warmth and affection

Хонджун не особенно считал, что у него могли быть какие-то там проблемы.

Разве что временами становилось чуть тяжелее держать голову ровно, не имея возможности никуда откинуться — ведь шея, всё же, ныла неимоверно, — или немного дрожали руки. Но, в целом, ему казалось, что всё было нормально.

Когда экзамены наступают на пятки, и всё, что хочется видеть — скучающая в одиночестве подушка, сбитая к краю кровати, и не подумаешь о чём-нибудь плохом, кроме как о несдаче. Он отстранённо смотрел, как нервно копошились в волосах пальцами одноклассники, а одноклассницы отбрасывали локоны, обмахиваясь всем, что под руку попадётся, и всё думал, а что, собственно, с ним может случиться нехорошего.

Опять же, помимо несдачи.

Родители мягко напоминали о том, что нужно уделять больше времени учёбе, стоило ему, сморённому подбиравшимся летом с жарой в придачу, отключиться на лишние пару часов, и Хонджун слушался, настойчиво и резко звеня ложкой о стенки объёмной, просто гигантской — его самой-самой любимой — кружки.

Совсем недавно ему сказали, что кофе и энергетики не пойдут на пользу, и, честно говоря, он так и не распробовал, где кофеин-то в этих хвалёных листьях, вытащенных матерью откуда-то из закромов, но не противился, вычитав, что сладкое способствует мозговой деятельности. И как будто бы смирился.

Но вот незадача: ни печенье, ни карамель, ни даже цейлонская отдушка, едва оседающая черносливом, не могли сделать что-либо с тем, что рано или поздно Хонджун неизменно находил себя за чем угодно, но не за хвалёной учёбой.

На него осуждающе поглядывала староста, обливаясь своей невыносимо сладкой туалетной водой, отойдя к углу; родители снова качали головами, умоляя сосредоточиться и выполнить последний рывок, да вот только этот последний уже столько времени никак не мог таковым стать, что осточертело.

Хонджун смотрел в окно, подперев подбородок кулаком, и томно вздыхал, мечтая о том, как справится со всем-со всем, нужно только поймать волну.

А волна не ловилась да не ловилась.

И время никак не хотело потерпеть, пока соизволит.

Раздражённо застонав, он рухнул головой в сгиб локтей и чуть повернулся, чтобы наблюдать, как беззаботно дети несколькими этажами ниже бегают в резиновых сапожках по недавно пролившимся лужам. Зной, кажется, спал, а воздух потяжелел от влаги; казалось бы, такие просторы! Ан нет — теперь все невыспанные часы вдруг решили, что им просто необходимо взять, да полезть наружу, потянуть за длиннющие ресницы так, чтобы наверняка не позволить посмотреть на осточертевшую алгебру.

Хонджун был парнем простым и любил пускать всё по течению, полностью предаваясь собственным ощущениям, каждое из которых кричало: не хочется. Не хочу. Не стану.

Так он и плавал по школьным коридорам, усердно игнорируя чужую зубрёжку, что, кажется, уже витала дребезжанием стекла в воздухе и накаляла его не хуже солнца.

Не хочется — так и не можется, стало быть. Не можется — так и не нужно.

Правильно?

Хён, которого, спохватившись, Хонджун совсем недавно попросил подсобить, как только экзамены принялись не просто наступать на пятки — теперь уже — натирать своими когтистыми лапами мозоли, — обречённо вздохнул и растёр глаза.

— Нет, — низко пробасил тот, дуя губы, — неправильно.

Хонджун стукнул себя по лбу и снова упал ниц.

— Я в душе не чаю, как решать эту ахинею, — решив, что выразиться на откровенном, честном языке будет вернее, нежели делать умный вид и кивать болванчиком, он хныкнул и поворочался. — Я вообще спать хочу.

— Так спи, — удивлённо поднял брови хён, хлопая глазами. — Только не плачься потом, как тебя исключили.

— Куда ж мне деться, — заворчал Хонджун, — сдам рано или поздно.

— Усердие — не всегда показатель качества, — мудро изрёк хён и, кажется, как-то странно повёл пальцем в воздухе — Хонджун не проследил, но на периферии что-то заприметил. Тем не менее, не обратил внимания, это правда. — Ну, будешь ты приходить раз, второй, пятый, десятый — и что толку? Если всё равно ничего не знаешь.

