает. — Так удивительно…

— Да, — я киваю. — Я живу здесь с рождения, — говорю я и украдкой кошусь на него глазами, все же стараясь не смотреть на него напрямую: мне все еще немного неловко, и тогда молодой человек сам склоняется ниже, заглядывая мне в лицо:

— Правда? — произносит он, снова улыбаясь, и пытается встретиться со мной глазами, так и ловит мой взор.

      И когда наши взгляды — мой ясно-голубой и его темно-карий — все-таки пересекаются, он, не позволяя мне прервать зрительный контакт, мягко произносит:

— Пак Чимин, — представляется он, и я опускаю ресницы, чувствуя, как мои скулы розовеют:

— Приятно познакомиться, господин Пак, Элиза, — в ответ называю ему свое имя.

— Просто Чимин, — говорит парень, кивая, и добавляет. — А куда вы едете?

      Он все еще смотрит мне в глаза, просто внедряется в меня своим взором, и каждый его вопрос, каждый обволакивающий взгляд и каждая полуулыбка, сопровождаются чем-то еще… Я не могу понять чем и что это такое, но что-то особенное, незнакомое исходит от него, какая-то необычная аура окутывает нас двоих, и заставляет меня чувствовать легкое волнение. Мне делается не по себе… и голова начинает кружиться.

      Я губами втягиваю воздух, все крепче цепляюсь руками за перила, и, негромко произнося в ответ, лишь на миг коротко смаргиваю:

— Я еду в Суён-дон, там моя школа…

      Чимин кивает, все так же ловя мой взгляд. Он по-прежнему не позволяет мне отвести глаза, пресекая все мои попытки своим цепким черным взором. Он вскидывает брови:

— Вы учитесь в школе? — интересуется молодой человек, и я отзываюсь, кивая:

— Да, в кодынхаккё, — и парень вновь спрашивает, все так же пристально глядя на меня и делая ударение на моем имени:

— И в каком же вы классе, Элиза? — ему, вероятно, хочется узнать, сколько мне лет, и я тут же отвечаю:

— Во втором, — и мгновенно исправляюсь. — Заканчиваю второй, — добавляю я, кивая.

      Повисает пауза, мы несколько секунд молча смотрим друг на друга, как вдруг Чимин медленно говорит, мягко касаясь пальцами моего запястья:

— Мне как раз в тот же район, Элиза, я мог бы тебя подвезти, — он ласково улыбается и чуть наклоняет голову вбок, как будто гипнотизируя меня.

      Я замечаю, как резко он переходит на «ты», но делаю вид, что не обращаю на это внимания. Наверное, все нормально, наверное, так и должно быть?

— Ну? Что скажешь? — воркует он, и я теряюсь.

      Я правда не знаю, что мне ответить, поэтому просто лепечу:

РЕКЛАМА

— Но у меня куплен билет… А дядюшка Джункван обещал маме доставить меня до места… И вещи… они в автобусе… — но Чимин, приложив палец к губам и тем самым заставляя меня замолчать, негромко говорит своим мелодичным голосом:

— Я возмещу тебе твои затраты и все решу с этим твоим дядюшкой, если ты согласишься сесть ко мне в машину, — он улыбается, но взгляд становится жестче. — Поверь мне, в этом нет ничего плохого, я просто хочу помочь…

— Эм… но… — я продолжаю мямлить, смотря на него и чувствую, как краснею с ног до головы под его странным взором, насмешливым и одновременно ласкающим. — Я не знаю…

      Но Чимин вдруг утвердительно кивает, чуть прикрывая глаза, и лицо его тут же принимает такое выражение, что я сразу понимаю: возражений он не потерпит. Он словно притягивает меня к себе, подчиняет своей воле: все так и будет, будет так, как он скажет, по-другому невозможно.

      Светлые блестящие волосы спадают ему на лоб, и он небрежно откидывает их назад, зачесывая рукой и пропуская сквозь пальцы, после чего говорит:

— Все нормально, тебе не о чем волноваться, Элиза, — он достает телефон из кармана черных зауженных брюк, и когда мои глаза округляются, потому что я хочу его как-то остановить, он поднимает указательный палец вверх, тем самым показывая, чтобы я ничего не произносила.

