Любовь твоя — лишь клятвопреступленье,

Коль ты нарушишь клятву и убьешь

Любовь, которую клялся́ лелеять.

У. Шекспир, «Ромео и Джульетта»

На рассвете тридцать первого октября сон так и не подступил к стенам её высокой башни, и Росаура, силой оторвав взгляд от мутной пелены за окном, куда упорхнула Афина с посланием для единственного человека, облик которого застилал взор до огненных искр, заставила себя спуститься в Большой зал, пусть совершенно не чувствовала голода. Но там должны были быть люди — единственное средство, чтобы не сойти с ума от всепожирающей тревоги и тщетного ожидания… то ли чуда, то ли кошмара.

Ожидание это не терзало её больше, как в предыдущие дни, не грызло, как бывало ночами, смутными снами, но легло свинцовой тишиной на душу: что-то случится. Неизбежно случится, и перед этим будут бессильны все. Но в человеке до конца неистребима надежда. Росаура спускалась по лестнице и считала минуты, которые предположительно занимал перелёт через весь остров, из Шотландии в Англию, уставшей птицы в жестокую непогоду. Ну, где Афина сейчас? Выдержит ли схватку с штормом? Не потеряет ли весточки? Успеет ли?.. До чего? До чего ей нужно успеть, во что бы то ни стало?..

До того, что случится. Неизбежно случится. Господи, хватит! Нельзя…

Несмотря на ранний час и привычку студентов по выходным нежиться в постелях, а преподавателей — завтракать в своих апартаментах, у высоких резных дверей уже собралась небольшая толпа. Росаура поймала встревоженный взгляд профессора Древних рун.

— Двери не открываются.

Большой зал запирали на ночь, чтобы не выискивать студентов под столами, но каждый день, ровно в половину восьмого, высокие резные двери растворялись перед пришедшими к трапезе. На часах было уже без четверти восемь. Росаура окинула взглядом студентов — большинство из них были гриффиндорцы-квиддичисты, видимо, с утра пораньше собрались на тренировку, а ведь все спортсмены — фанатики, хоть в дождь, хоть в буран, они будут играть. Тут к ним подошла мадам Трюк, заспанная и раздражённая — наверняка успела перехватить пару часов под зельем без сновидений.

— Если не откроем сами, они их нахрен вышибут, — угрюмо оповестила она, указав на гриффиндорцев.

Профессор Древних рун сомневалась. Росаура тоже совсем не радовалась перспективе открыть силой двери и встретиться лицом к лицу с тем, что там могло скрываться. Ведь едва ли хулиганы, или кто бы то ни был, ограничились только тем, что спозаранку испытали терпение квиддичистов. Наверняка же там какая-то гадость, какой-нибудь Василиск…

Разумнее всего было бы позвать Флитвика или Слизнорта, если Дамблдор до сих пор не вернулся. Но мадам Трюк решительно вынула палочку. Дети расступились, заинтересованные — часто видеть, как колдует преподаватель Полётов, не приходилось. Росаура тоже вскинула палочку. Профессор Древних рун покачала головой, но крикнула детям отойти подальше.

Росаура, предупреждая резкие движения мадам Трюк, провела по воздуху линию, как бы очерчивая двери. По ним пошла вибрация, и тут же Росаура почувствовала, как её рука будто увязает в чём-то плотном и липком. Зажмурившись, она с усилием опустила руку.

Разнёсся шум голосов. А мадам Трюк не поскупилась:

— Сволочи.

На дверях выступила надпись, размашисто выведенная чем-то красным. Тем же, чем малевали такие воззвания во всех уголках школы последние пару месяцев.

«Только достойнейшие войдут в чертоги. И капля грязной крови противна храму знаний. Жрите землю, маггловыродки!»

— Видимо, — флегматично высказалась профессор Древних рун, — сегодня позавтракать смогут только чистокровные в десятом колене.

— Что здесь происходит? — громыхнула с мраморной лестницы Макгонагалл. Она была жутко бледна — очевидно, тоже не прилегла и на полчасика.

— Прецедент, — вздохнула Росаура.

— А вы что здесь делаете, мисс Вэйл? — вдруг разъярилась Макгонагалл.

— Я пытаюсь открыть двери, профессор.

— Это мы и без вас сделаем. Вы почему не спите? У вас же было ночное дежурство?

— Да.

— В северном крыле!

— Да.

— Марш спать!

— Но я не…

— У вас нет зелья для сна?

— Есть, профессор Слизнорт…

— Вот и отлично, быстро в кровать! Так, а это безобразие…

Росаура лишь чуть попятилась, но уходить, конечно, никуда не ушла. На неё бессонная ночь и всплеск решимости на рассвете подействовали как удар мешком с песком по голове — она вполне твёрдо стояла на ногах, могла выполнять привычные действия, но на сознание и чувства хоть на непродолжительное время нашло отупение. Суровый же нрав Макгонагалл от недосыпа и утомления проявлялся в том, что она срывалась на всех подряд и каждого желала задушить своей категоричной заботой. Когда она подошла к дверям и прочитала надпись, те несчастные, которые ещё имели неосторожность не спрятаться в самом дальнем углу, поспешили исправить своё положение. Макгонагалл же хмыкнула и подняла палочку…

Двери вздрогнули, но надпись только ярче вспыхнула.

На впалых щеках Макгонагалл заалели пятнышки. Она воздела руку вновь и получила тот же ответ.

— Зовите Горация, — выплюнула Макгонагалл через пару секунд предгрозового молчания.

— Какие-то затруднения, профессор? Позвольте мне?

Из подземелий вышел шестикурсник, обаятельнейший юноша, Гэбриел Розье. Несмотря на раннее время, одет он был так, будто собирался на великосветский приём — у слизеринцев безупречный внешний вид был первейшим предписанием.

Розье, вежливо улыбнувшись разгневанным профессорам и в едва уловимой насмешке приподняв бровь на встревоженных студентов, подошёл к дверям и как ни в чём не бывало толкнул тяжёлые створки.

Те поддались безропотно.

Розье обернулся в снисходительном торжестве, хотел сказать что-то остроумное, но его лицо резко изменилось, когда вместо завистливых взглядов он увидел перекошенные в изумлении и даже ужасе лица.

Большой зал было не разглядеть — в воздухе, точно снег, кружил пепел, по полу стелился густой дым, а потолок, зачарованный так, чтобы отражать небосклон, был весь затянут пеленой плотного смога.

— Это пожар?

— Мы горим!

Кто-то выплеснул из палочки струю воды.

— Что же делается!..

— Мама!

На крики начала сбегаться вся школа. Профессор Макгонагалл, мадам Трюк, первые ринулись в зал, только вот Макгонагалл споткнулась на пороге и отступила назад, будто её толкнули в грудь, тогда как Трюк беспрепятственно зашла внутрь и уже водила палочкой, разгоняя дымовую завесу — как неизменной судье квиддичных матчей, ей чаще всего приходилось использовать погодные чары.

Росаура ступила ко входу и, чем ближе она подходила, тем явственней ощущала, как сам воздух становился плотнее, и когда до порога оставался один шаг, оказалось, будто перед ней возникла невидимая стена.

— Колдовство высшей категории, — раздался тоненький голосок профессора Флитвика. — Определяет состав нашей крови, коллеги, — он грустно хихикнул и поднял палочку.

Конечно, преподаватели совместными усилиями одолели злосчастный барьер, развеяли пепел, но осадок остался — пока суд да дело, приходили дети, читали чёртову надпись и догадались, кончено же, затеять игру — кого барьер пропустит. Плохо было и то, что некоторые преподаватели прошли в Зал, чтобы скорее привести его в надлежащий вид, но это заметили студенты и теперь могли судить, кто из педагогического состава… «достойнейший».

Чего, видимо, и добивались злоумышленники.