Хонджун шмыгнул носом и оторвался от стола, съёживаясь так, чтобы уцепиться руками за рубаху на груди.

— Не всем же быть такими умницами, как ты, — ломано ухмыльнувшись, он выхватил ручку из чужих рук и всунул между носом и желобком, показательно дуясь и дразнясь. Даже если ему казалось, что так, пожалуй, не стоило бы делать при старших, тем более тех, что тратят своё личное время, которого и без того в обрез, на тщетные попытки вбить в его моментально опустевающую голову хоть что-то. — Я — не Да Винчи. или кто там. Эйнштейн. Ещё кто-нибудь. В общем, я — не они.

Хён кивнул ему, недовольно рассматривая, как сминалась усталая от сухости кожа вокруг его несчастной ручки.

— Не они, — поддакнул он, но вещи всё же не отобрал. — Но ты — это ты. К чему сравниваешь?

— К тому, что я — это я, а я — не они, — Хонджун, честно говоря, сам не до конца понял собственной мысли, но позориться перед человеком, лицезревшем, насколько скудны его познания в таком ночном кошмаре, как алгебра, дальше уже было некуда. Всё. Финишная прямая. Не страшно больше ничего. Он всесилен. — Совсем не могу сосредоточиться.

Ему показалось, что старший даже как-то оживился вдруг, видно, выцепив что-то, что ему понравилось из всего бреда, что Хонджун только что выдал, совершенно разочарованный, однако, как и в сотни раз до этого, не придал тому особого значения.

Хён не казался ему, опять же, каким-то не таким, как и каким-то не таким не казался Хонджун сам себе.

Они ведь просто люди, да?

Не Да Винчи и не Эйнштейн.

Но всё-таки иногда выдавал неведомые Хонджуну эмоции, которые он никак не мог считать, а полетевшая к чертям концентрация и не пыталась хоть немного поспособствовать.

— Дай-ка, — чуть тише, чем до этого, бросил хён и кинулся руками к сумке, очевидно, пытаясь что-то оттуда достать, и Хонджун приободрился, слепо надеясь, что ему хотя бы дадут чего-нибудь сладкого, приговаривая, как хорошо сахар помогает мозгу — так всегда и было.

Однако, тот лишь замер, медленно почесав кончик носа, и припал пальцами обратно, сделал последнее усилие и неожиданно выудил оттуда ни что иное, как наушники. Хонджун приподнял брови и несдержанно хмыкнул, не веря своим глазам.

— Музыку послушать захотелось? — Едковато уточнил он, непреднамеренно отодвигаясь и сжимая пальцами деревяшку стула у бёдер. — Ничего не перепутал?

Вместо ответа хён покачал головой, тряхнул своими длинными, как оказалось, просто восхитительно чёрными волосами, и многозначительно ткнул в собственное ухо.

И хонджун тотчас же вспыхнул, осознавая, что окончательно утратил способность даже минимально осознавать, что вокруг него происходит.

От аккуратной мочки, никогда не видавшей игл — то ли ещё будет, подумалось Хонджуну, стоило, наконец, заинтересоваться хоть чем-то и впервые за нескончаемые минут двадцать от силы заметить, что хён и в самом деле не только умён, как любят шептаться в коридорах, — тянулся тонкий-тонкий проводок, проваливаясь куда-то в широкий карман брюк.

Хён вдруг облился краской и спрятал лицо за той же ладонью, коей только что указывал на проводной наушник.

— Большинство моих знакомых, да и я — в том числе, привыкли функционировать под музыку. Это не слишком-то хорошо, но, знаешь, лучше, чем то, что мы с тобой сейчас наблюдаем.

Хонджун поджал губы и отвёл взгляд, чувствуя, как мягко легли у загривка мелкие мурашки, стоило хёну придвинуть к нему оцарапанный, определённо видавший лучшие времена пластик.

И задумался.

— Напомни-ка, — хрипло попросил он, неумолимо краснея.

— М?

— Как тебя зовут-то?

Тепло чужих рук испарилось у кончиков зардевшихся ушей, и на смену ему пришло зыбкое хихиканье, едва ли просочившееся под ногти и опавшее на ободок наушников. Хонджун почувствовал, как зашевелились волосы на его затылке, и вдруг мысленно взмолился — сам не понял, зачем, — чтобы то шевелились эти самые наушники, а не короткие оборванные выдохи хёна.

— Ты даже это не запомнил.

