Росаура видела перед собой чёрное клеймо на руке Джозефа Эндрюса, и в голове шумело. Она слышала плеск волн и мягкий, печальный голос, который давно пыталась забыть. Она чувствовала запах цветущего озера и пряного шалфея, который заставлял вспомнить, какими на ощупь были страницы книг, что читали они наперегонки, прижавшись щекой к щеке. И прикосновения, почти все — робкие, и взгляды, в основном — украдкой, и слова, где-то подсмотренные, но оттого — особенно клятвенные, всё это она силилась утопить под спудом, потому что всё это было заклеймено.

Как само имя Регулуса Блэка.

Он учился на год младше. Осень её последнего курса подарила им робкое, затаённое и томительное сближение, где каждый день был золотым стежком на шёлковой ленте их судеб. Зима оградила от внешнего мира то, что происходило между ними, непроницаемой стеной льда и загадки. А когда пришла весна, с ними наконец-то что-то случилось. В книгах они вычитали, что это зовётся «первая влюблённость».

Он признался ей, что его восхитила её смелость: остаться в стране, невзирая на цену — расставание с матерью. В среде чистокровных полгода переваривали скандал, который устроила напоследок Миранда, но никому и дела не было до её дочери — в свете мать настаивала, чтоб её называли по девичьей фамилии. Никому и в голову не пришло, что последний скандал разразился в маленьком доме на окраине Оксфорда под звон посуды и женские крики: мать всё лето раскачивала лодку, и, дождавшись, пока отца не будет дома, накануне учебного года решила зажать Росауру в угол, а та впервые в жизни показала зубы. На вокзал первого сентября Росаура отправилась одна, но как бы гордо она не расправляла плечи, для неё было ударом узнать, что мать действительно бежала на континент. Отец пытался её утешать — но был повержен сам, да и оставался далеко. В школе Росаура отдалилась от своих подруг, которые в открытую сплетничали о её матери. Кроме деликатного и сочувствующего Слизнорта, единственным, в чьём присутствии ей не приходилось сдерживать слёз обиды и тоски, оказался Барти Крауч — их объединила остервенелая погоня за лучшими оценками и самозабвенная подготовка к итоговой аттестации. Но Регулус Блэк… Регулус Блэк дал ей то, чего ни один человек не удосужился.

Он восхищался ею, преклонялся перед нею, воспевал её в коротких мрачных стихах, похожих на японские хокку. Он увёл её в мир, где не было потерь и разочарований — только сладкая нега, в которой они утопали. Он дал ей забвение, которое показалось ей спасением.

Когда Регулус Блэк брал её за руку, его пальцы были тонкие, длинные, прикосновения — мягкие и прохладные. Кожа его была до того белой, что отдавала в синеву. Запястья его были тонкие, как у девушки. Волосы он носил длинные, как и брат, как, впрочем, многие по тогдашней моде. Но его тёмные локоны лежали изящно, как на портретах тридцатых годов прошлого века. Смеялся он редко и почти беззвучно, но улыбался часто — ей.

У него были бескровные губы. Когда он её целовал, она чувствовала вкус речной воды.

Разумеется, они клялись друг другу в вечной любви. Под луной, над тихим омутом, с чадящей свечой и серебряным ножиком, воск и кровь капали на перевязанные ниткой пряди, смоляную и золотую, что в темноте казалась серебряной, а в ветвях ивы пел соловей.

Под теми же ветвями они кушали ягоды ежевики и казались друг другу Дафнисом и Хлоей. (Главные герои одноимённого древнегреческого пасторального романа, — прим. автора) Они никуда не спешили. Они были лучшими цветами, что юность взрастила в те годы. Чтобы понять, что с ними происходит, они читали Петрарку. Чтобы выяснить, что им делать дальше, они прибегали к Шекспиру.

Они оба вступали в священную рощу первого чувства. Оба были пугливы и смущены. Оба читали слишком много книг, чтобы разбить хрустальную тишину нелепым словом или небрежным жестом. Сердца их преисполнялись безумным трепетом, пропуская через себя каждую секунду в новом, совсем ещё неизведанном, но принадлежавшем им двоим мире грёз и дерзаний.

Они оба презирали то, во что превращали любовь их неумелые, неотёсанные сверстники. Для них же обоих любовь в первую очередь была искусством. Они оба были воспитаны так, что, вступив в этот возраст, сразу признали апогей красоты в античных скульптурах, а сердца их бились в ритме пятистопного ямба. К ежесекундным желаниям они относились как к слабости. Они преодолевали себя, потому что знали: лучшая награда достаётся терпеливым. Они наслаждались безвременьем, доступным только юности, и смаковали каждый шаг на тропе познания, отдавая предпочтение любованию. Они ваяли друг из друга шедевр, сдувая с кончиков пальцев золотую пыль.

А потом, уже после выпускных экзаменов, которые она сдала так блестяще, он, как и обещал, сделал ей подарок на окончание школы.

Он увёл её под старую иву, где было их тайное место, встал перед нею на одно колено и предложил ей свою руку. А на предплечье той белой руки было выжжено чёрное клеймо.

«Но ты клялась! Ты клялась, что будешь…»

Да, она приносила свои обеты. Но они были принесены богу любви, не смерти. Хотя многие поэты утверждают, что в наивысшем своём проявлении оно суть одно и то же. В то время они были оба до того экзальтированны и распалены, что с готовностью поверили бы в это, но у Росауры перед глазами всё стоял чёрный, выжженный на мягкой белой коже череп, хоть Регулус давно опустил рукав и даже убрал руку за спину, поднялся с колен. Он весь трясся. Он, всегда тихий, замкнутый и покладистый, до того редко выходил из себя, что сейчас будто сам боялся собственного гнева.

«Пойми, я так смогу тебя защитить! Это всё ради нас с тобой! Твоя мать здорово всех разозлила, они не дадут тебе жить спокойно, а я тебя защищу, они локти кусать будут, я заставлю кузину Беллатрису нести подол твоего свадебного платья! Они не тронут тебя, потому что я им запрещу! Потому что Тёмный Лорд поставит меня выше всех! Ты бы видела, как Он меня принял!»

Она стояла перед ним, недвижимая. Она вновь обратилась в статую, и он её обожал.

«Пойми, так будет лучше. Теперь мама точно на всё согласится! Осенью, как только я стану совершеннолетним, мы поженимся, это решено».

Она позволила усадить себя под сень старой ивы. Он говорил ей что-то и собирал золотую пыль с её волос. В его тёмных глазах восхищение уступало желанию. Он наклонился к её шее, и она заранее услышала хруст, с которым клыки пробьют кость.

«Ты должен убить меня? — спросила она. А когда он так ничего и не понял, сказала: — Он клеймит только тех, кто доказал свою преданность чужой кровью. Ты должен убить меня?»

Она смотрела на него как в последний раз и видела череп вместо лица.

…Что видела Росаура в лице Джозефа Эндрюса?..

Ужасное открытие и воспоминания, которые она мечтала вытеснить из своей головы навсегда, оглушили её, и застыть недвижимо перед юношей, чья судьба переломилась секунду назад, было крайне опрометчиво. Его корёжило от ярости, страха и унижения. Если бы над ним не стоял Эдмунд Глостер с палочкой в твёрдой руке, Эндрюс наверняка использовал бы эту заминку, чтобы напасть на Росауру и придушить её голыми руками. В конце концов, он был выше её на полторы головы.

И Эндрюс всё-таки дёрнулся. С палочки Глостера тут же сорвалась пара багровых искр. Эндрюс перевёл заплывший ненавистью взгляд на однокашника:

— Крыса.

Глостер повёл плечом и выжидающе посмотрел на Росауру. Она произнесла:

— Идём к Директору.

Глостер проводил их до каменной горгульи, которая при виде Росауры отпрыгнула в сторону даже без пароля — Дамблдор, несомненно, уже знал, что стряслось, и вот сам показался на ступенях винтовой лестницы, приглашая их войти. Только Глостеру он сказал, смерив его на редкость прохладным взглядом:

— Благодарю, мистер Глостер. Вы премного помогли профессору Вэйл. Однако даже такие ваши заслуги не позволяют мне закрыть глаза на нападение на студента. Я обговорю с вашим деканом этот вопрос. И я надеюсь, что могу положиться на ваше благоразумие, и вы не станете распространяться об этом происшествии. Не сомневаюсь, что со временем вся школа узнает об этом, но…

— Я не сплетник, сэр, — невозмутимо отвечал Глостер и чуть заметно усмехнулся: — Вы можете быть спокойны.

— А вы можете быть свободны.

Холодность Директора и заносчивость Глостера заставили Росауру задуматься о том, что «Экспеллиармус» — обезоруживающее заклятие, а не поджигающее. И ещё об этой занятной детали, что у Эндрюса вспыхнула мантия именно с того рукава, который скрывал клеймо. А ещё ей казалось очень странным, что Эндрюс носил метку, никак её не замаскировав. Рукава мантии и рубашки могли задраться и не подпаленные огнём. Судя по удивлённому лицу Эндрюса, он сам не ожидал, что его секрет выйдет наружу так запросто.

Оставалось только гадать, зачем Глостер столь явно подставил своего чуть ли не лучшего друга. Был таким ярым противником шовинистских идей?

Дамблдор выслушал рассказ Росауры о том, как она выследила Джозефа, но лицо его оставалось непроницаемым. На секунду Росаура поймала себя на мысли, не стоит ли она перед ним как та же провинившаяся школьница?.. В глазах Директора не было тепла или хотя бы намёка на удовлетворение. Скорее лишь только печаль и усталость.

И Росауру кольнула обида. Она чуть в лепёшку не разбилась, чтобы добраться до истины, выследить нарушителя порядка, а Дамблдор держался так, будто, во-первых, давно уже всё прекрасно знал, а, во-вторых, досадовал, что кроме него это теперь известно такой вот честолюбивой выскочке по имени Росаура Вэйл.

