Верней, чем сталь

Не то, чтобы у Диамкея проблемы.

Когда он впервые сталкивается с Обси, начало их диалога больше напоминает неловкую шутку из тех, что после полуночи слышишь от отчаянных одиночек в барах.

Слепит закатное солнце — очерчивает персиковым контражуром их силуэты, пшеничное поле шумит близко и далеко одновременно; но вокруг них, как всегда и бывает в самых клишированных историях, в которых

раз — и флирт глаза в глаза,

тишина. Жадно ловящая — что он там очередное смешное или на грани скажет. Не то, чтобы Диамкей разбирается — его жизнь давно перестала быть социально стабильной, и попытки поддержать диалог скорее напоминают пятьдесят оттенков вежливой грубости, дополненные желанием уйти куда подальше. Напоминали до этого дня. Потому что поток любезностей и желание пообщаться подольше — последнее, что Диамкей от себя ожидает.

Не оправдывать ожиданий теперь своего рода искусство, в нем он совершенствуется с пугающей скоростью, со сладко томящей интригой — когда его из потока сознания выкинет (и наваждение развалится); но с каждым новым предложением Диамкей все больше ощущает себя тростинкой, которую подхватила река. Он, забывший чувство, с которым наличием другого человека рядом наслаждаются, пьёт эмоции, как из оазиса воду. Он просто смотрит на Обси — ой, да кого вы обманываете, пожирает взглядом из-под красных стёкл очков —

и что-то идет не так.

Не в плохом смысле — они, кажется, дружатся. У него (кажется) теперь есть возможность видеть Обси примерно всегда.

Пальцами неожиданно по чужим плечам пробегаться, мурчать глупости на ушко, набрасываться с обнимашками; смотреть, как тот разводит котиков, грязь и руки — когда притаскивает Душеньку. Мол, я не знаю, как так вышло, окей? — и лапками своими когтистыми из стороны в сторону — мах.

Вот, держи, знакомься пжлст — почти насильно Душеньку ему в руки впихивает.

И Душенька — неожиданно для ни разу не субтильной ромашки — впихивается. В руки, в жизнь, в их компашку любителей оттенков холоднее красного.

И говорит неловко:

— Привет, — смущенно моргая и не зная, куда деть взгляд.

Не то, чтобы у Диамкея проблемы — он просто о п я т ь перескакивает с «грубости-холодности-недоверия-нейтралитета» …на флирт. Как стадии принятия горя, только стадии принятия нового человека в жизни, шкала имени Диамкея, выдайте ему премию за гениальную разработку. (И заберите за то, что он ее игнорирует с н о в а)

У него всё еще всё под контролем, ладно? Два — это не стабильность, два — это просто количество замечательных соседей; количество рук, подхватывающих его с каждой стороны под локти во время подлунных прогулок;

два

сердца он слышит постоянно, под два ритма подстраивает собственный сердечный; столько кружек дополнительно появляется у каждого из них на базе.

И это все еще ничего страшного, потому что первого зомби они — оголодавшие и блюющие дальше, чем видят, от любой нормальной еды — делят на троих.

У Диамкея все еще нет проблем, вы ничего не докажете! Он просто выводит новую формулу, определяет новую стадию — болезни наверное, и это не о даре сейчас (назвав дар болезнью вы рискуете нарваться на долгую лекцию). Он про то, что заставляет его, минуя все ступеньки лестницы, перешагнуть сразу на дружеский (а дружеский ли?) флирт, он про чувство комфорта, которое греет его — почти утратившего температурочувствительность — днем и ночью; он про эмоции — вообще-то мы не знаем, что это такое, от них было получено больше отсутствия, чем информации — топящие его с головой. Диамкей не понимает, от чего при виде Обси губы каждый раз растягиваются клыкастой улыбкой, а пальцы поджимаются — и он чувствует себя дурной кошкой из тех, что Обси везде носит с собой; почему Душеньку хочется слушать сутками, наблюдать сутками, «он так мило начинает сливаться со свитером, если его засмущать» — повторять мысленно бесчестное количество раз.

Вот это — болезнь, поэтому графики ее течения он тоже будет составлять с холодным гневом сутками. Гневом, вызванным, разумеется, из-за того, что с ним происходит, и от того, что все мешают ему работать, захаживая в пещеры как к себе домой и пытаясь дознаться, где там Обси с Душенькой прячутся. Из-за этого, окей? он шлет всех куда подальше и лекциями, разносимыми эхом по пещерам, грохочет; и укоризненно высовывает руку из-под зонта каждый раз, когда его кто-то на поверхность под солнце вытаскивает — чтоб этому кому-то — вот, смотри значит, как рука горит, больно вообще-то — было стыдно.