Хонджун нервно усмехнулся.

— Как видишь.

— Безнадёга.

— Мгм.

Мольбы, какая жалость, не сработали — совсем скоро самый настоящий выдох, мягко вытекший меж губ над головой Хонджуна, улёгся где-то рядом с местом, тихонько звеневшим битами какой-то попсы, и он практически смог осязать, как хён кротко улыбается.

— Сонхва. очень приятно.

— Взаимно.

— Можешь не представляться, — нежно рассмеялся Сонхва, разглаживая выбившиеся жжёные краской волоски. Хонджун поперхнулся и чуть не отпрянул, но Сонхва крепко вжал свои ладони в его бестолковую черепушку, пригвоздив к месту. И рассмеялся ещё сильнее. — Я-то всё помню.

— И в мыслях не было, — смущённо шмыгнув носом, Хонджун насупился и позволил делать Сонхва то, что тот делал — чем бы оно ни было.

Стул под ним дёрнулся, и кто-то зашипел, но не так, как шипел бы любой из учеников — мягкая ругань, практически таковой не ощущавшаяся, пронеслась шепотком по вдруг потяжелевшему от жары воздуху.

Скрипнув ножками по полу, он качнулся, чтобы округлёнными глазами взглянуть в лицо Сонхва, который, отвлёкшись на что-то, мелко-мелко кивал небольшой фигурке, торопливо рванувшей наутёк.

— Извините! — раздался низкий и чуть охрипший от долгого монолога голос издалека, и дверь стукнула вслед за ним.

Поток воздуха колыхнул бантик на груди, набросив ленты друг на друга, а под шорты пополз тонкий сквозняк из форточки, но, думал Ёсан, это не имело значения.

Предусмотрительно кивнув нескольким наткнувшимся на него, он поддёрнул и без того короткие рукава рубахи и слетел по ступенькам вниз, толкая дверь, чтобы тут же наткнуться на того, к кому торопился.

Сан уже ожидал его, вальяжно развалившись на широком, наверняка пыльном подоконнике, и Ёсану стоило бы отругать того за грязный кроссовок на самом краешке, но чего можно было ожидать от робкого и зажатого практиканта, заведомо не имевшего никаких шансов против обаятельного выпускника, всюду таскавшегося с гитарой?

Девицы, плотно столпившиеся подле Сана, расступились, когда тот вскинул руку, и тут же все поударялись в краску, видно, не способные выбрать, на кого бы взглянуть, чтобы почувственнее и позагадочнее.

Ёсан снисходительно улыбнулся и рассыпался в привычных кивках, совершенно случайно поражаясь тому, как вообще ещё не страдал от мигреней или чего-нибудь подобного.

Однако, стоило им с Саном зацепиться друг за друга, как стало ясно в сто тысяч двести четырнадцатый (Ёсан не хотел утверждать, что прямо-таки считал, но его мать всё ещё оставалась учительницей математики, а он — школьным психологом, так что эти крошечные кусочки взаимодействия имели свои граммовки пищи для размышлений) раз, что нет никакого смысла строжиться или ставить себя огороженным ото всех ледяным принцем.

Однажды Ёсан отчаянно мечтал об этом, представлял, как будет плавно шествовать вдоль коридоров, пока ему не посмеют и взгляда неодобрительного бросить, однако, простая практикантская душа требовала только одного.

И этот один сидел прямо перед ним, пачкая и без того изгвазданный подоконник, и как бы невзначай перебирал пальцами по струнам старенькой гитарки, сплошь уклеенной подаренными им же самим, Ёсаном, стикерами.

— А медиатор? — Вместо приветствия поинтересовался Ёсан, и тут же захотел смачно шлёпнуть себя по лбу, лишь бы не выставляться последним дураком.

Но Сану, кажется, это было, напротив, любо.

Он улыбался ярче, чем недавно сдавшее свои отвратительно горячие позиции солнце, и кусал губы, лишь бы не свело скулы от счастья.

— Так ведь удобнее. В рамочке дома стоит. Мама такую красивую нашла, — Сан мечтательно вздохнул, неотрывно глядя на Ёсана, и у того аж какая-то нервная тряска по позвоночнику пробежала, — сиреневую.

— У меня есть парочка страз, — миленько дополнил Ёсан, наигранно раздумывая и потирая подбородок. — Могу принести завтра. Хочешь?

— Давай.