Когда Дамблдор обернулся к Эндрюсу, Росаура нащупала зачарованную книжечку в кармане. Написать Краучу, сейчас же! Вот то, чего он так ждал! Студент Хогвартса — Пожиратель смерти! Родители переполошатся, встанут на дыбы, и Дамблдору придётся открыть двери школы для последних сил прежней власти. Да, старый замок станет гарнизоном, но разве теперь это не безопаснее для всех? Зачем ждать, пока они ударят первыми? Если сюда придут те, кто способен дать отпор врагу, то и не придётся готовить детей в солдаты! Дамблдор ослеплён своим могуществом, полагается только на самого себя, позволяет себе роскошь руководствоваться соображениями гуманности, пытается сохранить руки чистыми… Вздор! Есть люди, которые могут сражаться, и они должны быть здесь, чтобы им удержаться.

…а среди тех людей есть один человек, который так дорог ей. И если она сейчас отдаст этого крысёныша на растерзание коршуну, то они встретятся, наконец-то встретятся и уже не расстанутся. Они будут бок о бок, и она даже сумеет его защитить!..

Тут Дамблдор провёл палочкой над рукой Джозефа. Клеймо побледнело и вовсе исчезло без следа.

— Иллюзия хитрая, нужно знать приём, чтобы её развеять, — сказал Дамблдор. — Те же чары, какими была сотворена ложная Метка над местом гибели профессора Норхема, я полагаю?

— Они самые, — выплюнул Эндрюс. Но выдерживать взгляд Директора он смог лишь пару секунд.

— Я уже говорил, Джозеф, — тихо промолвил Дамблдор, — в этой школе нет убийц. Но мне очень больно оттого, что ты взялся клеймить себя нарочно, будто бы твои руки уже в крови, и, более того, полагать это поводом для гордости. Пойми, такое не проходит бесследно, в отличие от этих чар. Тебе удалось обмануть и запугать детей, бесспорно. Но неужели ты думал, что обведёшь вокруг пальца взрослых? Если бы ты действительно совершил нечто подобное, ты бы сам себя не узнал… Но хуже всего вот что: в глазах тех, на кого ты пытался походить, ты посягнул на то, чего удостаиваются далеко не все. Они не спускают с рук такую дерзость, Джозеф.

Эндрюс побледнел и взгляда не поднял. Дамблдор тяжело вздохнул.

— Зачем ты за это взялся, Джозеф?..

Росаура подумала, что Дамблдор лучше самого Эндрюса смог бы объяснить причины этого поступка, но тут важно было другое: чтобы мальчик сознался сам. Однако тот мотнул головой:

— Я не должен перед вами отчитываться.

— Я лишь предлагаю поговорить, Джозеф.

— Не о чем тут говорить. Вы всё равно не поймёте.

— Мне жаль, что ты так считаешь.

— Да мне как-то плевать на вашу жалость, сэр. Вот только не надо делать вид, как будто вам на самом деле есть до нас дело.

— Я подал причину сомневаться в этом, Джозеф? Мне жаль вдвойне.

Печальный тон Дамблдора вывел Эндрюса из себя, и он вспылил:

— Вы думаете только о том, как вам выглядеть великим и мудрым! Чтобы вам предлагали стать Министром, а вы бы каждый раз отказывались! Потому что вместо того, чтобы действительно что-то делать, вы только занимаете своё золотое кресло и делаете вид, что всё про всех знаете и вообще уже преисполнились. Да пожалуйста, только не надо притворяться, будто у вас правда сердце болит за всех… тем более за таких, как я. Я против вас, ясно? — он ткнул в свою бледную руку, так и не одёрнув рукава. — Я сделал свой выбор, я знал, чем рискую.

— Ой ли? — негромко отозвался Дамблдор, казалось, ничуть не тронутый этой озлобленной речью. — Признаюсь, я… разочарован, Джозеф. Я… предполагал, что ты можешь натворить глупостей, но я надеялся, что ты всё-таки не станешь этого делать, с твоим-то умом.

— И на ваше разочарование, мне, положим, тоже плевать, сэр.

Дамблдор внимательно посмотрел на него.

— Боюсь, тебе не плевать на моё разочарование, Джозеф. Ты всегда пытался быть на хорошем счету, и тебе это прекрасно удавалось. Ты всегда был старательным, честолюбивым и способным. Ты всегда ставил себе планку выше носа, а меня, как и всех учителей, неизменно впечатляли твои упорство и успехи. Я не буду льстецом, если скажу, что ты — один из тех выпускников, кто подаёт большие надежды. И что же теперь… Как запросто ты рискнул всем тем, ради чего драл с самого себя по три шкуры все эти годы. Понимаю, гораздо проще заставить себя уважать и бояться не за академические успехи, а за принадлежность к людям, которые провозглашают себя учредителями нового порядка. Ты устал добиваться успеха, Джозеф, который всё равно слишком легко достаётся тем, у кого больше таланта. Я понимаю твоё желание самоутвердиться. Но я не понимаю, неужели ты не осознавал, что рано или поздно от тебя потребовали бы платы? Ты спрашивал себя, что бы ты сделал, если бы они захотели, чтобы ты пошёл дальше устрашающих надписей в тёмном углу?

Эндрюс потупил взгляд и закусил щёку.

— Да плевать, — огрызнулся он, но голос его дрогнул. — Если вы добиваетесь, чтобы я стал проситься обратно, то зря. Прогорел так прогорел.

— Так и сказать теперь твоим родителям?.. — будто в глубокой задумчивости произнёс Дамблдор, не глядя на Джозефа, но, конечно, прекрасно представляя, как дёрнулось его лицо. — Как объяснить им, почему их любимый, единственный сын будет исключён из школы на последнем курсе, а путь в мир, для которого он рождён, навсегда ему будет закрыт?.. Я помню разговор с твоей матерью, она так запросто поверила в то, что её сын — волшебник, и так радовалась…

— Хватит! — прокричал Джозеф Эндрюс, для которого каждое печально-ласковое слово Директора было сродни тычка ножом. — Не говорите мне о родителях…

— Но именно они пострадают от твоего решения больше всего.

— Нет! Они не пострадают. Я сделал это, чтобы защитить их, ясно? Потому что иначе никак! Кто нас защитит? Вы, что ли? Если бы вы были Самим Господом Богом, что бы вы сделали? Вы готовы всех повести на заклание, потому что так спасёте свою душу, как же! А я не хочу умирать! Он не пощадит никого! Он убивает, кого вздумается! Вы никого не можете защитить! Вы же видите, как все напуганы! Запугивать очень легко. Все вон как уже извелись, продержите так ещё пару недель, и все Ему в ножки бросятся, лишь бы это кончилось! Потому что вы не можете ничего сделать! Вы не можете нас защитить! Они запугали всех, и младших, и старшекурсников, они уже знают, что победили, а эти два месяца — так, кошки-мышки! Чтобы…

— Чтобы слабые духом, как ты, Джозеф, перебежали на нужную сторону, — негромко сказал Дамблдор, почти сокрушённо, и эта горечь выбесила Эндрюса совершенно:

— Да! Да, чёрт возьми! Потому что лучше быть крысой, чем мёртвым! Я не хочу умирать! Я не хочу, чтобы моих родителей распяли им на потеху! И я не хочу отказываться от волшебства! Они будут убивать таких, как я, или изгонять к магглам, а я не собираюсь отказываться от того, что моё! Я просто должен был доказать это, потому что Он, в отличие от вас, даёт гарантии!

— Едва ли ты видел самого Волан-де-Морта, Джозеф, иначе не говорил бы о гарантиях. Как я понимаю, человек, который дал тебе призрачную надежду…

— Я ничего не скажу! — вдруг резко выпалил Эндрюс.

— И научил тебя таким сложным чарам…

— Не спрашивайте у меня, я всё равно не скажу!

— И посулил тебе в награду настоящую Метку, произвёл на тебя глубокое впечатление своим положением и достатком и не преминул сказать, что умный волшебник будет использовать свой потенциал… безгранично. И достигнет всего, чего вздумает, и получит всё, что пожелает.

— Да, — глаза Джозефа налились яростью. — Пока вы сажаете нас на цепь, не даёте выйти за «рамки дозволенного», тот, кто действительно смел и умён, получит всё. А я не хочу быть на стороне проигравших. Моих родителей вы не защитите и меня не убережёте, потому что вам нужна личная преданность, а они… с ними можно договориться! И он сказал мне, что обо всём позаботится, если я…

— О, конечно, от тебя потребовали нечто большее, чем хулиганские надписи и фальшивая Тёмная метка…

— Да! Потому что я способен на большее! Потому что он увидел мой потенциал и не захотел его ограничивать! Они ценят таких, как я, а вы нас боитесь! И правильно, вам лучше бояться! Уже в эту субботу, в Самайн, всё решится, они свергнут правительство, а тем временем в школе…

Слова будто застряли у него поперёк горла. Росаура и глазом моргнуть не успела, как лицо его начало наливаться кровью. Он схватился за воротник, и тут всё его тело дёрнулось, будто его ударили кнутом.

— Он задыхается!..

Джозеф рухнул наземь, конвульсивно подёргиваясь, не издав ни единого звука. Когда Росаура подбежала к нему, она вскрикнула: лицо его чернело, словно по венам разлили чернила.