      Я молчу, следя за ним широко распахнутыми глазами, а парень в этот момент кому-то звонит:

— Чанёль, пожалуйста, — негромко, но требовательно произносит он в следующую секунду, когда на том конце провода снимают трубку. — Забери вещи девушки из автобуса и дай водителю денег… — он на миг замолкает, слушая ответ, и тут же твердо добавляет. — Сколько скажет.

      Я смотрю на Чимина и не понимаю, что мне делать. Я лишь покорно склоняю голову в знак благодарности, опустив глаза, а он мягко улыбается мне, пряча телефон обратно в карман черных строгих брюк:

— Ты не должна меня бояться, — он ухмыляется, чуть скривив пухлые губы. — Я не собираюсь тебя убивать или насиловать, я правда просто хочу тебе помочь… — он протягивает руку и осторожно касается пальцами моего подбородка, снова обращая на себя мой взгляд. Я вздрагиваю от неожиданного прикосновения и невольно поднимаю глаза, а он улыбается, но голос его жёсток. — Зачем тебе этот душный грязный автобус, когда в моей машине будет намного комфортнее.

      Я замираю. Я не могу ничего ему ответить. Он как будто бы гипнотизирует меня своими словами и взглядом. Я молчу, а через пару минут вижу, как тот самый Чанёль, шофер в белом камзоле, подходит к моему автобусу и что-то говорит дядюшке Квану, стоящему в тот миг возле водительского окна. Пожилой мужчина немного озадаченно и даже как-то растерянно смотрит наверх, на меня, глядя мне в глаза, он как бы ждет моего ответа, моей реакции, но я не двигаюсь, я словно застыла и просто смотрю на него, тихо ожидая своей участи, и тот отводит взгляд, переводя его на стоящего рядом с ним Чанёля. Молодой человек протягивает ему несколько купюр, и Джункван, взяв их, кивает, низко кланяясь, и рукой указывает на двери автобуса. Чанёль забирает мою сумку, и после я вижу, как он, вернувшись обратно, кладет ее в багажник черного лимузина.

      Я печально вздыхаю, представляя, как убого на фоне дорогой обивки смотрятся мои потрепанные пожитки. Этот багажник наверняка не предназначен для старых дорожных сумок, но что поделать…

      Паром медленно подплывает к пристани, и Чимин говорит:

— Я просто подвезу тебя к школе, ничего такого, ладно? — он улыбается и чуть разводит руки в стороны, показывая, что он абсолютно честен со мной. — Не будь такой грустной…

— Хорошо, — я киваю и немного нервно улыбаюсь в ответ, когда Чимин продолжает:

— Нам нужно спуститься, паром заходит в порт. Пойдем, — и жестом увлекает меня за собой.

— Да, да, конечно, — отвечаю я, когда он идет в сторону трапа, и спешу за ним.

      Мы подходим к черной машине, и Чанёль распахивает перед нами пассажирскую дверь. Чимин пропускает меня вперед:

— Прошу вас, мисс, — с ласковой улыбкой говорит он и наигранно, словно сказочный принц, раскланивается передо мной.

      Я залезаю внутрь, вжимаясь в сидение и забиваясь в самый дальний уголок.

      Через секунду Чимин садится рядом, и черная лакированная дверца за нами закрывается. В машине прохладно. Работает кондиционер, и приятно пахнет новой кожаной обшивкой. Внутри, в машине все так же прекрасно, как и снаружи.

— Нравится? — вдруг спрашивает Чимин, и я вновь киваю:

— Да… — тихо говорю я, наблюдая за тем, перегородка между пассажирами и водительским сидением поднимается, и, когда это происходит, у меня возникает странное чувство, будто бы эта самая перегородка отрезает меня от реальности.

      Во мне почему-то в ту же минуту вдруг зарождается смутное чувство потерянности, легкой усталости; блеск солнечных лучей на воде слегка тускнеет, шума волн уже не слышно, и всю меня будто бы окутывает густой туман. Мне кажется, что захлопнувшаяся дверца черного автомобиля навсегда отсекает меня от моего прошлого и настоящего, от семьи, от хорошо знакомых и тех, кто меня едва-едва помнит. Никто отныне не может знать, что со мной теперь будет. Что случится дальше. Что со мной могут сделать? Увести, оскорбить, развратить — теперь это не их дело. Я сделала свой выбор, я села в эту машину, и это больше никого не касается.

      Паром причаливает, опускаются тяжелые трапы, и черный Бентли выезжает на сушу.