— А чего снова расстёгнутый?

Он рассмеялся от того, как ярко Сан напыщился и задрал подбородок; и тут же нестерпимо захотел по привычке вжаться в его ямочки подле губ кончиком носа.

Девушки скоро непрошено, но как нельзя кстати притащили стул, покорно отбегая подальше, повытаскивав телефоны, и Ёсан знал, как скоро разлетятся фотографии по всей школе — будет славно, если только лишь по ней одной. Но почему-то не осталось в нём больше этого стеснения или ощущения неправильности.

Пока рядом оказывался Сан, чтобы нежной интонацией пропеть ему замученную до изнеможения песенку о банальной взрослой любви, а после — невесомо клюнуть в веки, это не казалось таким уж страшным.

— Жарища такая — не видишь? — Оскорблённо забурчал Сан, улыбчиво дуя губы и качая головой.

Ёсан покачал головой точно так, чтобы, если бы их столкнули, они смогли стать идеальными зеркальными отражениями. Было что-то в том, чтобы перенимать обожаемые привычки у таких же обожаемых людей.

— Поэтому так необходимо оголиться до пупка?

— Не говори словами моего отца, — хныкнул Сан и перегнулся через гитару, осторожно поддерживая себя ладонями у солнечного.

Это казалось донельзя уморительным… то, как этот огромных размеров парень настолько не справляется со своим большим телом, что нуждается в осторожном прикосновении ладонями у груди.

Ёсан знал, что Сан, пожелай он того, смог бы одним лишь сантиметров пресса удержать тонну, однако, почему-то не делал ничего такого, продолжая трогательно свешиваться с подоконника и разглядывать что-то на чужом лице.

Не смея отвести глаз, Ёсан на выдохе сказал:

— Прав, значит, твой отец.

— И ничего не прав! — Возмутился Сан. — Тут пара пуговичек.

— Ну кто так ходит? — Ярко усмехнулся Ёсан, закидывая ногу на ногу и покачивая носком начищенных до белизны кед.

— Кто угодно!

— А ну, иди сюда.

— Не-е-ет.

— Иди-иди.

— Ну, ну-у же, сонсэнним, не будьте так жестоки, — Сан театрально изломил брови, и Ёсан даже не хотел думать о том, чтобы отвести взгляд от того, как трагично тот выглядел; щёки липко расцеловала заря, когда сухими и грубыми от мозолей пальцами Сан погладил его у изгиба шеи.

Ёсан хлопнул эти бесстыдные руки, низко смеясь и пряча глаза.

— Сколько раз просил не называть меня так.

— А кто же ты мне, если не сонсэнним? — Мечтательно восхитился Сан, кажется, прикидывая в своей голове что-то одному ему известное. — Профессор? Ох, профессор, значится. Сразу бы так и сказали.

— Всё, иди сюда, — играючи рыкнул Ёсан, с силой притягивая младшего к себе за плечо, ухватившись цепко и колко, и занёс напряжённые пальцы прямо у укрытого чёлкой лба. — Давай, готовься.

Сан счастливо зажмурился, хрюкая от смеха, и даже как-то подсобрался, сжимая руки в замок, однако, улыбки не отпуская. Его звонко поцеловало солнце, и Ёсану показалось, что в бронзе этой кожи аж вспыхнули веснушки, которые, он помнил, летом никак не давали Сану покоя.

Всё хотел посмотреть, да возможности не выдавалось — и вот, тот самый момент истины. Даже совестно стало вообще давать ему какие-то там щелбаны.

Заместо щелчка костяшек о лоб раздался чрезвычайно громкий щелчок камеры, и Ёсан чуть повёл голову вбок, чтобы увидеть, как, хихикая, местные скандалисты сверкают пятками из-за угла.

И неосознанно подорвался, совсем забывая о Сане, оставшемся с грустной гримасой скучать наедине со своей разукрашенной всякой всячиной гитарой.

— Эй! Эй, стоять!

Минги гулко рассмеялся, утаскивая Юнхо за угол вслед за собой, и, тяжело переведя дыхание, застыл, в спешке перехватив того за грудки. Юнхо улыбнулся ему с неимоверно тягучей сладостью, как если бы плавленая карамель не застывала на воздухе, когда теряла температуру, и ею можно было бы преспокойно облиться, чтобы, чем они и планировали заняться, столкнуться губами и оплести друг друга длиннющими проворными руками.