Дамблдор оказался тут же и взмахнул палочкой. Чёрная кровь замедлила свой бег. Но Джозеф всё ещё бился, точно рыба об лёд. Глаза его закатились. Росауре показалось, что свет чуть померк, и тут же ощутила, словно что-то большое и очень тяжёлое расширилось в пространстве. Уши заложило, по всей комнате прошла мощная вибрация. Росаура опёрлась о пол, не выпуская окостеневшей руки Джозефа Эндрюса, и подняла взгляд на Дамблдора. Его лицо тоже всё потемнело, как темнеет небо в грозовую пору. Морщины обозначились резче, точно выскобленные мастером по старому дереву, а серебристые волосы старого чародея развевались от неведомого ветра. Его голубые глаза, устремленные единственно на несчастного ученика, излучали сейчас яркий свет. И Росаура поняла, что то гигантское и тяжёлое, что заполнило пространство, было силой Альбуса Дамблдора, которую тот направил в противоборство с проклятьем, донимающим ребёнка.

Росаура смутно различала, когда всё закончилось. В голове звенело, а перед глазами мутилось. Она почувствовала только, что рука Джозефа Эндрюса чуть расслабилась и потеплела. Она ещё раз проморгалась и увидела, что Дамблдор вливает в приоткрытый рот Джозефа алые капли с небольшого флакона. Росаура перехватила запястье Эндрюса.

— Пульс очень медленный, — тихо сказала она, надеясь, что собственный голос не звучит слишком слабо.

— Я усыпил его, — отозвался Дамблдор. — Его нужно перевести в Больничное крыло…

— Но что с ним случилось?!

Альбус Дамблдор с невыразимой болью глядел на бесчувственного юношу и дрогнувшей рукой коснулся его белого лба. Отвёл влажную прядь белокурых волос.

— Мальчик нарушил Непреложный обет.

Рот Росауры раскрылся в беззвучном ужасе.

— Не целиком, договорить не успел, иначе был бы уже мёртв, — продолжал Дамблдор. — Он не назвал имени человека, который завербовал его, и не озвучил всех планов, в которые его посвятили, это его и уберегло.

— Это произошло в позапрошлую субботу, сэр, — тихо сказала Росаура. — На Клубе у профессора Слизнорта, там был…

— У нас нет никаких доказательств, чтобы обвинять кого бы то ни было. Нельзя исключать, что мистер Эндрюс завязал опасные знакомства ещё до приезда в школу.

Росаура хотела поспорить, но заметила, что Дамблдор отвёл взгляд. И подумала о Слизнорте. Не мог же Дамблдор так беспечно игнорировать очевидные факты… Значит, просто прикрывал старого друга? Ведь если станет известно, что на его собрании ученики подвергались такой опасности, расправа от разгневанных родителей будет быстра…

Росаура очень хотела встать и уйти подальше отсюда, но Дамблдор не вставал с колен подле бесчувственного ученика, и она сама продолжала сидеть на полу, поджав ноги, совсем как маленькая напуганная девочка.

— Не лучше ли сразу в Мунго? — спросила она об Эндрюсе.

Дамблдор поднял на неё странный взгляд, и что-то подсказало Росауре: настал черёд пройти испытание.

— Вы полагаете, в Мунго он будет в безопасности?

Росаура запнулась на полуслове. Этот мальчик связался с силами, которые превосходили его в сотни раз. Он дерзнул причислить себя к ближайшим последователям опаснейшего преступника и взял на себя обязательства перед его представителем посеять ужас и страх в сердцах своих товарищей. Вот только в школе о его проступках знало лишь три человека: Директор, молоденькая учительница и одноклассник. А за пределами школы он оказался бы под угрозой расправы, которую учинили бы над ним за излишнюю самонадеянность и проваленное задание террористы, что вырезают семьи и сжигают посёлки потехи ради.

Более того, он окажется под угрозой, если ещё хоть одна живая душа узнает о том, что он попался. Сердце Росауры сжалось, когда она медленно поднялась и жёсткий уголок зачарованной книжечки в потайном кармане кольнул её в бок. У террористов длинные руки. А единственное значимое различие между Бартемиусом Краучем и Альбусом Дамблдором было, быть может, в том, что для первого человеческая жизнь была фигурой на шахматной доске, а для второго — звездой на небесном своде.

Конечно же, Директор не просто не исключит Джозефа Эндрюса из школы, но и не даст ему покинуть её пределов. И так же бережно сохранит эту страшную тайну о заблудшей душе.

И того же он ждёт от неё, Росауры.

Тогда как она ждала совсем другого от этой долгой ночи. От всех своих трудов и дерзаний. Надежд и стремлений. Ведь сердце её стремилось единственно к одному человеку и успело опьяниться надеждой, что встреча состоится теперь, благодаря её маленькому триумфу… Альбус Дамблдор, конечно, всё понимал, наверняка давно уже знал, видел её всю как на ладони и… даже теперь ни слова ей не сказал. Лишь обозначив свою позицию и оставляя ей выбор — выйти вон и всё-таки черкнуть пару слов первому из двух господ, которым она всё это время служила. Сделать по-своему. Так, как ей хочется. Ради своего счастья.

«Но что за битва, в которой солдатами станут дети?..»

Стоило признать: Руфус Скримджер сам бы никогда такого не пожелал. Надежду, выторгованную за такую цену, он бы отверг. И неважно, как у неё щемит сердце.

Когда она уходила прочь, то не отнимала руки ото рта всю дорогу, пока не оказалась в своей крохотной спальне под скошенной крышей старого замка. По ней барабанил мерный октябрьский дождь. Росаура повалилась на кровать, и простыни показались ей холоднее речных вод. И только опустив лицо в подушку, она убрала руку, открывая путь рыданиям, которые всё равно никто бы не услышал.

* * *

Последнюю крупицу покоя она потеряла. Ночами её изводили безликие сны, которые были сильнее настоек, капель, чугунной усталости. Она вспомнила слова Сивиллы о том, что во сне тело не устаёт — и правда, измотанной просыпалась её душа, будто её за поводок таскали по лабиринту, из которого не было выхода.

Днём она пыталась бодриться. Остались ещё курсы, с которыми она не проводила урока в «пристанище», и в понедельник ей даже удалось воспрянуть духом, порадовавшись вместе с на редкость покладистыми второкурсниками. Она поймала себя на мысли, что, зайдя вслед за ними в просторный шатёр, она выискивала на голубом полотне звездочку и для себя. И с детской надеждой загадывала желание, а может, твердила молитву: «Пусть всё у всех будет хорошо, пожалуйста. Пусть всё у всех…» Совершенная глупость и даже жалкое состояние, неужели всё, как она может облегчить себе жизнь — это впасть в детство? Но ей было хорошо с детьми в те недолгие часы. И, кажется, они были не прочь взять её под крыло.

Однако во вторник она ощутила, насколько тонок был лёд, на котором она пыталась удержаться.

На занятии с третьим курсом Гриффиндора она расстелила поляну, где им предстояло воздвигнуть своё пристанище. Росаура очень надеялась, что это будет той самой управой на этих безбашенных хулиганов, которые, конечно, донельзя обаятельные, милые, улыбчивые, из раза в раз превращали урок в балаган, если не бойцовский ринг — потому что стояли в паре со слизеринцами. Склонившись над классным журналом, она была намерена биться за успех этого занятия насмерть.

— Аббот?

— Здесь!

— Блумсберри?

— Тута!

— Блумсберри!

— Да тут я, тут!

— Рискуете оказаться «там», то есть за дверью. Лавацки?

— Здесь, мэм.

— Мауэрс?

— Присутствует!

— А воспитание у вас отсутствует, Мауэрс. О’Фаррелл?

Перо в её руке споткнулось о тишину.

— О’Фаррелл!

— Не здесь.

Росаруа сморгнула и подняла взгляд. Макушки детей колыхались перед ней, как беспокойное море, но как она ни старалась разглядеть золотые кудряшки и вздёрнутый нос Фионы О’Фаррелл, всё твердило об одном: Фанни не было на уроке.

Обычное дело. Ученики заболевают. Задерживаются на предыдущих уроках. Прогуливают, в конце концов. Почему же перо так дрожит, что лучше бы его отложить от греха подальше, пока никто не увидел…

Но ведь и руки дрожат.

— А где она? Приболела? Вы же в такую погоду шарф только как факультетское знамя используете.

— Нет-нет, она не приболела, мэм! — спохватилась подружка Фанни, светловолосая девочка унылого вида, Элен. — Она ещё вчера вечером уехала, её отпросили у профессора Макгонаглл.

Росаура сцепила руки под столом так, что ногти вонзились в ладонь, будто до кости.

— Куда же её отпросили?

— Домой. Там что-то семейное…

Росаура порывисто встала. Слишком часто. Слишком часто за последний месяц детей забирали прямо с уроков, отпрашивали на несколько дней, потому что в их семью приходила беда и требовала к себе почтения.

И Росаура ещё слишком явственно помнила всхлипы и дрожь Лоры Карлайл, в одночасье осиротевшей.

— У неё у брата день рождения!

Росаура зажмурилась и заставила себя сделать три мерных вдоха подряд. Что же с ней творится… Его непоседливая племянница просто не явилась на занятие — а она со страху уже чего только не вообразила… А потом вспомнила горькие слова Алисы:

«А вот его матери приходится некрологи просматривать. Хороший он способ придумал не тревожить лишний раз родных: если вдруг что, они узнают в последнюю очередь!»

Фанни прибежала к ней на следующий день.

— Профессор, как же жалко, что я пропустила ваш урок! Ребята мне всё рассказали, ой, это, наверное, было так замечательно, а что, мы больше не будем так делать, совсем-совсем?..

— Почему же, — рассеянно отозвалась Росаура, делая вид, что очень занята бумагами на столе, которые благодаря муштре Макгонагалл приучилась держать в идеальном порядке, — может быть, и проведём, но…

— Ах, как это было бы здорово! Элен показала мне свою звёздочку, ну просто жуть как чудесно! И я всё поверить не могу, что ребята вместе с этими гадюками шалаш строили…

— Студенты Слизерина, Фанни, воздвигли своё отдельное пристанище, но на той же поляне. Ребята сами решили, что во избежание кровопролития так будет лучше.