Не потому что он выводит отрицание четвертой стадией, а следующей принятие.

Сломанной болезни сломанные графики? Ничего нового, пропускать ступени в лестницах он теперь мастер — особенно, когда летит передавать беглецам в час перед рассветом послания.

Ему страшно. Принятие следом за отрицанием — это вам не грубость во флирт, это как, проснувшись однажды, обнаружить у себя парочку новых частей тела и через пару минут решить — «и так нормально».

Диамкей отрицает, сознательно о т р и ц а е т, вы понимаете? — о нет, клюква, это что, признание? — что страшно ему за Обси с Душенькой, а за себя — ну, блять, поздно уже бояться, пятая стадия.

Не то, что бы у Диамкея не было проблем.

Солнце, строительство, якудзы с планами, которых они придерживаются, косые взгляды не принимающих дар. Он кое-как пережил похлебку, хотя казалось, еще чуть-чуть, и наизнанку вывернет — и позволил себе надеяться, что можно жить.

Пятая стадия, вы же помните? Поздно исправлять, поздно отпевать — разве что обрядом свадебным.

Как же глупо он расслабляется, поддаваясь рою сиропных мыслей. Светильники расставляет, на собраниях рассеянно в экран залипает — что ему там написали, — в пол уха слушая Клайда; свободно — не воюя с самим с собой — Обсидушам улыбается.

А потом происходит взрыв.

Базы Обси, затишья Якудз, собственной стабильности и еще немного земли под ногами. Странное ощущение, когда стоишь на твердой поверхности, а чудится, что еще немного — и сквозь землю в ад провалишься. Или в ледяную воду с головой — тоже своего рода ад; или в атмосферу предсудебных собраний. Ненависть

Затопляет Диамкею уши, льется из ртов — как бы вроде бы нахуй он к ним вступил, не присмотревшись достаточно — соратников по организации. Если б из слов можно было собирать эссенцию — в руках после каждого обсуждения он держал бы тазик с самым убийственным ядом.

Он даже нейтралитета с Якудзами не ощущает. Только волны недоверия и как против воли рука под столом сжимается в кулак до вспоротых когтями ладоней. Диамкей загоняет куда подальше недостойно-злобные мысли о том, что Клэшу — истеричке полторашной — хочется уебать. И себе, может быть, тоже. За то, что не чувствует себя предателем. Разве что предателем Обсидуш.

Разбитый, с татами в последний раз сползает, по сандаловым перегородкам когтями цокает; застывает перед шелковой ширмой, которую в порыве дурости и третьей стадии полгода назад выткал.

Бордо-маджента-малиновый.

Водит рассеянно по мириадам лепестков. Красивая. И смысла в ней больше, чем во всех клятвах Якудз.

Дверь за ним хлопает крышкой гроба и дождь барабанит гвоздями по зонту.

«Мне без разницы» — говорят обычно у могилы далёкого нелюбимого родственника.

— Мне без разницы, — цедит Диамкей вновь захаживающим к нему с вопросами о том, что он думает и за кого собирается вступаться.

«Уходите» — хочется ему сказать, «я вас не звал». Но из ядерного котлована страждущих не выгонишь, и Диамкей себя выдворяет разве что. Не потому что, что боится облучения, но потому что телефон может сдохнуть, а выходить за новым в торговый квартал якудз — выше его сил.

Все выше его сил — ходить на собрания, есть, патлы расчесывать. Две половины его сердца смертельно заняты и отвлекать их лично он не в праве. Разве что, сидя неприкаянно у выхода из пещер, морозиться. И холодными, аж экран не всегда реагирует, пальцами отстукивать Обси с Душенькой сообщения.

Будто бы чувствуя скорую трагедию небо роняет на землю проливные дожди.

Потоками тревоги льются его сообщения.

Пожалуйста, осторожней;

Якудзы не собираются защищаться на суде нормально;

Захватите тотемы и зелья, больше зелий, (лучше невидимости, лучше вообще не приходите, прошу).

В день суда из-за недельных ливней промозгло, ветрено и холодно. Так же холодно Диамкей следит за Клайдом сквозь зеркальные стекла очков. На скамейку, едва сдерживая язык за зубами, а руки на коленях, плюхается.

Но уже спустя минуту вцепляется в телефон.

В сообщениях льется обоюдная нежность.

К Клайду он чувствует только ненависть.

Холодную и прошибающую, как ливень, как выстрел из орбиталки

и желание всадить стрелу

начинённую чувствами

в

каждый

соблазнительно шлемом не защищенный

глаз