Они так бы и смотрели друг на друга, если бы за спиной Юнхо не щёлкнул замок, прежде чем он сам натурально бросился к младшему, вжимая его в себя со всей силы.

— Сумасшедший, — хитро хмыкнул Юнхо, бегло гладя крепкую талию, жгущуюся теплом кожи, и Минги усмехнулся, наклонив голову.

— Я-то? — Он облизнулся и чуть подался вперёд, чтобы, наконец, почувствовать, как жарит всё ещё не успокоившееся до конца дыхание по лицу. — А то.

— А то.

И они поцеловались: крепко, почти что вязко и, определённо, желанно, Юнхо обхватил чужие влажные от пота щёки и зажмурился, когда по зубам мягко и вопросительно скользнул язык, так и тычась куда-то в небольшую щель у клычка. С глухим содроганием он чуть приоткрыл губы и всё же взглянул перед собой, чтобы как следует запечатлеть в памяти момент, в который Минги, находясь через стенку от какого-то преподавателя, зажимал его в пустующей в преддверии ремонта аудитории.

— Осторожно, — с упрёком шепнул Юнхо, медленно расстёгивая рубашку Минги снизу вверх, прекрасно зная, что под ней неизменно пряталась одному богу известно зачем надетая футболка. — Не скворчи моими слюнями.

Минги оторвался от него, остренько ухмыльнулся, тыльной стороной ладони утирая губы, и прыснул.

— Фу.

— Вот-вот. Потому и прошу.

Юнхо не хотелось верить в причины, по которым голову вдруг вскружило, и он выпутался наружу, остервенело втягивая воздух носом и улыбаясь тому, какое ловкое оправдание своим вспыхнувшим щекам придумал.

— Ну и духота, — и Минги действительно клюнул, обеспокоенно заглядывая в его лицо. Юнхо чуть не застонал от умиления, поджав губы, и бегло, сухо прижался к чужим, всего на несколько миллисекунд, чтобы задобрить и разнежить ещё больше.

Хотя куда, казалось бы, уже.

— Тут есть вентилятор.

— Так пойдём же, — Юнхо потянул Минги за практически не отрывающуюся от плотного бедра штанину и вскоре развалился у стены, терпеливо обвивая руки вокруг коленей и ожидая, когда Минги воткнёт эту несчастную рухлядь в розетку.

Играя бровями, тот крякнул, нагибаясь книзу, и ухватился одной рукой — за провод, другой — за поясницу, морщась, но всё же подключая укрытый пылью вентилятор и поворачивая его так, чтобы обдувало обоих.

И плюхнулся рядом.

Расчувствовавшийся, Юнхо притёрся виском к крепкому, объёмному плечу и облизнулся, шмыгая носом от сухости.

— Покажи хоть.

Минги неопределённо мыкнул в ответ, чем вскоре заработал тычок под рёбра, тут же рассыпаясь в смехе.

— Фотки покажи.

— Какие фотки? — Он снова поддразнил, кажется, считая невозможно восхитительным то, как загорался Юнхо — а вот Юнхо, несмотря на чужое умиление, силы на этот раз не пожалел.

Болезненный скулёж медленно, но верно отгремел под тихими влажными поцелуями, и Минги, ворча, теперь пролистывал парочку фотографий туда-обратно, чтобы потешить самолюбие, а ещё — «любие» без «само» старшего, который, казалось, сиял, наблюдая за плотно прибившимися друг к другу Саном со своим едва оканчивающим университет преподавателем.

— Такое пятнышко у него хорошенькое, — тихонько прокомментировал Юнхо, приближая так, чтобы всмотреться в пигментацию в форме — прелесть какая — сердца у острой скулы. — Прямо-таки манит.

— Это что такое вдруг? — Вспыхнул Минги, резво пододвигаясь и подпихивая собственное лицо к губам Юнхо. — Что там тебя манит?

Юнхо рассмеялся и мокро вжался в любимую родинку под глазом. Минги под ним, кажется, аж заурчал и съёжился, прямо-таки как котик, щекочущий голые от шорт ноги шёрсткой.

— Ничего, кроме тебя единственного, солнце моё, — радостно и по-будничному спокойно оповестил он, запечатлевая ещё один поцелуй немногим ниже скуловой впадины, куда более длительный и куда более аккуратный.