— Но вы же пошли в гости к нашим!

— Я побывала и у тех, и у других.

— Но у нас первыми!

— Потому что вы разнесли бы всё в первые же три минуты, если бы я не уделила вам внимания.

Фанни весело рассмеялась, а Росаура закусила губу. Отчего-то вид сияющей Фанни был ей невыносим. Её улыбка и правда грозила спалить всё дотла, тут он был прав, впрочем, как и всегда.

— У тебя, кажется, Травология следующая, Фанни?

— Угу.

— Не опоздаешь?

— Угу…

Росаура в пятый раз поменяла местами журналы и попробовала, остро ли заточены карандаши, безжалостно воткнув их в ладонь.

— Он так и не пришёл на день рождения Коннора.

Росаура посчитала, что недостаточно убедилась, хорошо ли заострены грифели. Конечно, не самым лучшим образом. Можно было бы и поострее.

— А ведь он обещал!

Один из карандашей сломался, и Росаура вскинула голову. Ей показалось, что увидела своё отражение в лице тринадцатилетней девочки — на нём была та же тоска и боль, что в сердце Росауры, разве что примешалась ещё бессильная ярость, отчего брови её сошлись резким углом над вздёрнутым носом.

— Фанни…

— Да, я знаю, мама говорит, он теперь очень занятой, но он всегда был занятой, он всегда этим и отнекивался, ну да, да, я понимаю, папа сказал, что сейчас у него очень ответственный пост, и вообще я должна гордиться, но когда папа это сказал, знаете, что? Бабушка заплакала! Она вообще последние дни всегда плачет, мне об этом никто ничего не говорит, конечно, но я когда её увидела, сразу всё поняла, ну вот и почему он не пришёл, как он мог не прийти?!

— Фанни…

Фанни вздрогнула, опомнившись. И неизвестно, что увидела она в глазах своей молодой учительницы, о которой и думать уже позабыла, но вместо того, чтобы стушеваться и выбежать вон, как-то очень тоскливо вздохнула и тихонечко сказала:

— Неужели его начальник не понимает, что у него тоже есть семья? Ну ведь дают ему там отдохнуть или прилечь поспать хотя бы на полчасика. Не держат же его там на цепи! Так значит, он мог бы прийти хотя бы на пять минуточек!.. Просто… просто он не захотел. Когда очень хочешь или тебе очень важно, ты это сделаешь. А он не пришёл.

Печаль, что легла на лицо Фионы О’Фаррелл, была тяжёлой и мрачной, точно разлитый свинец.

— Просто он уже нас не любит.

— Наоборот, — сказала Росаура, — именно сейчас он особенно любит.

— Нет. Он всё это время пытался разучиться нас любить и вот разлюбил. Как бы перерезал спасательный трос, понимаете?

Росаура медленно вышла из-за стола.

— Ты спрашивала, что ты пропустила, Фанни. Я расскажу. Мы с ребятами, когда ловили падающие звезды, вспоминали самое дорогое, что у нас есть. Что согревает наше сердце. Ведь это не только заветные мечты, правда? Это ещё и драгоценные воспоминания. И — любовь к тем людям, которые дороги нам. Не нужно злиться, не отравляй гневом то, что горит внутри тебя, даже если тебе от этого бывает больно. Просто… думай о том, что от твоей обиды ему станет ещё тяжелее. Он бы очень хотел, чтобы ты думала о нём хорошо.

Фанни вздохнула.

— Ну, конечно. Ведь он самый лучший! Просто… — она сильно нахмурилась, сцепила руки так, что ногти вонзились в костяшки. — Просто я боюсь за него. Это плохо, да? — она резко подняла взгляд. — Я должна быть храброй, как он, это плохо, что я так боюсь!

Росаура смотрела на Фанни. Сколько эта девочка знает того, что ей, Росауре, неведомо, как запросто её самый сбивчивый рассказ мог бы напоить её сердце! Как хотелось Росауре обнять её, пригладить кудрявые волосы, заглянуть в ясные, доверчивые глаза и говорить, говорить всё — о нём, а Фанни отвечала бы охотно, потому что они обе желали бы спрашивать с него все клятвы, которых он осмотрительно не давал.

Росаура сказала:

— Мы всегда боимся за тех, кого любим. И храбрость в том, чтобы продолжать любить, как бы ни было страшно.

Глаза Фанни распахнулись, и в них сверкнула искорка.

— А вы тоже его любите?

Росаура опешила, думая об одном: улыбка Фионы О’Фаррелл напоминала о том, как мало нужно человеку для счастья. А Фанни в ошеломлённом молчании Росауры углядела то, в чём нуждалась — надежду и простор для мечты.

— Я никому не скажу!

А что тут сказать… Порой Росауре хотелось о том закричать, только чтобы он услышал и не смог уже отвертеться. Чтобы он посмотрел ей в глаза, и вместо терзаний, догадок, сомнений и страха их обоих заполнило бы спокойствие и непоколебимая уверенность, какая приходит в тот миг, когда не приходится лукавить с собственной совестью. Но вместо того, чтобы дать им обоим вздохнуть свободно и обрести смысл в эти тёмные и холодные, последние дни октября, он отстранялся и вовсе её избегал.

Единственное письмо, которое она получила за последнюю неделю в ответ на полдюжины своих, было краткой запиской:

«Ни в коем случае не покидай школы».

* * *

Вечером четверга Дамблдор собрал весь педагогический состав в учительской. Пришла и мадам Пинс, и Хагрид, и угрюмый завхоз Филч со своей драной кошкой, и даже мадам Помрфи отлучилась на полчаса из лазарета. Все преподаватели были очень уставшие после долгого рабочего дня, но не только утомление угнетало их — они не могли сделать глубокого вдоха из-за тревожного предчувствия, что костью стало поперёк горла.

Последняя неделя октября не потрясла их громкими происшествиями, но будто поэтому и было ещё тягостнее. Не нужно было быть особенно чувствительным человеком, чтобы ощутить, как липкая судорога дурного предчувствия проходит по позвоночнику.

Дамблдор задерживался, и преподаватели предались любимому занятию, которое лучше всего помогает снять напряжение: рассказам об экстремальных происшествиях на уроках, когда всё висит на волоске между жизнью и смертью (что случается в работе педагога примерно три раза на дню), а также обсуждениям учеников. Но вскоре всё свернуло в единственное русло.

— Записываем, коллеги, тема сегодняшнего собрания: «Как не позволить современному студенту сожрать тебя с потрохами», — балагурил профессор Маггловедения. — Вы не проведёте нам инструктаж, Сильванус? — обратился он к профессору по Уходу за магическими существами, чей потрёпанный облик служил не лучшей, зато самой правдивой рекламой его предмету: вместо правой руки и левой ноги (которые в разное время пошли на завтрак и обед тем фантастическим тварям, с которыми ему приходилось иметь дело), у него красовались жутковатые протезы, а ухо так и вовсе было одно, замены ему не сыскалось.

Сильванус Кеттлберн, профессор по Уходу за магическими существами, пожал плечами (точнее, дёрнул плечом, не отягчённым протезом):

— Если коротко и доступно, то в стрессовой ситуации пути два: бей или беги. Некоторые ещё предпочитают замереть на месте и прикинуться падалью.

«Это про меня», — подумала Росаура.

— Кажется, это наш вариант, — подхватила профессор Древних рун. — Бить детей плохо, бежать нам некуда, поскольку оставить детей без присмотра ещё хуже. Остаётся прикинуться мёртвыми, а потом восстать и призраками донимать их за несданную домашку до конца их дней.

— Боюсь, профессор, сейчас наши проблемы несколько серьёзнее, чем халатное отношение к домашней работе, — деликатно поправил профессор Флитвик.

Росаура покосилась на декана Когтеврана, чисто божьего одуванчика четырёх футов роста, (порядка 1м 20 см, — прим. автора) между тем отчего-то имевшего славу лучшего дуэлянта Дуэльного клуба, упразднённого лет сорок назад. Из-за того, что по росту профессор Флитвик смахивал на ребёнка, а голосок у него был писклявый, точно у домового эльфа, его всегда было сложно воспринимать всерьёз, а ещё создавалось впечатление, что он, как и все когтевранцы, витает в облаках и не находит причин спускаться от своих абстрактных построений и формул заклинаний (он преподавал этот предмет). Росаура не была уверена даже, что Дамблдор посвятил Флитвика в подробности истории Джозефа Эндрюса. Так, для всех преподавателей (вероятно, за исключением Макгонагалл) и любопытствующих студентов, было объявлено, что Эндрюс слёг с заразной болезнью, которую подцепил в Хогсмиде (заодно и веский предлог запретить походы в деревню на ближайшие выходные), и теперь лежит в изоляторе. Он и вправду лежал в изоляторе, и его каждый день осматривал целитель из больницы Святого Мунго, но большего Росаура не знала. Родители не могли навестить его, поскольку были магглами, и Дамблдор встречался с ними лично.

— И почему мы говорим, «наши проблемы»? — фыркнула профессор Нумерологии. — Эти спиногрызы зарвались хуже некуда. Их разгул должен быть их проблемой! Они будто совсем не боятся вылететь из школы. Что с ними будет без образования? Они слишком привыкли быть безнаказанными. Что мы можем делать — только баллы отнимать, с родителями поговорить, а образование фактически-то обязательное, мы же самых последних тупиц с курса на курс тянем, чтоб они хотя бы пару СОВ наскребли! Я знаю, — раздражённо добавила она, перекинув ногу на ногу, — что наш уважаемый Директор не приемлет «антигуманных методов». Но разве исключить самых отъявленных хулиганов — так уж антигуманно? Не антигуманно ли оставлять их вместе с нормальными детьми?

— При прежнем Директоре провинившихся заковывали в цепи в Подземельях… — мечтательно протянул из своего угла завхоз Филч.