— Хуже всего, что это колдовство на крови, — мрачно сказала профессор Древних рун профессору Маггловедения, который явился позже всех и выслушивал уже в пятый раз живописание всех утренних передряг от своей коллеги. — Они откуда-то собрали образцы того, что в нас… достаточно было бы и отпечатка пальца…

— ДНК? — осведомился профессор Маггловедения. Он всегда радовался, когда знания по его предмету могли впечатлить зазнавшихся волшебников. Но для профессора Древних рун это оказалось слишком сложным, а потому она предпочла сделать вид, будто не расслышала, и сказала всё столь же мрачно:

— Представьте, какая это была кропотливая работа. Они вложили в этот барьер сведения о каждом из нас и заколдовали, чтобы одних он пропускал, а других…

Притихшие, подавленные студенты и преподаватели рассаживались (в выходные студентам было позволено сидеть вперемешку, невзирая на то, за чьим факультетом значился стол), без аппетита принимались за остывшие оладьи и овсяную кашу, то и дело подчищая рукавами мантий тарелки и кубки — на них ещё осталась сажа. С потолка стянули дымовой полог, но светлее не стало: небеса были затянуты тяжёлыми грозовыми тучами без единого просвета.

Трюк вскоре подорвалась с места, чтоб вести гриффиндорцев на поле, которое обещало стать болотом к их приходу.

— Да взять уже и утопиться там нахрен.

Разговоры не клеились, но весть облетела всю школу, поэтому на завтрак вопреки обыкновению собрались почти все, чтобы хоть поглядеть на «место происшествия». И пусть тарелки преимущественно оставались пустыми, а азарт в глазах затухал очень быстро, дети не спешили уходить, а взрослые тоже медлили. Пустующее кресло Директора действовало на всех особенно угнетающе.

— У профессора Дамблдора срочное совещание с Министром, — нарочито громко сказала Макгонагалл профессору Маггловедения, так, чтобы услышала хотя бы половина зала и донесла до другой половины, что ближе к дверям, — он уже прислал сову, что будет с минуты на минуту.

И в какой-то момент, никто не заметил, когда именно, сначала подумали, верно, что всё-таки пошёл дождь, с потолка вновь посыпался пепел. Дети заворожено завертели головами, взрослые приподнялись со своих мест, но волшебство уже вступило в силу: клочки пепла, касаясь любопытных лиц, либо растворялись в воздухе, либо оседали на щеках и лбах уродливой отметиной вроде опрокинутого набок креста.

Как их ни пытались тут же оттереть рукавом, ничего не получалось. Но, судя по тому, что нарастающий гул был недоумёнными возгласами, а не криками боли, вреда эти отметины не причиняли.

— Что это?

— Почему у меня его нет?

— На что это похоже?

— Эй, у тебя там, за ухом!

— Меня тоже измазало…

— Это значит, что ты грязнокровка, дурак!

И таких восклицаний становилось всё больше — за считанные секунды.

— Тихо! — крикнула Макгонагалл. — Всем сохранять спокойствие!

Преподавателей, некоторые из которых уже направили свои палочки, чтобы пресечь колдовство, пепел не коснулся.

Дети замерли, обернули к учителям разгорячённые лица. Пепел уже развеяли, но около трети студентов прикрывали испачканные щёки и лбы. Какие-то девочки плакали, мальчики собирались махать кулаками. Но особенно тягостное молчание повисало там, где компания друзей оказывалась разделена по принципу… чистоты лица.

— Все, кто… испытал на себе воздействие колдовства, сейчас же отправляются в Больничное крыло! — приказала Макгонагалл.

— Пусть их там стерилизуют, такие не должны размножаться!

Рыжая девочка говорила это своей соседке, и та даже успела прижать ладошку к губам, чтобы заглушить смешок, но в тишине все обернулись на них, и у заместителя Директора была ровно доля секунды, чтобы вмешаться прежде линчевания.

— Флинт, Картер, к Директору! — скомандовала Макгонагалл.

Поднялась решительно и прошла через весь зал к побелевшим как полотно девочкам.

«А ведь они второкурсницы, — в глухом изумлении подумала Росаура. — Чёрт возьми, второкурсницы!..»

Макгонагалл дождалась, пока девочки встанут со своих мест и подойдут к ней, однако ни от кого не укрылось, что втягивать голову в плечи и прятать глаза они не спешили. Их лица выражали скорее оскорблённое достоинство. И Росаура чувствовала через весь зал, как Макгонагалл трясёт от искушения превратить их в жаб.

Однако та собралась и приказала:

— Пострадавших с каждого факультета проводят в Больничное крыло профессора.

Она с досадой отметила, что в Зале нет всех деканов, чтобы спокойно поручить им пострадавших детей, да и сама собиралась увести провинившихся. Наконец, коротко распорядилась о том, кто возьмёт ответ за какой факультет, другим наказав сопроводить оставшихся детей в гостиные факультетов, увела за собой Аделию Флинт и Лайвет Картер.

Росаура поглядела на стол Слизеринцев. Там меньше всего было детишек с чумазыми лицами, и выглядели они теперь как овцы в стае волков. В этот момент в зал вошёл Слизнорт. Будто бы запыхавшийся, но Росауре стало очевидно, что он создаёт себе образ.

«Быть может, он вообще прекрасно знал, что к этому идёт. Или прятался всё это время за дверью», — почти равнодушно подумала Росаура, глядя, как Слизнорт притворно охает и обескуражено качает головой, выслушав доклад факультетского старосты.

— Что же, — он облизнул побелевшую губу, — раз заместитель Директора распорядилась, что нам лучше провести сегодняшний день в гостиных, нам следует туда отправиться, — колонна пуффендуйцев под предводительством профессора Маггловедения уже покидала зал. — А что до… всего этого… недоразумения… — он явно сглотнул, — да, мадам Помфри быстренько это исправит, господа, не теряйте присутствия духа…

Несколько старших слизеринцев с идеально чистыми, свежими, будто росой умытыми лицами усмехнулись. Ничуть не злорадно и даже не вульгарно, а едва заметно, любезно, почти снисходительно, как посмеиваются над избитой шуткой, которую пожилой человек по забывчивости повторяет из раза в раз.

Росаура больше не могла на это смотреть. Ей-то Макгонагалл ещё на лестнице поручила отправляться в постель, но у неё возник другой план. Решительно она подошла к столу своего факультета, и ни мускула не дрогнуло на её лице, когда Слизнорт обернулся к ней с такой знакомой отеческой улыбкой:

— А, мисс Вэйл!..

Росаура приблизилась к нему, но встала, недосягаемая до его мягкой, будто ватной руки, которой он бы вздумал похлопать её по плечу. Слизеринцы смотрели на неё с любопытством.

А её пальцы давно были испачканы в золе.

Она вскинула руку и начертила себе на щеке опрокинутый крест.

— Все, у кого есть такой знак, подойдите ко мне, — сказала она.

У Слизнорта, кажется, перехватило дыхание. Кто-то из старших продолжал ухмыляться, но некоторые угрюмо переглянулись. С разных мест к Росауре потянулись дети, но что делалось с ними… глаза в пол, на щеках — краска стыда, головы втянуты в плечи… В ушах зашумела кровь, что вскипела от ярости.

— Энни, — Росаура протянула руку своей подопечной и улыбнулась ласково, широко, как умела лучше всего, — иди сюда. Гленн, и ты тоже. Эйприл, Терренс? Подойдите ко мне все, у кого родители — магглы!

Это слово будто хлыстом ударило по столу Слизерина. И не только — с соседних столов те, кто ещё не ушёл, стали оборачиваться, перешёптываться. Кто-то замер в дверях. Слизеринцы переглядывались и кусали губы, точно с них вот-вот сорвалось бы шипение. Ещё пара напуганных, бледных теней притекла под крыло Росауры. И тут раздался удивительный звук.

Кто-то захлопал. Девушка из-за гриффиндорского стола, выпрямившись во весь рост, глядела через весь зал на Росауру и горячо смыкала ладони. Через секунду к ней присоединилась ещё одна. И ещё. Широкоплечий парень забрался на лавку, рядом с ним поднялся его приятель. Через пару мгновений отчётливые, мерные хлопки десятков студентов гремели на весь зал. Росаура чуть не ахнула — к её крохотной стайке решительно подошли трое гриффиндорцев, несколько пуффендуйцев, когтевранка… Все — с отметинами на щеках, что ещё недавно горели от стыда, но теперь пылали гордостью. Когда вокруг Росауры собралось две дюжины человек со всех факультетов, воздух в зале раскалился до предела. Посреди зала, впрочем, осталось немало тех, кто довольствовался наблюдением. Всех таких отстранённых зрителей олицетворял собой Эдмунд Глостер, который с извечным вежливым любопытством глядел на Росауру.

И прежде, чем она, изрядно растерявшаяся, но внешне державшая и спину, и улыбку (прямо по заветам матушки), решилась повести своих птенцов к выходу, раздумав ещё, не сказать ли чего напоследок, как слизеринцы единодушно повставали с мест и тоже захлопали.