Минги и в самом деле издавал мурчание, подставляясь под его губы так, словно то было весеннее солнце после непозволительно долгой и суровой зимы.

Дверная ручка дёрнулась, и Юнхо вздрогнул, неимоверно радуясь тому, как они случайным образом решили всё же перекочевать на пол, туда, где вентилятор еле-еле шевелил старенькими лопастями и разгонял затхлый воздух, пропахший стройкой, которая, между прочим, даже не успела начаться.

Глубоко вдохнув, Юнхо тихо рассмеялся, путаясь пальцами в волосах Минги и невесомо похлопывая его прямо по макушке, довольствуясь лаской, пробившейся наружу из самых-самых по-напускному грубых глубин этого на деле хрупкого сердца.

Он приблизился и почти приложился лбом к горячей смуглой коже, взмокшей от летнего воздуха вкупе с плотно запертыми окнами и чего-то ещё, глядя глаза в глаза:

— Такая сенсация будет.

— Какая сенсация-то? Мы с тобой будем похлеще, чем те двое. Уже во всех углах зажались, — проворчал Минги, не переставая глядеть всё же преданно и восхищённо.

Юнхо ухмыльнулся, мелко целуя дрожащие в пыли ресницы.

— Поверь на слово.

— Поверьте на слово, — раздался претенциозный голос за дверью, и ручка снова дёрнулась. Вопреки всему, ни один не отлетел от другого, как если бы ошпарился, но теноровая, определённо не довольная интонация заставила нехотя обернуться и проследить за тем, как дребезжала дверь под напором. Незнакомцу завторил какой-то настолько же высокий и мягкий голос, разве что, немногим более крикливый и дерзкий, но в той же мере медовый и текучий, как капли осеннего дождя на стёклах, однако, Юнхо так и не смог разобрать, что друг этого наглеца пытался донести — звуки потонули друг в друге и растворились в эхе, — если вы не впустите нас в наше же, чёрт вас дери, место, я вынесу эту дверь прямо сейчас.

— Не вяжется твой голосок ангельский с такими острыми словечками, — дерзко защебетал Юнхо, но всё же подскочил, щёлкая замком и боязливо выглядывая за дверь. — А, так это ты.

— Не признал? — тяжело усмехнулся Чонхо, подхватывая Уёна под локоть и протаскивая вовнутрь. — Уходите.

Судя по шороху и копошению у вентилятора, Минги, кажется, хотел что-то ответить в той же манере, что и его старший, но Юнхо, нахмурившись, заплевался и несдержанно пнул младшего у колена.

— Пойдём, пойдём, — он прочистил горло и неосознанно поправил тёмный воротничок рубахи, тряхнув волосами, — раз выгоняют.

— Но мы первые сюда пришли! — Было возмутился Минги, но его уже выталкивали прочь, чтобы хлопнуть дверью и поднять очередной клуб пыли.

Чонхо, застыв на мгновение, грузно выдохнул и покачал головой, потирая переносицу, пока Уён уже переключил вентилятор поближе к заколоченному окну и вовсю обдувался им, размашисто покачивая свисшей с подоконника ногой на воздухе. задержавшись на нём взглядом, Чонхо встревоженно поправил очки.

Всегда вот он так нервничал, стоило старшему оказаться в зоне досягаемости, где можно было — и хотелось — вплестись в него всем телом и робко чмокнуть у адамова яблока, а после, может, принюхаться к слабому вишнёвому табаку под острой челюстью, а ещё…

— Чего стоишь, как не местный, — ярко гаркнул Уён, поджимая губы в широкой ухмылке, и всё тело дрогнуло; ноги одеревенели.

Едва сочащийся меж досок свет слабым несовершенным сиянием разглаживал каждую его морщинку, и в этом свечении Уён выглядел самым настоящим ангелом. Нимба разве что не хватало — да не беда; хлама в этой каморке много, Чонхо, если то потребуется, соберёт всё, что бы старший ни попросил, хоть из чистого воздуха.

Уён хлопнул подле себя и неуклюже подвинулся, практически не скользя джинсой по подоконнику. Но вентилятора не выпустил — больно уж жарко и противно было, несмотря на недавний дождь.

— Располагайся.

Чонхо взобрался рядом и тесно прижался спиной к спине, смакуя то, как разнились из размахи плеч. Пока его собственные на фоне роста казались по-детски пухлыми и несуразными, несмотря на то, что никакой пухлости там и в помине не было, уёновы — ощущались ломкими и хрупкими, стеклянными, фарфоровыми, если угодно; и сам он, ворочаясь, царапался острыми позвонками, проступавшими даже сквозь рубашку.