— Не закинуть ли их в Запретный лес? — воодушевился профессор Маггловедения. — Формально они останутся на территории школы. Если у них шило в одном месте, — он любил ввернуть маггловскую поговорку, которую половина собравшихся не понимала, для него это был академический язык трёхступенчатых формул, — пусть перебесятся там, выживут в течение трёх дней — молодцы, сами приползут умолять, чтоб их обратно впустили!

— Я могу выпустить соплохвостов, — совершенно серьёзно кивнул головой (точнее, наклонил её на тот бок, где не было уха) профессор Кеттлберн.

— Тогда я этого, с ними пойду, значит, — пробасил Хагрид, всерьёз встревоженный.

— Это самостоятельная работа, Хагрид, — ухмыльнулась профессор Нумерологии, — внутрисемистровая аттестация, понимаешь?

— Да нельзя ж так с детями-то!

— А мне нравится, — хищно улыбнулась профессор Древних рун и в упор посмотрела на профессора Маггловедения, переплетя чуть зеленоватые пальцы с длинными ногтями, — вы большой оригинал, Гидеон. Ребятишкам нужна встряска. А то они себе звёздочек с неба посрывали и теперь о прогулках по радуге мечтают! — и она язвительно рассмеялась.

Росаура поджала губы. Она не сомневалась, что её подход у многих вызовет в лучшем случае снисходительную усмешку, а то и откровенную насмешку, и скорее удивилась, как её всё-таки это задевает сейчас, когда сердце её изнывало в гудящей тревоге совсем о другом.

— А это было бы неплохо устроить, — громко сказала Макгонагалл. Росаура обречённо вздохнула — конечно, у всех нервы ни к чёрту, вот они и хотят сбросить напряжение, выбрав её козлом отпущения. Однако от следующей фразы Макгонагалл Росаура задалась вопросом, а не снится ли ей сон: — Мои первокурсники наконец-то стали спокойно спать по ночам, а девочки с третьего курса украсили свою спальню этими самыми звёздочками. Изящное волшебство, профессор, — Макгонагалл кивнула Росауре через всю комнату, а заодно обвела грозным взглядом коллег, на случай, если вздумают прекословить. — Дети наконец-то получили то, что даёт каждому ребёнку уверенность и спокойствие. Они у нас здесь оторваны от семей, на то, чтобы преодолеть этот стресс уходит уйма времени, а учитывая обстоятельства, я ещё удивляюсь, как первокурсники поголовно не запросились домой ещё в сентябре. Наши ежедневные увещевания, пожалуй, как-то помогают студентам держать себя в руках, — Макгонагалл говорила о том, что деканы факультетов обязаны были каждый вечер проводить в гостиных небольшие беседы, — но нам всем стоит взять на заметку приём профессора Вэйл. Дать почувствовать детям, что школа — их второй дом, а не острог.

И, чуть возвысив голос, Макгонагалл заключила:

— Благодарю вас, профессор. Хоть кто-то соизволил подумать о детях, а не о выполнении учебного плана.

Росаура опустила взгляд. Ещё месяц назад её бы просто разорвало от тщеславного восторга. А гордость ещё бы нашёптывала ей, что принимать похвалу от заклятого врага — дело позорное, и ни в коем случае нельзя краснеть от удовольствия! Но теперь Росаура испытывала благодарность. Однако не сумела выразить её и взглядом — пришёл Дамблдор.

Все затихли, но едкого, злобного настроя не растеряли. Коллектив, очевидно, раскалывался на три неравные части. Одни не желали признавать проблему и подзуживали, другие признавали проблему и не хотели иметь к ней ни малейшего отношения, а немногочисленные третьи были очень серьёзны и ещё пытались найти какой-то выход, хотя лучше прочих должны были понимать, что шансы как-то выкрутиться стремятся к нулю.

— Мы оказались в серьёзном положении, — заговорил Дамблдор. — В школе привыкаешь к рутине, к тому, что всё идёт своим чередом. Мы всегда переживаем о детях и держим руку на пульсе, но можно подумать, что все наши тревоги ограничиваются тем, чтобы в июле из школы уехало столько же студентов, сколько приехало в сентябре. В целом, наша нынешняя проблема может быть сформулирована и так, только масштаб бедствия разительно шире.

Дамблдор выдержал паузу, окинул всех внимательным взглядом.

— Сердца детей отравлены, — сказал он. — У кого — страхом, у кого — отчаянием, у кого — нетерпимостью, у кого — завистью или злобой. С нас ещё спросится за это, но сейчас главное не допустить катастрофы. Я обращаюсь к вам за помощью.

Это было так странно слышать… Великий Альбус Дамблдор просит о помощи. Но, кажется, это его ничуть не унижало, не смущало. Быть может, и в этом была его хвалёная мудрость.

— Глупости, на которые готовы некоторые дети, могут представлять серьёзную опасность для других детей. И даже для учителей. Более того, мы здесь привыкли, что мир заканчивается школьной оградой. Нам придётся вспомнить, что это не так. Есть дети, которые слишком пристально следят за действиями лорда Волан-де-Морта.

Кого-то передёрнуло, кто-то глухо вскрикнул. Росаура против воли ощутила холодное дуновение страха. Дамблдор подождал и продолжил:

— В подростковом возрасте детям свойственно творить себе кумира. Увы, и это вновь камень в наш огород, в школе есть те, кто выбрал своим кумиром этого… человека. Вы могли заметить, что они стремятся всецело ему подражать. Локальные происшествия, межфакультетское напряжение — в какой-то момент это начало выходить за привычные рамки, и сейчас дело принимает крутой оборот. У нас есть все основания опасаться, что тридцать первого октября приверженцы идей чистокровности возьмутся осуществить нечто, что они сочтут грандиозным и пугающим. Акт устрашения, который на этот раз потрясёт всю школу. Наша задача, уважаемые учителя и сотрудники, предотвратить это.

Повисла колкая, неудобная тишина. Скептики едва ли впечатлились, конформисты заёрзали, идеалисты нахмурились.

— Вы говорите так, Альбус, будто есть серьёзные причины опасаться, что за пределами школы… ситуация примет критический оборот, — тщательно подбирая слова, высказался профессор Маггловедения.

— Причины есть, Гидеон, — сказал Дамблдор. — Я понимаю, мы все здесь в изрядной доле эскаписты, заперлись в замке и разделяем мечты и фантазии подрастающего поколения, однако я полагал, что уж вы-то следите за новостями, по крайней мере, маггловскими.

Профессор Маггловедения несколько стушевался. Но вперёд подалась профессор Астрономии:

— А я вообще не понимаю, почему мы так тревожимся, коллеги. Разве эти… возмутители спокойствия… имеют дурные намерения против студентов? Почему нас так беспокоит ситуация вне школы? Даже если там что-то и поменяется, разве мы не сможем договориться с их лидером? Школа всегда держалась в стороне от политики, не понимаю, почему сейчас возникли какие-то опасения, что на нас как-то скажется политическая ситуация. Мне кажется, вы раздуваете из мухи слона, уважаемые.

Макгонагалл поглядела на неё как на сумасшедшую, кто-то фыркнул, однако нашлись и те, кто согласно закивал и обратил на Дамблдора укоризненные взгляды, дескать, и правда, зачем так кошмарить-то! Мадам Трюк выругалась и принялась что-то втолковывать профессору Астрономии, не скупясь на выражения. Слизнорт вытер платком свою лысину. Макгонагалл решила взять ситуацию в свои руки:

— Празднование Хэллоуина нужно отменить.

— Но дети так его ждут! — воскликнула профессор Стебль. — Минерва, вы же сами только что говорили, как важно, чтобы дети почувствовали радость и спокойствие…

— Никогда не понимал, как можно чувствовать радость и спокойствие, когда все вокруг выряжаются нечистью и пауков засаливают, — хмыкнул профессор Маггловедения.

— Играя в страшилки, дети учатся преодолевать собственный страх, — говорила профессор Стебль, — все ведь понимают, что эти наряды и атрибуты — всего лишь игра, притворство, для смеха, и больше эти образы не кажутся им такими уж жуткими…

— Но, позвольте, для кого-то Хэллоуин, как это стало модно теперь называть, и сводится к «страшилкам», — фыркнул Слизнорт, — но для детей из уважаемых семей, с традициями, празднование Самайна всегда было значимым событием. Мои студенты, конечно, равнодушны ко всей этой мишуре, но они будут сильно разочарованы, если у них отнимут возможность встретить Самайн как полагается.

— Принести кровавую жертву в слизеринской гостиной? — съязвила Макгонагалл. Увы, её нападки, может, и вызывали симпатии, но в их противостояние со Слизнортом никто не лез. Она оставалась одна, гордая, разъярённая львица, а потому старый змей и не сильно переживал.

— Верно, праздник придётся отменить, — сказал Дамблдор, и все тут же смолкли, — но придумать, чем занять детей в грядущий уикэнд, жизненно необходимо. Нельзя допустить разброда и шатания. Детям должна быть обеспечена максимальная безопасность.

— Да запереть их всех в спальнях и дело с концом, — бросила мадам Трюк и закурила четвёртую папиросу. — Если есть угроза, что они тут всё к чертям подорвут, уж точно нельзя допустить большое скопление студентов в одном месте. И в Большой зал их лучше не пускать.

— Вы полагаете, они захотят друг друга отравить? — ахнул профессор Флитвик.

— Хуже, Филиус, они захотят отравить нас, — бросила профессор Древних рун.

— Это уже смешно, — нервно хохотнул Слизнорт, — если действительно есть опасения, что возникнут… недоразумения… то вполне можно на один день настоятельно попросить студентов оставаться в гостиных, сославшись на плохую погоду и, положим, какие-нибудь ремонтные работы. В гостиной же пусть будут присутствовать деканы…

— О, Гораций, мы, конечно, ничуть не сомневаемся в вашем чародейском мастерстве, — процедила Макгонагалл. — Однако на каждом факультете учится порядка семидесяти студентов. Если они одновременно совершат попытку нападения, едва ли вы сможете должным образом среагировать.