— Назови адрес поточнее, — просит Чимин, и я называю.— Тебе нравится Пусан? — спустя миг спрашивает он снова.

      Я бросаю на него беглый взгляд и неуверенно пожимаю плечами:

— Мне не с чем сравнивать, я больше нигде не была…

      Парень качает головой, вновь интересуясь:

— А школа? Хорошая школа?

      Я снова неуверенно произношу в ответ:

— Да, хорошая, мать говорит, что мне необходимо ее закончить, так что… — я снова смущенно улыбаюсь, добавляя. — У меня просто нет выбора.

— Ясно, — усмехается Чимин, сжимая пальцами переносицу и прикрывая черные глаза, шумно выдыхает. — Все мы ужасно зависим от родителей, — и рассказывает о себе.

      Его мать давно умерла, когда он был еще ребенком, и я, слушая, сочувственно смотрю на него, зная, что такое боль утраты. Я впитываю каждое его слово. В его взгляде, полном горечи и тоски, когда он говорит об этом, я вижу что-то близкое, даже родственное. Только я могу его понять в этот момент, и он меня тоже...

      Младший брат его учится где-то во Франции, и здесь в Пусане с ним остался только отец. Мне неловко спросить, чем он занимается, поэтому я интересуюсь:

РЕКЛАМА

— Сколько вам было лет, когда ее не стало?

      Чимин смотрит мне в глаза, молчит пару секунд, прищуривается, словно что-то обдумывая, после чего негромко произносит в ответ:

— Мне — девять, брату — шесть, — и я ахаю, прикрывая рот рукой:

— Мне тоже было девять, когда умер мой отец, — шепчу я, чувствуя, как глаза снова наполняются слезами.

— Все хорошо, — вторя мне, шепчет Чимин, морща лоб, чуть хмурясь, и отчаянно пытаясь заглянуть мне в глаза. — Не надо… Прошу тебя… Не плачь, милая, — он шепчет, и мне на миг как будто бы становится легче. — Все нормально, правда? Жизнь не стоит на месте… Все хорошо…

      Я мотаю головой, растирая слезинки по щекам, и пытаюсь улыбнуться, после чего перевожу тему:

— А вы живете в Йондо-гу? — произношу я, указывая рукой куда-то назад. — Как вы оказались на пароме?

— «Ты», — тут же отзывается Чимин в ответ. — Пожалуйста, говори мне «ты», — он пристально смотрит на меня и осторожно касается своими тонкими пальцами моей руки, что лежит на сидении.

      Я вздрагиваю. Они холодные. Даже в такой жаркий день, его пальцы очень холодные. Я почувствовала это еще на пароме, когда он впервые прикоснулся ко мне, но теперь, в прохладе кожаного салона, это ощущается гораздо сильнее.

      Как вдруг Чимин решительно накрывает ладонью мою ладонь, чуть сжимая, и продолжает говорить, делая вид, что ничего не произошло. Но мое внимание сосредоточено лишь на пульсации моей кожи от прикосновения его руки. Я смаргиваю, стараюсь отвлечься и слушать его более чутко, не обращая внимания на свои странные ощущения. Его голос звучит умиротворенно и мечтательно, и так резко контрастирует с его завораживающим, пытливым взглядом, которым он ловит каждое мое движение, каждый мой жест, что мои губы невольно начинают дрожать и улыбаются, когда он произносит это:

— У меня оранжерея на острове. Я люблю там бывать. Мне нравится эта тишина и уединение. Там очень спокойно, — говорит Чимин, и я спрашиваю:

— Оранжерея? — я изумленно приподнимаю брови, чуть искоса глядя на него. Он удивляет меня с каждым разом все сильнее. — Вы… — начинаю я, но вовремя исправляюсь. — Ты, — говорю я увереннее, и он кивает. — Ты так любишь растения? — спрашиваю я в тот же миг.

— Да, в основном цветы, я их коллекционирую, — Чимин отвечает и задумчиво улыбается. — Мне нравится наблюдать за тем, как юные незрелые бутоны раскрываются, распускают свои лепестки, теряя былую невинность. Это… Это так увлекательно… — договорив, он вдруг резко поднимает на меня взгляд, с такой невыносимой, безысходной надеждой произнося. — Хочешь, я как-нибудь покажу тебе?

