Матушка

      Было раннее холодное утро, ещё не сошёл молочный туман, что тянулся пуховым одеялом по земле. Ноги босые мои и подол сорочки мокрые от росы. В тревожном бреду заявилась я в избу местной знахарки. Не знала, куда ещё идти, сами ноги привели к ней: она всегда помогала, лечила, советница моя близкая, спасительница моя добродушная... Даже обращалась я к ней просто «матушка», потому что как мать близка мне была. К тому же раньше она была настоятельницей храма; снесли его, тогда она и стала травы изучать. 

     Увидав меня, знахарка громко вздохнула. Сперва подумалось мне, что от того это она, что волосы мои короткие испужали её. Срезала косу то от вины, но это я уже после ей расповела. Позже сообразила, когда подала она мне воды в простенькой начищенной братине. Подумала тогда: зачем она так? Могла в деревянной кружке подать ,или ещё в чём... Стало быть, хотела, чтобы я себя увидела? Не знаю... И увидела ведь в отражении братины: лицо страшно белое, точно саван, глаза карие мои горели спелой рябиной (свеча что-ли в них отразилась? Не поняла тогда правды...), а губы... Губы полные, алые, точно в крови перепачканные. 

     Лишь перешагнув порог избы, я кинулась в ноги знахарке. Она сидела на лавке,наверное, вышивая,не запомнила. Запомнила,как душисто пахли травы,развешанные на стене. Я плакалась,всё кричала «Дура! Дура я! Матушка! Грешная я!» Помню её большие глаза, которыми она заглянула в мои,схватив меня за голову, страшный взгляд её помню. Холодом душу пробрало. Закричала тогда: «Не ругай,матушка!». Она и не ругала, воды мне принесла, рассказывать велела. Водица студёная колодезная приструнила немного безумные горячечные мысли мои. Знахарка слушала, а я говорила и говорила. Рассказывала сначала про любого моего: 

     «Влюбилась в парня молодого, в глазоньки его светлые, в головушку кучерявую да чёрно-пегую, от солнца выгорелую. Красивый, сильный, милый мой. Ах, как он траву косит! Любо глядеть! Заговорилась я, глупая! 

     Ждала его поздно вечером у леса идти Купалье то праздновать: через костёр скакать, венок пускать, да папарать-цветок искать. Даже не вечер, ночь почти была... Пели соловьи, предвещая сладость нашей встречи, венок из цветов полевых на голове моей пах свежескошенной травой. Я,кажется,никогда так не любила! Сердце стучало—стучало—стучало. 

    Вдруг послышался волчий вой — и сердце моё замерло. Милый всё не шёл — решила возвращаться домой, да только через лес идти надобно было, в темноте заблудилась. Тропа завела совсем не туда... Матушка! В леса дремучие завела меня тропа эта! В болото завела! Чуть в топи не погрязла, во тьме дьявольскими огоньками светились гнилые пни, поломанные деревья норовили сцапать меня лапищами своими. Но вот в темноте спасительный огонь! Вышла я к старой водяной мельнице. 

     Покосившаяся,трухлявая, глухо шумела она водой в колесе, в окошке горела свеча, дверь была открыта. Ой зачем я постучалась! Матушка,зачем постучалась?! То ведь всем ведомо,нечистый здесь живёт. Бесы водятся, даже следы копыт их на земле видны, как говорили в деревне. 

     Вышел парень молодой в рубахе расшитой, глаза его, хориные,хитрые... Встретил меня: попросилась ночь отбыть — велел подождать снаружи. Грех подслушивать! Грех,матушка! Но я не нарочно! Дверь открыта осталась, я рядом стояла, оттуда сыростью пахло и псиной. Парень ехидно так спрашивал у кого-то внутри: «Желает благодати божьей... Мы ей можем чем помочь?»  Ответил голос низкий ему: « Если хочет... Пусть испьёт воды, что жернова крутит». Должна была я понять! 