Но их аплодисменты были неистовой бурей. Они заглушали те мерные, торжественные хлопки, которые будто отбивали пульс, и вносили полную сумятицу, прибавляя свиста, улюлюканья и откровенной брани. Дети, которые собрались подле Росауры, едва почувствовав облегчение, вновь насторожились, замкнулись, оскорбились, а самые младшие заплакали. Кто-то — навзрыд, а кто-то — безмолвно, с невыразимой мукой на бледном лице, как Энни, которая прижалась к Росауре своим худеньким тельцем.

Гнев праведный — штука величественная, но зачастую может быть опрометчивой. Кто-то из гриффиндорцев не выдержал, и через весь зал пронеслась белая вспышка.

Треск, грохот, «прекратите!» и «уводите детей!», школа вмиг раскололась на два лагеря у противоположных стен, и заклятия летели неумолимо, искрящие, взрывоопасные, насыщенные давней затаённой болью и отборным презрением. К тому моменту в зале оставалось уже не так много учителей, и хоть те выставили щиты в два счёта, дети продолжали колдовать, а заклятия, отражаясь от щитов, летели обратно по ним.

— Экспеллиармус! Экспеллиармус! — надрывались учителя, поскольку враждующие униматься никак не хотели, сбились в две оголтелые кучки по двум углам (пока большинство студентов под крик преподавателей спрятались под столами) и, видно, решив, что терять уже нечего, дробили щиты и выискивали лазейки, чтобы достать друг друга и поджарить наверняка.

Всё продолжалось считанные секунды и закончилось в единочасье, когда в дверях возникла фигура Альбуса Дамблдора. По мановению его руки потолок раскроила молния, и грохот небесной тверди оглушил всех. Дети и взрослые, онемев в потрясении, не могли отвести глаз от Директора.

Тот же смотрел на Росауру и детей за её спиной, которых она первым делом укрыла щитом.

— Профессор Вэйл, проводите пострадавших в Больничное крыло. Оставайтесь там до дальнейших распоряжений.

Едва ли кому-то пришло бы сейчас в голову сказать Альбусу Дамблдору хоть слово поперёк. Казалось, все и дышать боялись в тот миг. Росаура дрогнувшей рукой сняла щит и, вымолвив только: «За мной», вывела оробевших детей из зала.

Признаться, она и знать не желала, что предпримет Директор на этот раз. Каким бы могущественным он ни казался, как бы мудр ни был, а как-то получалось, что работало против всех этих зарвавшихся, обезумевших детей лишь одно: громкий окрик и кулак по столу. На данной стадии, видимо, никак иначе уже было нельзя. Закончились времена пряников, уступок, договорных отношений. Не так ли? Остаётся только хорошенько их припугнуть, ткнуть носом в землю, быть может, и ошейник надеть?

Но Росаура успела кинуть напоследок взгляд на слизеринцев, к которым приближался Директор. Следов воинственности, что так красила гриффиндорцев, уже не найти было на их надменных лицах. Их исказила вражда. И не страх блестел сталью в их глазах, которые ни один не изволил потупить — вызов. Пойманные на горячем, они и не думали стыдиться и вообще хоть как-то переживать. Их горделивые позы так и говорили: «Ну, что вы нам сделаете? Сотрясёте воздух нравоучительной речью? Накажете, отнимете баллы? Быть может, вышвырнете из школы? Так мы не прочь прогуляться, больно тут душно. А завтра мы вернёмся сюда с нашими родителями и их Покровителем, чтобы посмотреть, как вас сотрут в порошок».

Но ведь они понятия не имели, какую цену им пришлось бы за это заплатить.

* * *

Мадам Помфри, как подглядела Росаура, могла бы в мгновение ока стереть ваткой, смоченной в лиловом растворе, отметины с щёк и лбов, но вместо этого зачем-то наказывала держать тампон долго и «ни в коем случае не отнимать от лица!». Тут же разошелся слух, что проклятие на самом деле куда более коварное, чем могло показаться, и раз уж мадам Помфри приказывает сидеть и не дёргаться, то надо послушаться.

Росаура, ещё ощущая в груди пламя — то ли гнев, то ли гордость, то ли уверенность в том, что она делает то, что должно, что единственно верно, отказалась стирать со своей щеки пепельный след. И заметила, что некоторые старшекурсники тоже отвергли настоятельные требования мадам Помфри «быть благоразумными». Качая головой, целительница покосилась на Росауру, но ничего не сказала.

А, кажется, даже спрятала скупую улыбку в уголках сухих губ.

Больничное крыло вместо коек оказалось уложено десятками пуфов, и мадам Помфри говорила преподавателям, которые пришли с детьми, рассаживать тех поудобнее, а сама разносила чашечки с Умиротворяющим бальзамом — и Росаура подозревала, не подмешано ли туда что-то ещё. Помощь, которую можно было бы оказать за пару секунд, растягивалась на часы. Но вскоре Росауру перестало это волновать. Быть может, в этом и была вся соль. Развести детей по углам, не оставлять их мариноваться в гостиных, где сейчас было неспокойно, и это спонтанное разделение руководство решило обыграть в свою пользу. Росаура села на пуф рядом с Энни и ещё группкой самых младшеньких. По привычке принялась переплетать растрёпанную косу своей подопечной. Как-то вышло, что кроме пуфов тут и там обнаруживались книги, альбомы для рисования, перья, пергамент, и стоило какому-нибудь непоседе заявить, что он совершенно здоров и можно ли ему идти, как прибегала мадам Помфри и увещевала его сесть и сидеть смирно, а не то!.. И все довольно охотно велись на эту уловку.

Росаура думала, что в палате за скрытой от посторонних глаз дверью лежит в беспамятстве Джозеф Эндрюс. Так и он оказался с ними в одной лодке.

— Профессор! Мэм…

Росаура оглянулась. К ней подошли две девочки и поглядывали на неё в робком воодушевлении.

— Мэм, а помните…

— Когда мы строили пристанище…

— Вы рассказали историю…

— Про мальчика с гусями!

— Да, как он прилетел на остров, а там люди были все прокляты.

— А он еще монетку свою потерял.

Они обе осеклись и посмотрели очень просяще. Росаура улыбнулась. И девочки воскликнули в один голос:

— А расскажите, что было дальше!

Росаура вздохнуть не успела, как они вновь затараторили:

— Он пришел с монеткой на следующую ночь? Ему удалось снять проклятье?

— Они отправились дальше с гусями?

— А он стал опять человеком?

— Да, — сказала Росаура, заметив, что головы с любопытством оборачиваются к ней, — он стал человеком. Но ему многое пришлось пережить, прежде чем это случилось.

И она пустилась в неспешный рассказ, под косой взгляд мадам Помфри сотворив в небольшой стеклянной банке язычок пламени. Вокруг него собрались дети, и даже старшие поглядывали из своих углов с интересом. Так пролетел час, может, два, они прервались на обед, который подали сюда же, и её вновь упросили рассказывать. За окном всё так же лился дождь, и небо, что в полдень чуть просветлело, вновь заволокло темнотой, будто уже был поздний вечер. Ветер гулял по крышам и завывал, забираясь на шпили башен, но им внутри было тепло и даже уютно, пусть к ним то и дело заглядывали преподаватели или старосты с очень встревоженными лицами, а старшекурсники мрачно переглядывались и сжимали свои палочки. Порой казалось, будто вдалеке раздавались резкие хлопки, и сложно было сказать наверняка, гремит ли гром в низком сером небе или под сводами замка… Они снова оказались в пристанище, но ничто теперь не казалось долговечным, надёжным. Даже то, что в школе Директор, больше не приносило полного утешения. Эти дети сидели в Больничном крыле и слушали сказки, потому что утром увидели, как их друзья посмотрели на них косо, оставшись с чистыми лицами. Потому что в гостиных родных факультетов их ждало непонимание, разборки и вражда, которой оказалось непредвиденно много уже почти в каждом сердце. И все, кто не был чересчур увлечён путешествием диких гусей, думали сейчас о том, что будет дальше. Как посмотреть друг другу в глаза, как подать руку. Как снова сесть за одну парту. И что будет в укромных спальнях, когда преподаватели будут вынуждены покинуть их гостиные, потому что нельзя же представить, чтобы впредь они все жили под постоянным надзором. Ведь нельзя же?..