Чонхо было ужасно интересно, что там внутри, у этого до неловкого шумного и смешливого паренька, о чём он столько думает, что приходится то и дело расправлять морщинки, гладить лицо и с предельной осторожностью сминать припухшие губы, пусть неизменно и растянутые в улыбке, всё же остававшиеся извечно покусанными и иссохшими корочками. О чём он плачет, раз появляется с настолько уставшими глазами, чтобы разжечь их общением в исходное состояние — и ещё пыльче и ярче. О чём он тревожится, раз так дрожит, когда Чонхо вжимается плечами — в плечи, доверчиво и открыто.

— Что сегодня? — Заместо любой из иных мыслей, озвучил Чонхо, качнувшись и опрокинув голову так, чтобы стукнуться затылками и без удовольствия, но с привычкой рассмотреть каждую взлетевшую оттого звёздочку среди крупиц пыли.

Кашлянув, Уён потёрся о него, не оборачиваясь, и с хлопком распахнул какую-то мангу, урванную по дешёвке у знакомого.

— Haikyu, — незамедлительно ответил он, с усилием сглотнув. — Сана знаешь? Знаешь же, помню. Вот он посоветовал. Сказал, интересно.

— Разве же у тебя первый томик?

— А какая разница? Главное ведь, что дёшево.

Чонхо бы хотел поспорить, однако, они давным-давно это всё миновали и забыли; снова разжигать не хотелось. Поэтому он попросту прикрыл глаза и отдался течению, такому, в которое его всё равно рано или поздно выбросит, как бы ни старался.

Пускай всё идёт так, как идёт.

Шумно пошуршав и без утайки насладившись запахом потрёпанной книжки, Уён, кажется, открыл случайную страницу и замолк, видно, вчитываясь.

— У меня, — негромко озвучил он задумчивым голосом, — тридцать побед, — приник плотнее, как-то до чудовищно интимного глубже полез туда, куда не залезал никогда ни одной из реплик и ни одним из действий, и Чонхо вдруг задумался, а почему, собственно, он обязан чувствовать настолько много и сильно от одного лишь чтения манги в запылённом кабинете, прислонившись спинами и изредка покачиваясь из стороны в сторону. Ответа не нашёл, — и тридцать два поражения. Я проиграл тебе в прошлом году примерно в это же время...^[1]

Чонхо, наверное, проиграл тоже, ведь Уён с каждой секундой оказывался всё ближе и ближе. Непозволительно тесно и не оставляя ни грамма воздуха.

Что ж, с этим можно было свыкнуться, но вот эмоции — никуда не запихнёшь. Ни за какие деньги; да и не нужно это ему.

— Это было разгромное поражение^[2], — Уён вдруг застопорился и хмыкнул. — Они разве не в одной команде?

— Откуда мне знать?

— Зачем бы одному главному герою свергать другого?

— Я не знаю.

— Нужно будет уточнить у Сана.

— Видимо, какой-то старый должок.

— Пожалуй. Простая недоговорённость, думаешь?

Честно говоря…

— Честно говоря, я думаю сейчас только о том, как сильно мне хочется спать.

И Чонхо знал, что дал Уёну понять так прекрасно, как никому другому, что ему, упираясь в костлявое избитое жизнью тельце, спокойнее в сто крат, нежели за дюжиной бетонных стен.

Уён чудесным образом умел воздействовать на его непрекращающуюся бессонницу, и умело этим пользовался, наверное, сам того не осознавая.

И пока где-то достукивали последние биты, а алгебра так и тлела на солнце, служа прекрасной подушкой вдруг сплетшимся в дрёме рукам и волосам;

где-то затихал гитарный бой, прерванный по-детски наивным прикосновением к запястью, окольцованному порозовевшими окислившимися браслетами, чтобы поманить за собой на улицу, собиравшуюся громыхнуть первой за череду солнечных деньков грозой;

где-то в университетские группы второпях оформлялись новенькие слухи, а сплетники то и дело отвлекались на распалённую, в конце концов оголившуюся резвыми пальцами кожу;

Чонхо, наконец, засыпал, искренне заинтересованно подвывая без устали поражавшемуся всему и сразу Уёну.