Кадзуха пьёт сок мелкими глотками, как чай, и смотрит. У Моны в руках звëзды — это красиво. Холодные, безразличные к другим, у Моны в руках звëзды — разговорчивые подружки, и Кадзуха любуется их дружбой, как мимолётным цветением яблонь. Не сакур — сакур в Мондштате нет, только кислые мелкие вишни. Да и не пойдут Моне сакуры. Моне лучше здесь, среди тепла, под крыльями ветра, качающего кремово-белые лепестки.
Странник другой. Странник ненавидит звезды и язвительно смеётся, слушая их болтовню и не веря ни единому слову. Странник не любит ветер: ветер дёргает его за подвески, как игривый щенок, и норовит стащить шляпу.
Странником любоваться невозможно — в нём зазубренные края Скарамуччи чередуются с провалами непонимания, а выстуженное Снежной сердце — выточенное Снежной сердце — бьётся медленно, едва слышно. Кадзуха возносит хвалу ветру и диким травам, что бьётся вообще.
Странник называет им новое имя как будто бы неохотно; Кадзуха слышит в его голосе протяжное удивление собой и в то же время довольство.
— Чжэнь — это "его величество"? — дразнится он на диалекте Ли Юэ, по-лисьи прищурив глаза.
— Чжэнь — это "настоящий", — отвечает за Странника Мона, помешивая ложечкой чай. Мондштатский, тёмный, копчёный на запах, терпкий на вкус — и обязательно с молоком. Крепкий, как просоленные морем доски. Как уверенность, звенящая горным родником, бурным потоком, сталью древних мечей — не переломить.
— Ему подходит. — говорит Мона, и Странник не протестует.
— Ему подходит, — соглашается Кадзуха, обернув скрытый смысл ножнами повторëнной правды, и получает в награду надменный взгляд. Страннику имя идёт. В каждом значении.
Мона не гадает на Странника. И не фыркает, когда он щедрой рукой — чужим вкусом — насыпает в молоко перец и куркуму, вместо мёда — ореховое варенье. Странник с этим напитком и в светлой шляпе на ведьму похож больше, чем Мона, думает Кадзуха, аккуратно стряхивая сладкие крошки печенья голубям.
Мона не гадает и на него. Не предсказывает удачных дорог и лёгких привалов, не чертит на картах встреч — Мона держит горячую чашку и дует изящно, остужая, и рябь в её напитке — это волны судьбы, сводящие и разводящие их. У судьбы вкус горек, как у мондштатского чая.
Кадзуха любит сладкий сок заказников, янтарный, как свет корляписа, и свежесть яблок, Странник — по-сумерски приторно-пряное молоко, и обязательно с рассыпчатым печеньем. И всё-таки они оба приходят полюбоваться, как поют Моне звёзды. И может, ветер, что треплет ей хвостики, это вовсе не ветер, а рукотворный порыв — и Кадзуха совсем не против, что его анемо соприкасается с чужим.
Ему хватит стихов и для душистых яблонь, и для кровавых сакур, и облетевшим клëнам достанется своя роль. Обожжённая рука к кукольной, грубая ладонь бродяги для сказочной ведьмы фантомов и звёзд — разве же это плохо?
Для их сумасшедшего мира это вполне подойдёт.