Но как вернуть всё обратно, как остановить то, что продолжало трещать по швам и грозилось прорваться не тут, так там, никто не знал. Оставалось бояться — или сомневаться — или забыться. Хотя бы на время. Пока, может быть, взрослые и сам многомудрый Директор всё-таки что-нибудь придумают. Как-то их всех помирят, разведут по кроватям, пообещают, что всё будет хорошо, и родители скоро их навестят, и все будут живы, здоровы, и не будет страшилки серьёзней, чем вопросы к экзамену по Трансфигурации.

Но настал час, когда взрослые не могли позаботиться о детях. Дело в том, что взрослые не могли позаботиться о самих себе, не то что о своих семьях, близких, друзьях. Тридцать первого октября того года страх сгустился над их подветренной, дождливой страной и разделил всех: кого-то ожесточил, кого-то озлобил, кого-то заставил признаться в трусости, а кого-то — в алчности и корысти. И дети, запертые в огромном тёмном замке, чувствовали это — что им не на кого больше положиться. Что родители далеко, а учителя растеряны. И все они, все — в смертельной опасности, от которой кружится голова.

— …Самое интересное в том, что Нильс стал человеком тогда, когда перестал об этом мечтать. Чудо случается, если не видеть его целью пути. Если сказать: «Будь что будет, ну а я постараюсь изо всех сил поступить по совести». На самом деле, мы получаем то, в чём больше всего нуждаемся, когда перестаём думать о том, что мы нищие и обделённые. Когда мы сами начинаем отдавать.

Дверь отворилась — уже в который раз, но вместо обеспокоенного лица появилось лицо печальное и измождённое, такое, что его не сразу и признали и повскакивали с пуфов с заметным опозданием, когда Директор уже приблизился к огоньку в стеклянной банке. Как он не похож был на себя того, каким он явился пред всеми утром! Ни грома, ни молний, ни электризованной ярости. Лишь старый человек, который пришёл к детям. Такой старый, что кажется им пришельцем из другого мира — сами себя представить такими взрослыми дети ещё не способны.

— Пожалуй, будет разумнее вам всем задержаться тут до ночи, — негромко сказал Дамблдор, подарив детям мимолётную улыбку, которая не пыталась заигрывать и делать вид, будто бы всё хорошо. Это была грустная и скромная улыбка. Младшим она обещала мало-мальский покой и толику утешения. Старшим сообщала, что борьба идёт и взрослые просто так не отступятся, но это требует сил и понимания. — Ужин тоже подадут сюда.

— Сэр, а наши вещи?..

— Они вам еще понадобятся, мистер Карлайл. Мы не выбросим их за борт, хотя такой ливень заставляет сомневаться, не превратимся ли мы к ночи в плавучий дом.

— Сэр, а можно написать письмо маме?

— Разумеется, мисс Лесли, когда закончите, постучите три раза по окошку — и к вам прилетит сова. Хотя я бы на вашем месте задумался, стоит ли обрекать птицу на полёт в такую погоду. Быть может, ваше письмо подождёт до утра? Но напишите его сейчас, конечно же.

— Вы нас куда-то отправите?

Все обернулись на этот резкий вопрос, лишённый привычной робости, которую испытывали ученики перед Директором. Юноша угрюмого вида теребил свой жёлтый галстук и исподлобья поглядывал на Дамблдора.

— В плане, их же оказалось больше, — продолжил он. — Нас хоть много, но меньшинство. Получается, это нам выметаться. Как им и хотелось.

— Боюсь, у нас не найдётся столько мётел, чтобы вымести из школы половину студентов, мистер Теффи, — чуть улыбнулся Дамблдор. — Да и те студенты, которые, быть может, по глубокому заблуждению, предположили, будто желают именно такого исхода, едва ли умеют хорошо мести.

— Нет, ну а что, — не унимался Теффи, — мы и так вон сидим тут уже как в резервации. Так и будем, что ли? Они там, мы здесь, нам сухой паёк, и преподаватели будут приходить у дверей караулить…

— Мистер Теффи, вы очень верно поняли, что ситуация вышла несколько нестандартная. Мы вынуждены были принять такие меры, которые заставили вас понервничать, чтобы все, как это говорится, немножко остыли. Но впереди нас ждут незабываемые приключения. Так, ночевать сегодня будем все вместе с Большом зале. Помнится, последний раз такое было в 44-ом, когда в подземельях прорвало магистральную трубу, верно, Поппи?

Дамблдор подмигнул мадам Помфри, а та что-то буркнула и влила Тиму Лингвинстону в ухо шипящий ярко-синий отвар.

Дамблдор окинул внимательным взглядом детей, с его губ не сходила та крохотная улыбка, за которую, однако, все уцепились как за якорь. Дамблдор чуть развёл руками, кивнул и хлопнул в ладоши. Перед детьми, прямо на полу, в плетёных корзинах оказались фрукты и сладости.

— Время подкрепить силы. Представьте, что у нас такой вот невыездной пикник.

Дети были рады представить что угодно, лишь бы отвлечься от мрачных дум и колючих подозрений.

— Профессор, — обратился Дамблдор к Росауре ещё тише, — вы позволите пару секунд на разговор?

Росаура поднялась с затёкших ног и отошла с Дамблдором к окну.

— Профессор Макгонагалл сказала мне, что у вас есть близкий человек, который нуждается в вашей помощи, — сказал Альбус Дамблдор.

Росаура глядела на него, затаив дыхание. Что она могла сказать? Разве он не был первым из тех, кто «прекрасно всё понимал»?..

Взгляд его небесно-голубых глаз был очень усталым и непомерно печальным. Ещё больше, чем в ту ночь, когда он боролся за жизнь Джозефа Эндрюса, хотя Росауре казалось, что невозможно устать ещё больше и сокрушаться ещё сильней. Уединившись с ней, Дамблдор тут же растерял ту лёгкость и ощущение надёжности, которые он дарил детям. Значит, он держался ради них, значит, всё-таки скрывал от них какую-то ужасную правду. Перед Росаурой стоял человек, которому небеса ломали позвоночник, и не находилось никого рядом, кто мог бы подставить своё плечо.

— Вы можете идти, профессор, — сказал ей Директор.

И хоть в Росауре поднялась волна, способная поглотить собой Астрономическую башню, она всё же сказала:

— Но, сэр… как же дети?

Мгновение — в глазах Директора вспыхнула искра подлинной радости… и благодарности.

— Я рад, что вы помните о детях, мисс Вэйл. Но вы же не думаете, что мы бросим их на корм акулам, стоит вам отвести ваш пристальный взор?

И будто в подтверждение словам Дамблдора двери распахнулись уже более решительно, да так, что чуть не слетели с петель, и на пороге, ударившись об притолку, возник лесничий Хагрид и радостно замахал детям. Малыши с визгами бросились к нему (и ввосьмером они не могли бы его обнять, как огромное столетнее дерево), а старшие довольно заулыбались. Хагрид слыл любимцем ребятни, всегда был рад приютить кого в своей хижине на крепчайший чай с каменными кексами, а любопытствующих — сводить по заповедным тропкам Запретного леса. Несмотря на внушительный, даже пугающий вид (рост под десять футов, ширина — в четыре, (3 м и 1м 20 см соответственно, — прим. автора) косматая чёрная борода и спутанные патлы, трубный голос и кулак размером с ведро), Хагрид по духу был незлобив, как младенец, радушен и предельно открыт.

Росаура поняла, что может позволить себе улыбнуться, как знать, в последний раз.

И опрометью бросилась вон, даже не обернувшись на Дамблдора.

* * *

Вновь, как вчера — пустующие коридоры, скрипящие лестницы, а вскоре — скользкая мощёная дорожка, после — тропинка, размытая так, что ноги чуть не по колено утопали в грязи… Она до того разогналась, что выставила руки, чтоб не врезаться в чугунную ограду, и, опершись на литые прутья, замерла на миг, пытаясь умерить режущую боль в боку.

«Господи… Господи!..»

Ограда поддалась ей без скрипа, без шороха, будто была из стекла. Никто не удерживал её — и она притворилась, будто и совесть её не держала, и вышла за пределы школы.

Нужно быть безумцем, чтобы перемещаться в таком состоянии. Разорвёт пополам как миленькую. Но ведь она и сходила с ума, уж сколько дней и ночей… Уняв дыхание и пройдясь взад-вперёд с десяток кругов, Росаура представила себе узкую улочку на окраине Лондона, где и появилась спустя секунду удушья.