— Н-нападения?.. — Слизнорт поглядел на Макгонагалл как на сумасшедшую. — Чтобы мои студенты…

— Да, именно ваши студенты, — рявкнула Макгонагалл. — Именно ваши студенты заставляют нас ходить по коридорам, оглядываясь за спину, потому что впору ожидать непростительного под рёбра.

— Вы забываетесь, Минерва! — воскликнул Слизнорт.

— Студенты старших курсов уже достаточно обученные волшебники, чтобы нам оставаться настороже, — заметил профессор Маггловедения. — На прошлой неделе Теодор Гарвич проявлял нездоровый интерес к электрическим мясорубкам…

— Мне нравится идея с гостиными, — сказала профессор Нумерологии.

— Конечно, не вам же с ними там сидеть! — воскликнула профессор Стебль. — Нет, за своих-то я спокойна, они у меня паиньки, — косой взгляд на Слизнорта. — Но мы ведь не сможем держать их там вечно! Один вечер — ещё ладно, но как мы это объясним?

— У нас же не объявлено какое-нибудь там военное положение, Мерлин упаси! — поддакнула профессор Астрономии. — А если узнают родители? Они же нас на кол посадят за такое обращение. Нет, я решительно не понимаю, зачем так нагнетать!

— Про гостиные я имел в виду лишь настоятельную рекомендацию, которая будет выглядеть разумной ввиду внешних обстоятельств! — воскликнул Слизнорт. — Мы не можем совсем запретить детям ходить по школе. Это ведь почти как домашний арест, они имеют право знать, на каком основании…

— Быть может, изолировать только тех, кто представляет угрозу? — предположил профессор Кеттлбёрн. — Есть же у вас что-то наподобие черного списка, а, Дамблдор?

— В карцер! — осклабился из своего угла Филч.

Кто-то нервно рассмеялся, и учительская потонула в гуле возбуждённых голосов:

— Допустим, мы загоним их в гостиные на вечер. Но если в течение дня они успеют что-нибудь натворить?

— Они же все хитрые до невозможности. Быть может, они уже заложили в гостиные других факультетов какую-нибудь гадость, которая вырвется наружу только ночью на Самайн!

— Самайн! Из года в год какая-нибудь чертовщина творится! А помните, как в шестьдесят третьем…

— Вы понимаете, что если пострадает хотя бы один ребёнок, это будет катастрофа? А судя по всему, они готовятся чуть ли не разрушить школу до основания!

— А если старшие возьмут в заложники младших?

— Да напоить их всех к черту сывороткой правды!

— Волчий билет захотели, сэр?

— Вот так всегда, ты перед ними с бубном спляши, пальцем не тронь, а они тебя в грязи изваляют, сапогами затопчут, и хоть бы что, нам ещё молиться, чтоб и волоска с их головушек не упало!

— Нужно что-то предпринять, — качал головой профессор Кетллбёрн. — Нас тут шестнадцать, то есть… — он покосился на пустое кресло, которое имел привычку занимать Салливан Норхем; на кресло это никто не решался претендовать, но и никто не осмеливался его убрать, — …пятнадцать взрослых волшебников, — Филч, будучи сквиббом (ребенком, рождённым в семье волшебников, но лишенным способностей к чародейству), и Хагрид, когда-то исключенный с третьего курса с лишением права колдовать, опустили глаза, — на три сотни детей. Да они запросто затопчут нас, как стадо кентавров!

— Надо усилить патрулирования коридоров, — попыталась рассуждать здраво профессор Стебль. — Они и носу сунуть не вздумают, если поймут, что на каждом шагу можно столкнуться с преподавателем.

— Да так уж носу не высунут! — разъярилась вдруг Макгонагалл. — Вы представляете, что будет, если, допустим, три старшекурсника, эти ваши кабаны, Помона, разом нападут в темном коридоре на мисс Вэйл?

— Так не пускайте мисс Вэйл в тёмный коридор! — фыркнула профессор Стебль.

— Чего они хотят? Что они собираются делать?

— Быть может, дорогая Сивилла нам расскажет? — с издёвкой пропела профессор Нумерологии. — Ну, милочка, не стесняйтесь, ваш пророческий дар сейчас был бы очень кстати! А то мы сидим как олухи, в небо пальцем тычем…

Трелони только плотнее запахнулась в свои шали, жалобно забренчав браслетами. Она сидела в рот воды набрав, и Росауре тягостно было смотреть на подругу. Ведь она действительно могла бы сказать… но кто бы стал её слушать!

— А вы не думаете, — подал голос профессор Флитвик, — что они могли догадаться о нашем намерении им помешать? Запереть в гостиных, даже если домой выслать. Они, конечно, те ещё оболтусы и далеко не все звёзды с неба хватают, невзирая на наши старания, однако… вы не можете отрицать, что в нашей школе учатся способные дети. И они вполне могут одурачить нас, если серьёзно возьмутся за дело. О, уверяю вас, они заготовили заранее всех чёртиков в табакерках. Те просто выскочат в нужную секунду, и мы ничего не сможем поделать, даже если очень хорошо подготовимся. По крайней мере, мои студенты точно найдут нестандартное решение и выберутся даже из завязанного мешка, подвешенного над пропастью.

— Вы будто гордитесь тем, что они отыщут любую возможность сбросить в пропасть нас, Филиус! — разгневанно зашипел кто-то.

Декан Когтеврана развёл руками:

— С грехом пополам, но мы все тут душу кладём на эту работу, господа.

— Да отправьте по домам всех семикурсников со Слизерина, и дело с концом. Или заприте их в Подземельях.

— Я бы попросил!..

— Благодарю вас, — возвысил голос Альбус Дамблдор.

Всё это время он сидел с отрешённым видом, чуть откинувшись в своём резном кресле. Росаура украдкой наблюдала за ним, и ей становилось страшно и горько оттого, как печать скорби отягчает тонкие черты старческого лица. Он знал непомерно больше их всех вместе взятых. Знал доподлинно имена детей, которых за последние полчаса предложили пустить на корм рыбам и четвертовать. Знал, что происходит за школьной оградой и к чему всё идёт. Знал, что всю муку ответственности ему не с кем разделить. Сотрудники, на которых он желал бы положиться, за редким исключением сами вели себя как дети, причём особой породы отличников: слишком боялись взяться за дело, в котором наверняка допустили бы ошибку.

Но если они боялись, что ошибка повредит их репутации и хорошему мнению о самих себе, то Дамблдор понимал: в деле безопасности детей ошибка будет стоить слишком дорого. Подавив тяжкий вздох, он подался вперёд и заговорил:

— Я хотел бы прояснить несколько деталей. Мы не будем устраивать за детьми слежку, водить под конвоем, стращать их, запирать под замок, сажать на хлеб и воду, выгонять на мороз и драть за уши. Любое насилие с нашей стороны — и они убедятся в своей правоте, а те, кто ещё колеблется, сделают неверный выбор. Те же, ради кого мы это сделаем, озлобятся и сочтут, что борьба может вестись только так, «око за око». Но в том-то и дело. Мы не должны защищать одних и преследовать других. Мы должны защитить их всех от них же самих. Любое разделение пагубно.

Все вновь замолчали подавленно, кто-то переглянулся. Профессор Нумерологии поднялась и пожала плечами.

— Знаете, я — преподаватель, а не нянька. Я знаю свой предмет, и при устройстве на должность я полагала, что этого достаточно. Мои сверхурочные усилия необходимо было обговаривать на берегу. Я здесь пашу как лошадь не для того, чтобы подставлять другую щёку. Если ситуация действительно критическая и все, кто останется в школе, будут вовлечены, прошу оформить мне больничный до следующей среды. Ничего личного, господа. Доброго вечера.

Она вышла.

Слизнорт покачал своей большой головой. Профессор Маггловедения многозначительно прокашлялся. Макгонагалл приняла вид мрачного торжества. Мадам Трюк сплюнула.

— Вы, Альбус, лучше отправите в свободное плавание половину педсостава, чем выпустите из школы хоть одного ученика.

— Верно, Роланда, — отвечал Дамблдор. — Мы все тут взрослые люди. Я никого не неволю. Ситуация для кого-то может показаться шокирующей и непредвиденной. Я не вправе требовать от вас… сверхурочной работы, которая если и окупится, то не на этом свете. И, быть может, профессор, — он чуть кивнул на дверь, — подала нам здравый пример. Лучше нам прояснить всё сейчас, чем в критический момент выяснить, что кто-то не готов взять на себя необходимую ответственность. Это не плохо, я не желаю никого устыдить. Я призываю вас быть честными с самими собой. И на эффектных жестах я не настаиваю. Вы можете подать мне прошение завтра в течение дня и получить оплачиваемый отпуск на несколько дней. Даю вам моё слово, что на наши трудовые отношения ваше решение никак не повлияет.

Как бы легко и непринуждённо ни говорил Дамблдор, молчание всё же было тягостным.

— Мы должны постараться ради самих же детей, а не ради собственной педагогической репутации, — сказал Дамблдор чуть погодя. — Мы должны сделать всё, чтобы они не совершили роковую ошибку. Я не сомневаюсь, что мы можем быстро устранить любое тёмное колдовство, на которое они решатся, и я не стал бы сгущать краски, опасаясь, с позволения сказать, жертв, по крайней мере, не в том смысле, в каком мы привыкли к этому слову. Но они сами станут жертвами собственной злобы, если мы не поможем им. Если мы не предупредим их опрометчивый шаг. Не дадим им повода его совершить. Ведь, видите ли, если мы запрём их в гостиных и проверим всех детекторами лжи и вредноскопами, то, положим, на этот уикенд мы будем спокойны за безопасность детей. Но что даст нам гарантию, что через неделю опасность минует? Нужно загасить в них желание вредительствовать, а не связывать им руки.