      Я вздрагиваю, мой взгляд снова не находит себе места, и я опять не знаю, что ему ответить. Мне становится неловко в который раз за это утро, и я теряюсь:

— Д-да… Возможно, как-нибудь… потом… — мямлю я себе под нос.

      На мгновение я задумываюсь. Как такое может быть? Он такой необычный, неординарный со всеми этими рассказами о себе, о его увлечениях, и о том, как мы похожи в том, что испытали такую боль в одном и том же возрасте. Возможно…

      Но я не успеваю додумать, потому что парень отвечает мне:

— Да, конечно, как-нибудь потом, когда сама захочешь, — отзывается он и тоже спрашивает, когда я в окно начинаю замечать знакомые улицы и понимаю, что мы подъезжаем. — Можно взять твой номер?

      Мое сердце ухает куда-то вниз. Мой старый раздолбанный телефон достался мне еще от мамы, и мне стыдно даже доставать его из сумки, но я почему-то согласно киваю:

— Да, наверное, — и ничего не могу с собой поделать.

— Хорошо, — опускает взгляд Чимин, и уголки его губ ползут вверх. — Спасибо.

      Я диктую ему свой телефон, а лимузин, тем временем, останавливается, и Чанёль, подняв перегородку, сообщает:

— Приехали, господин, — Чимин коротко кивает, и шофер, выйдя из машины, открывает передо мной дверь.

      Я тоже выхожу, пока он достает из багажника мою сумку с вещами. Осматриваюсь по сторонам и невольно вскидываю голову вверх. В окне пансионата на третьем этаже уже целой толпой собрались мои одноклассницы и соседки по общежитию. Не так часто возле тяжелых кованых ворот нашего жилища останавливаются такие роскошные машины. Девочки глазеют на нас и шепчутся, наперебой высовываясь в окно, чтобы получше нас рассмотреть.

      Чимин, который стоит сейчас рядом со мной, заметив, что я пялюсь наверх, тоже бросает туда короткий мимолетный взгляд, но тут же опускает глаза и переводит взор на меня, осторожно касаясь моей руки. Я снова вздрагиваю и резко отворачиваюсь, после чего тоже гляжу на парня.

— Будут теперь болтать всякое… — тихо бубню я, а молодой человек нежно улыбается, не сводя глаз с моего лица, он словно ласкает меня своим взором, потом поднимает руку и бережно, аккуратно заправляет за ухо растрепанную прядь моих волос:

— Какая разница, что они скажут, детка… — его голос обволакивает меня и уносит куда-то. Я прикрываю веки, когда он пальцами все еще касается моей скулы и тихо-тихо шепчет. — Мы ведь так близки с тобой, так похожи… ты одна такая, Элиза… единственная... — он осторожно проводит ладонью по моей щеке, и, когда убирает руку, его голос тут же меняется, становится жестче, и он почти приказывает. — Я позвоню тебе завтра, возьми трубку.

      Я распахиваю глаза в тот миг, когда он уже садится в машину, и от его нежности не остается и следа. Чанёль закрывает за ним дверь, после этого опускаясь на водительское сидение. Я стою на том же месте, как вкопанная, не могу пошевелиться. Окошко медленно ползет вниз, и Чимин смотрит на меня, вновь окутывает меня мягким взглядом, одарив нежной улыбкой:

— Оказывается, нам так много есть, о чем поговорить с тобой, милая, кто бы мог подумать, — и одними губами добавляет. — До завтра, — окно закрывается, и машина, взревев мотором, срывается с места, обдав меня клубами дорожной пыли.

      Я остаюсь одна. Совершенно одна посреди пустой дороги. Старая потрепанная сумка валяется у моих ног, а выцветший шелковый платок опутывает запястье. Солнце близится к зениту, и я смотрю вслед удаляющемуся черному лимузину, что скрывается за поворотом, и меня обволакивают ароматы, доносящиеся отовсюду: запахи леденцов и уличной еды, уксуса, поджаренного арахиса, трав, жасминового чая, крепкого соджу, пыли, морского бриза, принесенного с побережья… Здесь пахнет зноем, большим городом, раскаленным асфальтом, страхом и страстью, окутанной дымкой жаркого лета, а до слуха доносится отдаленный гул смешавшихся голосов, шагов, рокот автомобилей, подобный зову о помощи, тоскливый, надломленный стон, оставшийся без ответа.