Росауре казалось, будто она — потерпевшая кораблекрушение. Ещё полчаса назад она была в ковчеге, где своя теснота, и тревога, и давка, и страх, но всё-таки их, разношёрстных, колючих, мохнатых, ершистых, ушастых, хвостатых, клыкастых, объединяло что-то одно — желание, чтобы всё кончилось и стало как раньше, тоска по отчему дому, дружба и солидарность, в конце концов, над ними был Ной, который сказал им, что надо немного потерпеть, но скоро-скоро он выпустит в оконце голубя, который принесёт оливковую ветвь. А здесь… здесь она оказалась в чужом городе среди чужих людей. Они ходили кто порознь, кто шумными компаниями, но они не знали, не подозревали, что земля уже стонет под струями Потопа. Что не дни — часы сочтены. А они всё слонялись без дела, пережёвывая сплетни, подсчитывая расходы, думали, как бы развлечься на праздник, от которого ничего настоящего, кроме запаха древних легенд, не осталось, и были непозволительно беспечны — или озабочены чем-то совершенно пустым.

И ей придётся притвориться, будто она такая же, как они. Что нет у неё дела приятнее, как сидеть в полутёмном пабе у окошка за нетронутым стаканом и ловить на себе взгляды нечаянных посетителей — и чего это молодая девушка с необыкновенно длинными волосами цвета тёмного золота сидит одна-одинёшенька, будто делать ей нечего, а не заскучала ли красотка, а может, пивка или чего покрепче, надо же согреться в этот промозглый вечерок!

Чтобы избежать хотя бы последнего, Росаура нарочно выбрала укромный паб, куда сбегала порой после тяжёлого дня — здесь даже в выходные было безлюдно и тихо. Наложив на себя чары, чтобы неспокойные чувства не привели к внезапному всплеску волшебства, Росаура зашла внутрь под мягкий звон колокольчика. Хозяин у прилавка пригладил усы, прищурившись, может, и узнал её, но виду не подал (за такую деликатность Росаура особенно ценила это местечко), обождал, пока она забьётся в угол, к окну, и откинет с головы промокший насквозь капюшон, и только тогда ненавязчиво осведомился, не желает ли мисс пунша. Но мисс, едва способная хоть слово вымолвить от волнения, взяла себе сидра, который так и простоял нетронутым под её локтём последующие часы томительной тревоги.

Всё, что осталось в ней, било по сердцу молотом, было криком:

«Почему я не с ним? Почему?»

Почему она не взяла у Директора отпуск, как он предлагал, зачем всё-таки осталась в школе? Она могла бы плюнуть на всё, на свои обязанности, совсем нелепые, глупые, никому ведь не нужные в преддверии часа, когда разверзнутся небеса, и пойти к нему, потому что ничто другое уже неважно. Но она сама поплатилась за свою нерешительность. Разве она сделала что-то выдающееся сегодня днём? Какая-то поза, какие-то жесты… Испуганные дети, которых она накормила сказочкой с деревянной моралью, и которых всё равно от всех невзгод скорее отвлечёт весельчак Хагрид… Макгонагалл взывала к ней, к «учительской совести» только потому, что боялась: отпусти она Росауру, так разбегутся все. У каждого из учителей не только же чужие дети под сердцем. Там и старые родители, и жена, и муж, и возлюбленная, и старый друг, и свои дети, и внуки. А ведь Росаура узнала сегодня за завтраком, что профессор Нумерологии на пару с профессором Астрономии без всякой задней мысли еще в пятницу вечером уехали к своим семьям. Как они сказали — на выходные. Но чёрт знает, не навсегда ли… И кто после этого в дураках? Ведь если каждый учитель задумается, как она, почему нужно выбрать школу и чужих детей, а не тех, кто дороже и ближе, страшно представить, к каким ответам можно прийти.

Серая хмарь за окном тускнела, солнце так и не смогло пробиться сквозь плотные пелены, которыми в тот день небо было примотано к земле. Росауру донимали сомнения и терзало бездействие. Теперь она не могла знать, что происходит в школе. Но и что с тем, ради кого она оставила детей, оставалось для неё неизвестным. Он не приходил. Не приходил.

Ливень заполонил собою всю страну, с севера на юг, чтоб и клочка сухой земли не осталось. И эта сырость, промозглый туман…

За окном мелькнула тень. Росаура поёжилась от холода, хотя в зале потрескивал камин. Тревога, уже давно облепившая сердце, дала ход тоске. Руки озябли, она не чувствовала пальцев. И вновь ей почудилось, что за окном проплыло чёрное облако. Горло сжалось, сдерживая рыдание, родившееся в груди. И тут Росауру осенило: дементоры. Дементоры разгуливали по улицам Лондона, став первой нечистью, что ворвалась в мир живых на древний праздник Жатвы. Они ещё не лютовали, отчего-то оттягивая час своего пиршества, но от их близости вместо воздуха в лёгкие словно стекала ледяная вода.

Росаура стиснула палочку, но колдовать не решилась — да и не могла бы. Тревога так изъела её, что не осталось сил шевельнуть и пальцем. Ей не удалось бы сотворить сейчас и тени. Но сильнее тоски оказался страх: если она не справится сейчас, какой толк будет от всего, ради чего она уже столько сделала? Если она поддастся, они никогда не увидятся. Она не узнает, что с ним!

Да, она упустила свой шанс похлопотать о том загодя и теперь по милости Дамблдора пользуется последней подачкой: сидит в этом пабе, ломает ногти, глядит в синюю мглу за окном и надеется, что её сова не сбилась в пути из-за ледяного ливня, что послание её доставлено, и тот, чьё имя у неё на устах, вопреки всем своим убеждениям, привычкам и обязанностям оставит свой пост и придёт к ней. Просто потому, что она его любит.

На краткий миг сердце встрепенулось, точно крохотная птичка, которую наконец отогрели. Перед глазами возникло видение: вот, дверь отворяется, на порог ступает он, стряхивает со своей чёрной мантии капли дождя, окидывает своим цепким, подозрительным взглядом этот тишайший уголок, наконец, видит её, а она уже сама подымается к нему навстречу…

Она не будет его переубеждать, уговаривать, нет, теперь ей стало ясно, как это глупо и низко. Она просто возьмёт его за руку и пойдёт вместе с ним. Только так может быть, только это — верно. Он не сможет отвергнуть её дар.

— Вечерочек! — в паб вошла пожилая пара, и муж помогал жене снять мокрое пальто. — Как у вас тут тепло! Ну хоть согреться! А то на улице такая стужа, сущий декабрь!

Росаура наблюдала, с какой бережностью старики ухаживают друг за другом, усаживаясь ближе к камину с кружками эля. Ей было и невдомёк, что её волшебство, подпитанное надеждой, натопило это укромное местечко, как баню. И чем больше она согревала, тем больше грелась сама упованием и верой.

Шли минуты, проходили часы. Давно уже наступил вечер, даже в такой скромный и тихий паб набился народ, за окном то и дело раздавался смех разряженной молодёжи. И вот в паб завалилась пёстрая компания детишек, вопящих: «Сладость или гадость?!», и хозяин, посмеиваясь в усы, кинул им в мешочки пенни и леденцы. Однако на том чумазые чертенята и привидения не успокоились — вознамерелись припереть к стенке каждого посетителя, чьё сердце уже размягчилось пуншем и элем.

— Сладость или гадость? Сладость или гадость?!

Росаура опомнилась, когда её за локоть потянула вымазанная белой гуашью рука, что высунулась из-под простыни. Из-за двух неровных прорезей хитро поглядывали два тёмных глаза.

— Нечем откупиться?

— Эй, берегись! Это же леди из Шалот! (Главная героиня баллады английского поэта викторианской эпохи Альфреда Теннисона, — прим. автора)

К привидению подбежала девочка в огромной драной шляпе, оттолкнула своего приятеля и с восхищением, смешанным с испугом, поглядела на Росауру.

— Она покинула свой замок, и теперь её поразит проклятье!

Прочие ребятишки тут же обступили их, а девочка в шляпе, воодушевлённая тем, что Росаура лишь молча глядела на них, не в силах шелохнуться, сбивчиво говорила:

— Ей нельзя было выходить, она должна была ткать свой гобелен, но она увидела рыцаря…

— Что это у неё на щеке?