— Не поздно ли, Альбус, говорить высокие речи о терпимости? — горько усмехнулась мадам Трюк.

— «Непротивление злу насилием», — вздохнул профессор Маггловедения, — хоть когда-нибудь это срабатывало на практике?

— Но, позвольте, — сорвался Слизнорт, — как вообще можно всерьёз размышлять о насилии, если речь идёт о детях!

— В том-то и проблема, — ответила ему Трюк. — Вы всё носитесь с ними и называете их детишками. А они уже здоровые лбы, пьют, курят, матерятся, половую жизнь ведут и вообще не прочь записаться в преступники без приставки «малолетние». Подставлять щёку, Альбус, это никак уже их не образумит. Среди этих гадёнышей есть те ещё садисты, больные на голову, и вот так развязывать им руки… — она покачала головой, сбила пепел с папиросы. — По мне так, вышвырнуть их отсюда нахрен.

Кто-то с привычкой пресмыкаться перед начальством обеспокоенно покосился на Дамблдора. Тот же грустно улыбнулся:

— Вы правы, Роланда, мы, учителя, страдаем определённого рода наивностью — нам кажется, что пока дети на нашем попечении, мы полностью несём за них ответ. Выгнать их — значит отказаться от ответственности. Вы представляете, — в голосе его что-то незаметно изменилось, — куда попадут те, кто очевидно первый кандидат на то, чтобы покинуть школу? Кажется безобидным и естественным отправить их по домам. Но что ждёт их дома? Точнее, кто?

Молчание подёрнулось изморозью.

— Эти дети, заигравшись, возомнили, будто выбрали себе идеалы. Они, конечно же, заблуждаются и, сами того не ведая, подвергаются большой опасности, когда ходят по грани дозволенного. Но самым страшным наказанием за эту ошибку будет, если их навсегда заклеймят — а лорд Волан-де-Морт всегда приветствовал в своих рядах юных сторонников. Это перечеркнёт им всю жизнь. А вы сомневаетесь, что родители не предадут ему в руки своих детей? И предлагаете как можно скорее предоставить им эту возможность, выдворив этих детей из школы? В каком-то смысле, эти дети в большей опасности чем те, над кем они устраивают издевательства в тёмном углу. Вы готовы отречься от них сейчас, чтобы завтра их заставили вырезать семью магглов? А послезавтра — бросили как пушечное мясо под заклятья мракоборцев?

Дамблдор приподнялся с кресла и медленно обошёл его, опираясь о спинку. В этом жесте была вся усталость, которую он мог позволить себе.

— Пока мы все вместе здесь, в школе, главный враг остаётся там, за оградой. Он пытается расколоть нас изнутри, очень давно и упорно. Но я не допущу, чтобы определённые дети были названы врагами. Чтобы мы стали воевать против них. Напротив, мы должны сделать всё, чтобы они поняли — мы едины и они тоже часть нашего круга. Их мы тоже будем защищать. У них ещё есть время сделать верный выбор. А если они не хотят… я отказываюсь карать их за это, как будто я поставлен над ними судьёй, и отнимать у них последний, может быть, шанс.

Дамблдор так и стоял ко всем вполоборота, не поднимая своих лазурных глаз — как знать, не померк ли в них дивный свет?.. Учителя молчали. На чьих-то лицах, как у Макгонагалл, разгорелась суровая решимость. Кто-то прятал глаза, совсем не готовый к такому обороту дел, вяло переминал пальцы. Кто-то кривил губы в снисходительной усмешке к очередным причудам этого старика, которые приходилось терпеть из года в год ради сносной зарплаты.

Росаура чуть склонила голову и увидела в мутном окне, за которым бушевал дождь, своё отражение. Её лицо было мертвенно бледно.

— А теперь я попрошу вас выслушать предписания, которым мы постараемся следовать в ближайшие дни, — сказал Дамблдор. — И те, кто готов взять на себе ещё и эти обязанности, получат расписание ночных дежурств от профессора Макгонагалл лично.

* * *

Совещание затянулось до полуночи. Еле дождавшись, когда же их распустят, Росаура поспешила к себе.

«Прошу, встретимся! Когда угодно, где угодно, только умоляю тебя, встретимся!»

Афина прищёлкнула клювом, но удержалась даже от привычного укоризненного взгляда. Покорно вылетела в беспокойную ночь, оставив хозяйку сгорать в безумной надежде, что возможно обернуть время вспять.

Пятница прошла для Росауры как в тумане. Дети были расстроены, что замок не украшают к Хэллоуину, но во второй половине дня пришли слухи, что вместо учителей за дело взялись неизвестные: по стенам Хогвартса в изобилии расплескались красные чернила, что и в темноте горели будто огнём, увещевая и устрашая. Старосты были отпущены с уроков, чтобы устранить безобразие, а утомлённые учителя, доведя последние пары, отправились кто патрулировать коридоры, кто — бдеть над растерянными детьми. Росаура не сочла нужным заботиться ни о том, ни о другом. До обеда она ещё убеждала себя, что Афина физически не способна совершить два огромных перелёта подряд, глупо ждать её до конца рабочего дня, но разве он не отправил бы с ответом, который требовался срочно, другую сову или даже летучую мышь? Поэтому занятия она провела сегодня почти вслепую, не отводя глаз от окна, за которым бушевала холодная буря. Её спасло только то, что и дети все в последнюю очередь думали об уроках, перешёптывались, вертели головами, то и дело просились выйти, и Росаура давала выход перекипевшему волнению, сварливо окрикивая беспокойных учеников и даже не скупясь стучать палочкой об стол (так едва не превратила его в щетинистого борова, но вовремя спохватилась).

И вот, уже вечер. На ужин она не пошла, боясь пропустить письмо. Мысли о том, как крылатому гонцу пробираться сквозь шторм, её ничуть не волновали. Ей нужен был его ответ, немедленно, и больше ничего не существовало. Она просидела за учительским столом час, может, два, а то и больше, не заметила, как класс погрузился в кромешный мрак, но всё пребывала в оцепенении, в которое вылилось её дикое нетерпение.

Слабый стук об стекло показался ей громом.

— Афина!

Это была она. Бедная сова, вся растрёпанная, мокрая до последнего пёрышка, слабо ухнула и повалилась на руки к хозяйке. И Росаура потом долго себя винила, что первым её порывом было отыскать письмо…

Но тонкие совиные лапки оказались пусты. Росаура сжала зубы, уложила Афину на стол, провела палочкой, высушивая несчастную птицу, приманила воду и лакомство.

— И зачем он заставил тебя лететь почти без передышки, да в такую погоду!

Сова глухо ухнула: «Да не заставлял меня никто. Но как тебя одну-то, бедовую, без присмотра оставишь?»

— Бедная ты моя, самоотверженная летунья, — приговаривала Росаура, а голос её срывался в волнении. — Ты самая моя любимая, самая лучшая… что бы мы без тебя делали!

Сова отогревалась, косила на Росауру мутным взглядом. Росаура поглаживала её, но вместе с тем и ощупывала — где же, где же письмо?.. И, вскрикнув, одёрнула укушенный палец.

Афина сурово глядела на неё исподлобья и качала головой.

— Ты… ты потеряла письмо?

Афина вновь покачала головой.

— Такая буря, бедненькая, конечно, тебе было его не донести, но отчего же он его не заколдовал, чтобы не намокло…

Афина клацнула когтем об стол. Росаура нахмурилась.

— Как это… нет письма?.. Но он ведь дал ответ?

Афина ухнула.

— На словах?!

Афина ухнула дважды.

— И что? Что он сказал? Ты хоть видела его? Не молчи же!

Афина тяжело вздохнула и поглядела на Росауру почти с жалостью. Росаура вглядывалась в золотые глаза совы, будто надеялась увидеть там отражение человека, который так же смотрел в них двенадцать часов назад.

И ничего не ответил. Ни-че-го. Кроме того, что подразумевалось в молчании:

«Забудь обо мне и не смей покидать школы».

— Ну уж нет.

В Росауре что-то вспыхнуло. В голове зашумело.

Что же, он не желает ей и слова молвить, так она сама к нему явится. Плевать на всё, на школу, на предписания. Плевать на то, что он о себе возомнил, пока стоически дожидается смертного часа. Решил отстранить её, запереть в самой высокой башне, чтоб под ногами не путалась! Чёрта с два. Она сейчас же придёт в Министерство, хотя бы под предлогом, что ей нужно срочно переговорить с Краучем (рука сама нащупала в кармане зачарованную книжечку), а если понадобиться — и вправду сдаст начальнику того же Джозефа Эндрюса, и не место здесь сантиментам и благородству, если такова будет цена вмешательства в судьбу того, кто ей дорог, она готова заплатить сполна! Она не даст ему «пасть смертью храбрых», или что он там себе выдумал! У неё скопился такой запас зелья без сновидений, что можно усыпить и кита… Быть может, подло, кто-нибудь скажет, гнусно, и он, конечно, никогда не простит ни себя, ни её, но он хотя бы будет жив! Ничего, найдут ещё одного бригадира, незаменимых людей нет, а они там привыкли разменивать фигуры… А из него сделали боевого слона, он и рад, он и видит в этом великий смысл. Как бы не так! И страшно подумать, на нервах, в одиночестве, она почти что всерьёз прониклась всеми этими гриффиндорскими ценностями вроде благородства, чувства долга, самоотверженности во имя общего блага. К чёрту общее. Ей нужно её, кровное, вымоленное, почему она должна отрекаться от счастья, если кто-то говорит, что это недостойно, бежать с поля боя? Кто придумал эту глупость, что честь стоит жизни? Какие-то люди, которые позволяют собой пользоваться тем, кто отсиживается на высоких постах и наблюдает, сложа руки, передвигает пешки по клеточкам. Пешкам и остаётся что утешаться этой эфемерной «честью», «геройством», «долгом» и «подвигом». А ей что потом, мизинец в спичечном коробке? У неё своя, женская правда и честь, и пока рыцари спасают весь мир, она будет спасать единственного того, кто ей дорог.