     Вынес он в ковшике резном воды мне,сказал: «Живая водица, испей!». Только вот темно было,не разглядела сразу. Губами приложилась — вкус во рту странный. Отстранилась резко,да так, что капли на траву пролились... Гляжу туда — трава пожухла! Поняла тогда — обман! Поняла — беда! Не вода то была — кровь! Да только поздно было: сердце мне защемило. Вскрикнула зычно, ковшик выронила, за грудь схватилась, наземь упала. По телу точно огонь разлился, дыхание перехватило... Посмотрела вдруг на луну — и прочь бросилась в беспамятстве... А парень то мне в спину смехом заливается, звонко так, бесновато! Грешница я,матушка!!» 

     Тогда она ответила, ругала меня: «Что ты, глупая, несёшь?!» Повторяла всё «Господу Богу молись! Бог простит!». А я плакать пустилась. Поглядела на сорочку – и ещё пуще разрыдалась,задыхаясь. Белое льняное полотно в крови запятнано: замест вышитых узоров – алые капли. Память моя горячечная дала вдруг картину мне ночи прошлой – и губы мои, такие же алые, зашептали : «Я боюсь полночи,матушка.. боюсь... Матушка!» Я перешла на крик, истошный, вина и страх съедали меня: «Матушка!Нельзя мне на люди! Запри меня в комнате, матушка! Вчера ночью! Паренька убила я! Соколика своего! Любименького!» Только больше разозлила её, по лицу меня ударила и едва ли не закричала: «Что несёшь ты, глупая?! Аль с ума спятила?! Молись! Господу Богу молись!» Принялась матушка меня водицей брызгать да крестить, пока я слёзно упрашивала запереть меня, нето страшное случится, чутьё  у меня было, вспоминалось что не так со мной. Потом, как и сказала матушка, Богу молилась, долго молилась. Обессилела, так и заснула. 

     Очнулась ото сна рваного и беспокойного на лаве с холодной тряпкой на лбу. Поглядела я: матушка за столом сидела,да цветы фиолетовые перекладывала, мешала что-то. Подскочила с лавы, бросилась вновь молить: «Запри! Запри быстрее! Пусть руки сломаю о замки чугунные, о решётки оконные сломаю! Запри меня!» Она всё одно и тоже твердила в ответ, не выдержала я. В окно заглянула, а там луна полная льёт на землю своё серебро, манит меня... Ударила вдруг по столу,да закричала: «Запри меня, сука!! Ночь будет лунная!». Глаза знахарки теперь смотрели на меня с немым ужасом, она поспешила перекреститься. Посмотрела я в окно, там отражение моё: волосы отросли, словно и не резала их, и глаза горят адским пламенем! На стол поглядела: в дереве глубокие борозды остались. Руки, на руках моих то когти острые! 

     Лишь тогда послушалась меня знахарка. Отвела таки меня в другую комнатушку, а там заготовлено всё. Не хотелось ей верить что-ли правде? Почему медлила? Не знаю. Обвила меня цепью матушка, руки и ноги сковала, а после ушла не сказав ни слова. Дверь лишь претворила, так могла наблюдать я, как дальше знахарка в травах копошилась. 

    Вдруг злоба из меня начала рваться лютая, желанья свирепые... Память туманило, рваться стала из цепей, те давили больно,держали крепко. Только боль была не страшна мне, безумие её сильнее. Услышала влажный хруст, рука моя выскользнула из оков, затем ещё хруст — вторая выскользнула. Помню хотела окликнуть матушку, чтобы побереглась, да слов не выговорить! Одни лишь рык и вой изо рта рвались. Помню ещё тупую боль, спала с меня тяжесть цепей. Прикованы остались только ноги, и вдруг сознание моё застлала алая пелена... Лишь последний звонкий хруст цепи успел прорваться сквозь неё. То не я уже была... 

     За окном загорается рассвет. Руки мои серебряный крестик жгёт, но я лишь сильнее сжимаю и шепчу всё: «Прости меня. Прости меня Боженька... Умный, ты рассудишь... Рассуди и прости, Господь!» На досках вязкая лужа крови, в ней раскинул лепестки свои цветок фиолетовый перепачканный. На коленях стою, не в силах смотреть глаза жмурю, да шепчу всё молитвы, исповедь эту, и сердце моё стучит—стучит—стучит. Спаси, сохрани и помилуй же меня, рабу твою , Господи милостивый!