— Роза хлестнула её своими шипами.

— Смотрите, у неё золотые глаза!

— И волосы сияют!

— Да, она как на той картине, мне дедушка показывал… (Подразумевается картина Джона Уильяма Уотерхауса «Леди из Шалот» (1888), — прим. автора)

Росаура не видела себя со стороны, не знала, что в те минуты волшебство лилось из неё через край оттого, что сердце её было полно, и, может, не для всяких глаз, но для зоркого взгляда ребёнка, внимательного к чудесам, облик её преобразился до таинственного, неземного.

— Почему она молчит?

— Может, она призрак?

— Нет, она умрёт, только когда её лодка доплывёт до Камелота. Тогда рыцарь узнает её, но уже будет поздно.

Детский ведь лепет — но сердце Росауры пропустило удар. А может, дело в том, что в те часы всякая мелочь казалась ей предвестником чего-то большего: то ли приговор, то ли избавление.

— Что ты говоришь?.. — позвала Росаура ту девочку, которая признала в ней волшебницу, но та осеклась и в заворожённом испуге глядела на Росауру.

— А ну брысь, разбойники! — раздался голос хозяина, и появился он сам, с полотенцем наперевес и весёлой улыбкой под насупленными бровями. — Кыш-кыш! Нечего мне посетителей распугивать! Получили свои леденцы и скатертью дорожка!

Ребятишек как ветром сдуло.

— Шалопаи, — беззлобно усмехнулся хозяин. — Вам, может, пунша, мисс? Моя только-только пробу сняла!

Росаура с усилием отвела взгляд от двери, которая захлопнулась за детьми.

— Нет-нет, спасибо… — но подумав, что надо всё-таки что-то взять, ведь она и так сидит тут уже часа три, поспешно сказала: — Мне просто…

Тут кто-то громко выругался. Хозяин поморщился, скрутил полотенце…

— Эй, мистер! У нас тут приличное заведение…

Но к нарушителю спокойствия присоединилось несколько взволнованных голосов. Кто-то приподнялся со своих мест, кто-то столпился у прилавка, потому что над ним висел телевизор, что и приковал всеобщее внимание.

— Да там Альберт-холл, кажись, подорвали!

И то верно — на экране грандиозное здание Королевского зала искусств поглощало ненасытное пламя. Вокруг мельтешили чёрные точки перепуганных людей, мигали сирены, диктор нёс какую-то околесицу… Посетители давали ему фору:

— Святые угодники!..

— А вдруг там леди Ди!.. (Принцесса Диана, — прим. автора)

— Боже упаси!

— Как оно так быстро разгорелось?

— Да это взрыв, говорят же!

— Никто ничего не говорит, они вообще ничего не говорят!

— Да просто не слышно ни черта.

— И не видно!

— Сделайте погромче!

— Тэтчер конец. (Маргарет Тэтчер, премьер-министр Великобритании в 1979-1990 гг., — прим. автора)

Хозяин пробормотал что-то под нос и с обеспокоенным видом полез крутить телевизор, ловя сигнал получше.

В паб набивались люди, чтобы припасть с горящими взглядами к крохотному экрану. Росауре из её уголка вскоре почти ничего не стало видно, а ближе, в толпу, распалённую будоражащей новостью, она не могла бы ступить, даже если бы захотела: всё её существо сковал ледяной ужас.

— И где вертолёты? Почему они не тушат с вертолётов?

— Как будто какие-то неполадки из-за грозы…

— Там через дорогу у Барни другой канал, там говорят, что какая-то аномалия, всю технику вырубило в радиусе километра…

— Ещё скажите, что это русские сбросили туда атомную бомбу!

— А всё указывает на то!

— Да что за чушь…

— Включите радио, может, там чего толковое скажут!

Голоса слились в единый гул, далёкий, как прибой невидимого моря, что держало их славный остров в своей холодной ладони. Росауре вдруг открылось: она знала, что это произойдёт. Она уже видела это тысячу раз — во снах. Зелёное пламя, чёрный дым, крики. Это они истязали её по ночам.

И Руфус Скримджер, конечно, был там.

Ей хотелось глотнуть — воды или воздуха, неважно, лишь бы на секунду почувствовать себя живой. Или лучше наоборот, рухнуть навзничь, без чувств, потому что выносить эту муку никак невозможно…

Она не уберегла его. Она ничего не сделала, чтобы ему помочь, и не может — ведь туда, конечно, никак не попасть, а значит, даже умереть с ним бок о бок не выйдет… Нет, нет-нет, зачем такие мысли, так нельзя, это всё подлый страх, нельзя думать, будто уже предрешено безнадёжно!

Она не могла ринуться вон, и не было смысла блуждать во тьме внешней, вслушиваясь в скрежет зубов. Неужели она ничего не может сделать? Отчаяние одолевало её, но оставалось последнее средство, единственное, которое признавал отец в пику всему волшебству, которому учили в школе.

Росаура окунула пылающее лицо в холодные руки, зажмурилась до искр в фиолетовой тьме.

«Господи Боже, прошу, спаси его и помилуй. Защити его, Господи! Убереги от всякого зла!»

Святые слова требовали смирения, доверия Силе, Которая стояла выше всего. Которую так желали превзойти волшебники, ведь им от роду было дано всё, чтобы повелевать этим миром. Гордость и волшебство всегда шли рука об руку, и отказаться от первого будто подразумевало, что и о втором нужно забыть.

В определённом смысле, оно было так. Поэтому волшебники в большинстве своём сторонились святых мест и слыли безбожниками. Росаура знала, что в момент сердечной молитвы отрекается от всех своих сил. Но на что они были ей? Росаура Вэйл была чародейкой, но не могла взмахом волшебной палочки изменить судьбу и спасти того, кого полюбила. Никто не мог. Кроме…

«Господи, молю Тебя, смилуйся! Спаси и сохрани! Пресвятая Дева…»

Сколько прошло, минута, полчаса, час?.. Заляпанный маслом циферблат на столбе не казался надёжным источником. Страх сплавил всё в один миг и клинком загнал под сердце. Где-то там, у прилавка, всё ещё толпились люди, вздыхали, ахали, качали головами, но, судя по всему, первая волна ажиотажа схлынула, многие обзавелись питьём, и теперь то и дело вскидывали руки, чтобы ткнуть пальцем в экран, и, прихлёбывая свою пинту, сокрушались о мерах безопасности, шутили о войне с русскими и на чём свет стоит поносили качество проводки и Маргарет Тэтчер.

«Господи, не оставь нас, грешных, Господи, не погуби его! Не прогневайся! Боже!..»

И как бы ни разбегались мысли, как бы ни царапали грудь чувства, как бы ни сбивал с толку тревожный говор людей и шум суеты, Росаура лишь ниже опускала голову и шептала онемевшими губами:

«Прошу, пусть только он будет жив, пусть будет не со мной, с кем угодно, где угодно, пусть бы мы никогда и не увиделись больше, но лишь бы он был жив, Господи! Я знаю, Ты позаботишься о нём лучше, чем я, прости меня и спаси его, Боже!»

Когда приглушённый свет в подвесных лампах замигал, никто поначалу не обратил внимания — взгляды до сих пор притягивал экран. Но и тот забарахлил, пошёл полосами, замерцал… Под недовольные возгласы хозяин принялся теребить антенны, но в следующую секунду телевизор ослепительно вспыхнул и задымился, люди отпрянули, лампочки задребезжали, и — дверь распахнулась. В тот же миг телевизор взорвался, лампочки лопнули, и ночная тьма затопила всю залу.

Во мраке горели лишь только глаза того, кто возник на пороге.

Люди кричали — им было не до него. А Росаура уже бросилась навстречу. Она хотела окрикнуть его, но язык отнялся, она не чувствовала своего тела и даже не смогла разглядеть его лица — но она знала, что это был он.

Его взгляд прожёг её будто насквозь. Но поразмыслить не было времени. Он в два шага приблизился к ней, схватил за руку так, будто хотел оторвать, и через мгновение тесной темноты они оказались где-то очень далеко; Росаура не удивилась бы, что на самом краю земли.

* * *

Она прижималась к его груди, которая тяжело вздымалась, и, кажется, плакала, прислушиваясь, как колотится его сердце.

— Господи Боже… — только и могла прошептать Росаура. — Жив!