Или пусть хотя бы скажет ей в глаза, что объятья могилы ему дороже.

Если бы кто-то шепнул сейчас ласково, что в подобных размышлениях она чертовски похожа на мать, Росаура стёрла бы наглеца в порошок.

И она уже не слышала взволнованного уханья совы, когда выбежала из класса, даже не затворив окна. На ходу сорвала с вешалки плащ, хотя по погоде пристало бы уже носить пальто, и как была, в учительской мантии, со стоптанным подолом, с рукавами, испачканными мелом, кинулась вниз по пустующим коридорам, по скрипящим лестницам…

— Мисс Вэйл?

Росаура вздрогнула всем телом. Она была уже так близко к выходу, как из-за угла показалась Макгонагалл, и под её суровым взглядом Росауре стало ещё хуже. Казалось, ещё немного, и она просто не устоит на ногах — да она их вовсе не чувствовала.

— Вы меня слышите? — Росаура мотнула головой. Звук и вправду доносился до неё мутным, искажённым. — Вы плохо выглядите. Вы больны?

— Н-нет, профессор. Ничуть.

Макгонагалл, конечно, ничуть не поверила. Покачала головой, однако через напускную строгость пробилась печаль и даже, неужто бы… сочувствие. И Росаура ухватилась за то, что привиделось ей, не решаясь уточнить, не игра ли это воображения, как хватается утопающий за соломинку:

— Болен мой… близкий человек. Мне очень надо его навестить, понимаете?

Едва ли это можно было назвать откровенной ложью, так что Макгонагалл не попала впросак, поверив Росауре.

— Мне очень жаль, мисс Вэйл, но… Боюсь, сейчас будет проблематично выпустить вас из замка. На ночь защитные чары усиливаются, просто так выйти за ограду вы не сможете. Для этого придётся потревожить профессора Дамблдора…

Росаура чуть не топнула каблуком: «Потревожить! Да, потревожим профессора Дамблдора, хоть Самого Господа Бога, потому что профессору Дамблдору откуда знать ту тревогу, которая точит меня червём!»

— … А профессор Дамблдор сейчас не в школе.

— Как — не в школе?.. — изумилась Росаура.

В такую ночь, когда все ждали, что гроза вот-вот разразится, Директора нет в школе!

— Я вам ничего не говорила! — тут же шикнула Макгонагалл. — Исключительно ввиду вашего отчаянного положения я вам это сообщаю в надежде на ваше благоразумие.

— Когда он прибудет? — нетерпеливо спросила Росаура.

Пусть так, она дождётся и пойдёт прямо к нему и скажет, вот, как вы и предполагали, я — бесполезная, никчёмная, какой вам прок держать меня тут взаперти? Отпустите меня с миром — и забудем обо всём, что между нами было, потому что друг другу мы так и не пригодились, а только принесли разочарование и досаду.

— Тогда, когда это будет нужно, — туманно отвечала Макгонагалл.

Росаура, как ни была обуяна собственными чувствами, заметила в голосе и жестах профессора Трансфигурации и сомнения, и опасения. Макгонагалл сама полагала, что Директор оставил их на произвол судьбы, пусть запрещала себе так думать, ведь она должна была отстаивать его честное имя, несмотря ни на что. И как этот человек только заручается такой преданностью?..

Поскольку Росаура промолчала, упустив шанс сделать ещё один отчаянный ход, Макгонагалл покачала головой и вдруг перешла на неожиданно тихий, почти мягкий тон:

— У каждого из нас кто-то под сердцем, мисс Вэйл. Но прежде всего мы — учителя. Вы пришли в школу, чтобы оберегать детей. Неужели вы хотите сбежать, сейчас! пусть и под таким благовидным предлогом?

Проклятые гриффиндорцы всегда били в лоб и, стоит признать, редко промахивались.

— Я не хочу «сбежать», — выдавила Росаура, задохнувшись одновременно от стыда и возмущения. — Мне просто нужно…

— Вам нужно быть сейчас в северном крыле на дежурстве. Как и всем нам, каждому нужно быть… — Макгонагалл помедлила секунду, не сводя с Росауры внимательного взгляда, и довершила: — Каждый сейчас должен быть на своём посту.

Росаура дар речи потеряла — то ли от гнева, то ли от бессилия, то ли от страшного осознания, что Минерва Макгонагалл абсолютно права. Что он бы сказал то же самое и не был бы рад видеть её сейчас, когда стоял на своём посту, как бы она к нему ни стремилась.

А Макгонагалл ещё и добавила негромко:

— Вы меня понимаете?

Как будто прекрасно всё понимала, понимала лучше самой Росауры.

«Как долго они все будут старше и опытней, сколько можно быть такими умудрёнными и всеведущими?! То, что они откуда-то всё знают, не значит, что они действительно могут понять… Потому что пусть они кивают и хмурят брови, пусть утирают скупую слезу, но всё это ничего не стоит, потому что у них не болит, не болит, не болит!..»

— Ступайте в северное крыло, мисс Вэйл, и возьмите с собой призрака. О любых прецедентах сообщайте незамедлительно. Бодрящее зелье при вас? Мистер Филч сменит вас в шесть утра.

Росаура слабо ухмыльнулась. Северное крыло было самым нелюдимым уголком замка. Кроме башни Когтеврана совершенно ничем не было примечательным. Поэтому её и отправили слоняться там в темных, поросших пылью коридорах, как самую слабую, а на смену ей высылают сквиба…

Сказать откровенно, она и рада была не спать в эту ночь. Сны, которые овладевали ею в последнюю неделю, утомляли её больше, чем пять пар занятий подряд. Снов этих она не запоминала, но они определённо ложились грузом на грудь, сковывали движения, затрудняли дыхание. Она догадывалась: во сне ей открывалась правда, которую она не смогла бы выдержать, и при пробуждении рассудок тщательно уничтожал эту правду, но следы её оседали на душе свинцовой пылью.

В какой-то момент её объял стыд. И на что только она была способна в запале обиды и ревнивого желания подчинить себе не только обстоятельства, но и свободную волю дорогого ей человека! Заставить его избежать того, в чём он видел смысл всего своего служения… Но так нельзя. Нельзя, это… недостойно. Это позволительно старикам, женщинам, детям, но не воинам, которые призваны не оставлять своего поста.

Но даже осознание того, насколько вот это — достойно, никак не могло её утешить. Она не могла найти в себе силы и то же достоинство, чтобы важно кивнуть и сказать: «Да, он — человек чести, и я горжусь тем, что он готов принести себя в жертву, потому что таков его долг, а долг свят». Умом-то она понимала, что у него есть своя правда, за которую он готов умереть, но… её любви, некогда робкой, а теперь неистовой, такие слова казались кощунственными.

«Если я не увижу его, я себе не прощу».

Это была не мысль даже — её вера. И, прибежав к себе после дежурства в седьмом часу утра, Росаура крикнула:

— Афина!

Сова тревожно ухнула. Такого сурового тона, в котором прорезались властные нотки, она никогда не слышала от своей юной хозяйки. А потому героически сбросила с себя утомление недавних перелётов вместе с парой золотистых пёрышек и уселась на плечо к Росауре.

А та нацарапала сломанным пером всего одну строчку, коснулась палочкой, и чернила на миг вспыхнули — теперь человек, прочитавший послание, сможет переместиться в указанное место, даже никогда прежде там не бывав. Росаура протянула Афине этот жалкий клочок пергамента, в котором теперь была заключена вся надежда, всё дерзновение.

Афина щёлкнула клювом, в её ласковых, уставших глазах отразилась горечь: «Да что ж с тобой делается, бедная ты моя?..»

Росаура прервала её жёстко:

— Ты найдёшь Руфуса Скримджера. Ты достанешь его хоть из-под земли! И не надо ничего спрашивать. Ты просто скажешь ему… что я жду его, что я буду его ждать, и пусть только попробует не явиться!

Росаура толкнула створку окна, Афина хлопнула крыльями, увидев топкую мглу, пронизанную холодным дождём. Утро не спешило озарять собой горизонт. Сердце Росауры билось так же быстро и дёргано, как и птичье сердечко её любимицы. Афина кинула на хозяйку печальный взгляд, но даже не стала сопротивляться этому безумному намерению хозяйки заставить её совершить третий за последние три дня перелёт через всю страну… Росаура и сама мучилась совестью, но другую сову отправить не могла: Афина будет её заступницей, её ходатаем, она исполнит в точности то, что сказано, и добьётся того, чего Росаура так желала. И свою готовность Афина выразила в том, что легонько клюнула Росауре мочку уха. Но от этой почти материнской нежности не стало легче, наоборот, призрак жалости напугал Росауру, довёл до ярости, заронив сомнение: будто все кругом уже знали что-то, от чего она выискивала средство спастись.

— Ну!

Она подкинула сову на руке, и та сгинула в темноте наступающего дня. Последнего дня этого злополучного октября.

Будь воля Росауры, она бы тотчас ринулась туда же, куда отослала Афину — в Лондон. Но смысл? Сове на перелёт потребуется часов восемь, и то в лучшем случае. Сидеть в указанном месте и на стенку лезть в тупом ожидании? Лучше она побудет с детьми столько, сколько ещё может себе позволить, столько, чтобы совести не за что было её укорить, когда через восемь часов она покинет школу: отпустят ли её добровольно, или она попросту сбежит.