Под холодным дождём всё равно резал горло едкий запах гари; волосы, мантия были подпалены, но вместе с тем он был насквозь промокший и на ощупь почти ледяной. Казалось, Росаура чувствовала кожей, как хлещет из него магия, точно кровь из открытой раны.

— Как ты? Что с тобой? — почти бездумно она водила руками по его груди, плечам, оборванным рукавам… — Ты был там, да? Тебе нужна помощь…

— О чём ты. На мне ни царапины.

Она едва не отшатнулась, разглядев наконец его лицо.

Оно было будто чужое. Под грязью и копотью — совершенно бескровное. Глаза разъел дым до красного отблеска, и в этот раз они не светились в темноте — полыхали! Но в них не было ни толики тепла или радости, или хотя бы облегчения, даже усталости — нет, только застывшая пустота.

— Я же говорил тебе не покидать школы.

И всё-таки, голос был ей знаком. Охрипший, больной, но родной, родной!.. Она подалась к нему, чтобы взять его лицо в свои руки, содрать с него эту посмертную маску, увидеть его настоящего, чтобы утешить, но он не дал ей этого сделать. Перехватил её руки, отвёл, сам огляделся поспешно, затравленно.

Росаура тоже обернулась. Нескончаемый ливень, из-за которого не видно дальше десяти шагов. Пожухлая трава, облезлые кусты, вдалеке — лес. Ни единого огонька или вида человеческого жилища. Совершенная тишина.

— Где это мы?

— Чёрт знает. Сам не помню, о чём подумал.

— Руфус…

— Тихо! Слышишь?..

— Что?..

Он резко мотнул головой, схватил её за плечи, готовый в любой момент броситься на землю.

— Какой-то гул… звон! Совсем близко…

Он порывисто шагнул в сторону, потянув её за собой, и она заметила, что ноги у него подгибаются.

— Руфус, здесь никого кроме нас…

Он так же резко остановился. Медленно поднёс руку к голове и закрыл правое ухо.

— Вот так штука. Звенит. А то всё время какой-то шум…

— Руфус!

Он вздрогнул, поглядел на неё, будто успел забыть о том, что она здесь, совсем рядом.

— Что это? — Руфус склонился к Росауре, мимолётно коснулся щеки, но было так холодно, что Росаура даже не почувствовала прикосновения. — Где поранилась?

Росаура покачала головой, слабо улыбнувшись. Она так и не стёрла с щеки опрокинутый крест.

— Ничего страшного. Мы с детишками играли. Это значит, что ты в родстве с магглами. Вся школа поделилась на две команды. Как ковбои и индейцы, знаешь. (Игра на подобии «казаков-разбойников», — прим. автора)

Она улыбалась изо всех сил. Он глядел на неё в безмолвии и вдруг взял её лицо в обе руки.

— Ты ж моя храбрая пичужка…

Ещё мгновение ей казалось, что теперь всё всегда будет хорошо. Но потом она почувствовала, как трясутся его руки, и увидела, как взгляд его стал меркнуть. Он вновь заозирался.

— Впрочем, это даже хорошо, — заговорил Руфус, когда Росаура хотела уже вновь окликнуть его. — Не нужно возвращаться в школу, домой, куда угодно, в этом больше нет смысла, — зверская усмешка искривила на миг его чёрные губы. Он отпустил её голову, выпрямился. — Дай мне свою палочку.

Росаура оторопела. Для волшебника требовать чужую палочку было всё равно что посягнуть на что-то самое личное, неприкосновенное, ценнее, чем паспорт или ключи от квартиры, дороже, чем медальон с потёртой фотографией. Это будто попытка присвоить себе чужое имя.

Вот так запросто позволить другому человеку даже прикоснуться к палочке было немыслимо, и Росаура первую секунду не знала только, как решительно отказать.

— Но зачем тебе…

— Живо! — рявкнул Руфус и требовательно протянул руку. Теперь Росаура видела, что та трясётся.

Покачав головой, Росаура взяла эту руку в ладони и поразилась, как та, обыкновенно горячая и крепкая, холодна и слаба.

— Прошу, тише, всё хорошо. Что случилось? Зачем тебе моя палочка? Скажи мне, здесь никого нет, нам ничто не угрожает, всё кончилось…

— Да, — молвил Руфус, уже не отнимая руки. — Всё кончено.

Он смотрел на неё, но теперь Росаура была убеждена: не её он видит перед собою. Руфус засунул руку за пазуху, и Росауру обожгло дурное предчувствие, а с ним пришёл позыв закрыть глаза, отвернуться, броситься прочь, лишь бы он не показывал ей того, что прятал на груди. Но она стояла, оцепенев, а он вынул руку и в открытой ладони протянул ей что-то, на что ей в первую секунду совсем не хотелось смотреть, будто бы он поднёс ей растерзанное тельце мёртвой птички.

Но она пересилила себя — и увидела на его почерневшей ладони обломки волшебной палочки.

— «Ваш клинок, мистер Скримджер», — негромко произнёс Руфус, и на губах отразилась мёртвая улыбка. — Так сказал Олливандер, когда преподнёс её мне одиннадцатилетнему.

Росауре стало больно до слёз.

— А клинок не должен достаться врагу, — говорил Скримджер глухо, со странным, почти пугающим возбуждением. — К тому же, она меня подвела. Не выстрелила, когда так было нужно!

По его лютому взгляду, по рвущимся нотам в хриплом голосе Росаура поняла больше, чем могли бы донести эти бессвязные слова, скорее похожие на тяжёлый бред. Жалость к нему жестоко жалила её сердце. Росаура подняла глаза и сказала:

— Неужели ты не знал, что палочка никогда не причинит вреда своему хозяину?..

— А если б они меня взяли, в этом было бы меньше вреда? — вскинулся Руфус. — А то, что теперь вышло, разве не вред?

— Ты жив…

— Позорная собачья участь. Да, жив. Жив только потому, что он так захотел.

Росаура похолодела.

— Там был Сам-Знаешь-Кто?.. Ты… ты видел его?.. Это всё он устроил?

— Это устроили его шавки ему на подношение. Он так, заглянул на огонёк потешить своё самолюбие. Наверное, надеялся перекинуться со стариком парой ласковых, но Дамблдор так и не явился, так что банкет окончили до полуночи. Но он оставил старику и всей нашей рафинированной общественности доходчивое послание. А на роль посланца куда как сгодится офицер, загубивший вверенный ему взвод! — голос его оборвался, но он уже, казалось, не мог остановиться, говорил лихорадочно: — Чтобы рассказать всем, кто ещё надеется, о том, как бессмысленно любое сопротивление. Как невозможно этому противостоять. Как все будут гибнуть, старики, женщины, дети, и гореть заживо, и…

Руфус Скримджер издал странный звук, будто сдавленный крик, и судорожно закусил кулак, пошатнулся. Росаура ахнула и с огромным усилием притянула к себе прокушенную руку. Ни о чём не думая, прижалась губами к кровящим костяшкам, и не знала уже, что солонее, её слёзы или его кровь.

Руфус вздрогнул, одёрнул руку, в глазах мелькнуло что-то человеческое, осмысленное…

— Да что ты делаешь…

— Мне жаль! — воскликнула Росаура. — Мне так жаль!

— Кого тут жалеть! Те, кто голову сложил, хотя бы сделали это с достоинством.

— Господи, Руфус… Бог тебя миловал!

— А, вот оно что, — отозвался он резко с неприятной насмешкой, глянул на неё свысока. — А я погляжу, ты с Ним на короткой ноге. Миловал, значит. А других, что же, наказал? Что-то я не заметил, чтобы Он листал их личное дело. Питер Лайнус Маклаген, девятнадцати лет, доброволец, скажешь, в небесной канцелярии записан худшим грешником, чем я?

Гнев так и рвался из него, и Росаура собрала всю волю, чтобы не отступить хотя бы на пару шагов. Но она знала по детям: он бьёт по ней, потому что ему невыносимо больно самому. Как же она могла его облегчить?..

— Прости! Мне так больно, что тебе пришлось через это пройти!

— Твоей боли ещё не хватало. Всё, дай мне свою палочку.

Росаура вынула палочку из рукава и всё равно на долю секунды испытала нежелание вот так запросто вручать её другому человеку, как бы близок он ни был… В его руке её палочка показалась очень хрупкой и тонкой.

— Колдовать с чужой палочки… — начала было Росаура, но он её прервал:

— Ничего, сработаемся. Её-то не сломаю.

Руфус ещё раз огляделся, нахмурился и вдруг принялся шарить по карманам, чтобы вынуть свои старые зачарованные часы. Те самые, которые заворожили Росауру своим волшебством, когда они так же стояли посреди поля и августовская ночь обещала сохранить первые откровения, которые они друг другу принесли. Столько всего изменилось, обрушилось, но и тогда, и сейчас Росаура держалась за невесомую надежду, что всё будет хорошо.

Едва ли Руфус думал о том же.

И часы на его широкой ладони, и палочка в озябшей руке мелко дрожали, потому что дрожь не покидала его, а, кажется, только усиливалась. Под дождём, в темноте, нельзя было судить, не струится ли пот по его вискам, и как долго он ещё сможет держаться на ногах, что явно подкашивались. Он собирался колдовать, и это требовало его последних сил, так он закусил губу и свёл брови.

По палочке витком прошли синие искры. Он втянул воздух и чуть встряхнул руку, которую, верно, будто током ушибло. Взялся ещё, беззвучно шевеля губами, доводя себя до совершенного напряжения.

— Она не хочет, — сказала Росаура, с тревогой наблюдая за его попытками колдовать. — Ей не нравится твоё колдовство.

Руфус лишь резко мотнул головой, сощурил глаза, огонь в которых не померк, но стал мрачнее и яростней. С конца палочки сорвалась тонкая молния, ударила в землю у носка его сапога — он еле успел одёрнуть руку с часами.

— Руфус, чего ты хочешь? Давай я попробую…

— Да, — но вместо палочки он протянул ей часы. — Говоришь, палочка не причинит вреда своему владельцу?

Росаура вытянула ладонь, которую теперь холодили часы, оказавшиеся очень тяжёлыми. Руфус вновь направил на них палочку. Росаура почувствовала себя человеком, на голову которого поставили яблоко и вот стреляют из лука с расстояния двадцати шагов.

— Господи…

— Тихо! — Скримджер грозно на неё посмотрел. — Сама разве не знаешь, что все эти молитвы и святые имена только погоду портят?!

— Если дело благое, то напротив, только так и можно справиться, — сказала Росаура, отчего-то почувствовав прилив бодрости.

— Хоть под руку не говори. Сил больше нет. Ну!

Он поднял палочку, быть может, догадываясь, что про себя Росаура принялась отчаянно молиться и теперь смотрела, как налилось кровью его лицо, а на виске забилась жилка, как в дрожащей руке палочка заискрила… Но когда в секунду Росауру одолел малодушный страх, что её палочка обернёт сейчас всю свою силу против того, кто так жестоко пожелал ею обладать, и она забыла слова молитвы, с губ Скримджера сорвалось:

— Да чёрт возьми!

И волшебство озарило часы мягким синим свечением. Росаура вскрикнула — часы обожгли ладонь, но вместо того, чтобы упасть в смятую траву под их ногами, зависли в воздухе между ними.

Руфус отбросил со лба спутанные волосы и отдышался. Лицо его, секунду назад багровое от напряжения, залила мертвенная бледность. Каким-то чудом он всё ещё удерживался на ногах.

— Всё, — выдохнул он. — Давай.

— Куда ведёт этот портал? — севшим голосом спросила Росаура, принимая из его рук свою палочку, нагретую и слабо дребезжащую.

— В надёжное место. Если в этом мире осталось хоть что-то надёжное. Когда самому-то миру осталось так, пара часов авансом… Всё, к чёрту. Иди!

— Я думала, теперь мы с тобой отправимся в Хогвартс.

— В Хогвартс? — Руфус нашёл в себе силы изумиться. — Если они ещё не пришли туда, то будут там с минуты на минуту. Ему не нужен этот бастион сопротивления посреди его королевства. Он уничтожил последних мракоборцев и, чую, изрядно потрепал орденовцев, так что дело за малым.

Росаура задохнулась от ужаса.

— Ты это знаешь наверняка?! Они напали на школу?!

— Разве это может быть важным теперь? Ты туда не вернёшься.

— Мы вернёмся!

— Хватит пререкаться. Портал продержится от силы пару минут, на это нет времени.

— Скажи мне, куда ты хочешь отправиться!

— Я?.. Есть одно дельце, надо подать рапорт об успехе нашей операции, — его лицо вновь перекосила жуткая усмешка. — А ты поторопись…

— Руфус, послушай. Я никуда не пойду. Знаешь, когда пять лет назад моя мать поняла, что всё катится к чёрту, она собралась бежать заграницу, потому что бывшие друзья стали её презирать за брак с магглом, и умоляла меня отправиться месте с ней. Я была тогда на седьмом курсе и отказалась, потому что я не могла так поступить, не могла, и всё тут, и отец меня поддержал! Да, он сказал, что я уже совершеннолетняя, а значит, могу сама принять решение, и если я решаю остаться в стране, то и он останется…

— Можешь принять решение?! В семнадцать лет! — воскликнул он в негодовании.

— Отец всегда уважал моё право выбора!

— «Право выбора»! Да ты даже представить не можешь, что ты выбираешь! Значит, он не самый лучший отец, раз знает, какой опасности ты подвергаешься, и всё равно не сделал ничего, чтобы тебя уберечь!

— Не говори так о моём отце! — она скорее растерялась, чем разозлилась.

— Говорю, как есть. Он, маггл, мог бы тебя защитить, только убедив уехать — а ты так восторженно рассказываешь о том, что за пять лет он и пальцем не шевельнул, чтобы тебя переубедить!

— И я ему за это благодарна! Он уважает меня и понимает, что на самом деле мне нужно! А мама вон, уехала, но с тех пор всё пытается убедить меня последовать за ней. Пару недель назад она снова связывалась со мной и предлагала бежать, но…

— И ты отказалась? — выдохнул Руфус. Сложно было сказать, чего больше было в его взгляде — неверия, отчаяния или гнева.

— Конечно же, отказалась! — воскликнула Росаура в самозабвенном запале. — Я не перебежчица, мне нечего стыдиться, чтобы покидать страну, в которой я выросла, которую я люблю, дети которой сейчас в опасности. У них нет возможности бежать — так почему я должна пользоваться своей? И сейчас ты предлагаешь мне то же самое!

— Я не предлагаю, я… Чёрт возьми, все эти твои пламенные речи и яйца выеденного не стоят. Да у меня волосы дыбом от твоих признаний! Знавал я восторженных юнцов и сколько раз писал в похоронках, что «пали они смертью храбрых»! Поверь, за этим не стоит ничего, кроме боли, и гибель таких, как ты, совершенно бессмысленна! Вот сейчас, на моих глазах, снова, мальчики, разве можно этому найти хоть какое-то оправдание?! А если твой отец, пусть он хоть самый замечательный человек на свете, вбил тебе в голову какие-то идеалы, за которыми не видно реальности, выбрось уже это к чёртовой матери и сделай то, что тебе говорят!

Он дышал глубоко, прерывисто, губы побелели, и даже пламя в глазах потускнело. Кажется, больше всего на свете он мечтал бы сейчас рухнуть оземь и лежать так в траве под ледяным дождём, ничего не чувствуя, ни на что не надеясь. Все его слова, яростные, натужные, унёс ветер последнего дня осени. Росаура видела перед собой человека, который до последнего пытался уберечь её, как мог, как понимал, и не чувствовала ни холода, ни дождя.

Она покачала головой и твёрдым жестом оттолкнула прочь зачарованные часы. Ступила к нему ближе, надеясь вновь уловить стук его сердца, которое не должно было лгать. Взяла его костяную руку и сжала крепко, как только могла. Заглянула ему в глаза.

— Я останусь здесь, с тобой.

В ней вспыхнуло осознание: вся её жизнь случилась ради этой секунды.

И он понял это. Оттого в глазах его отразился ужас. Он вырвал руку и прошептал:

— О Боже…

И он отпрянул, когда она так тянулась к нему.

Порыв холодного ветра схватил Росауру за шею. Но она всё ещё не отводила глаз от лица Руфуса, любимого лица, родного, и страх пробрал её оттого, как лицо это враз изменилось. Его исказила недобрая, ледяная усмешка.

— Чего ты себе навоображала? — и голос показался чужим. — Надеюсь, ты не придумала себе сказку о любви до гроба?

Росауре показалось, что она куда-то проваливается, но нет, земля не разверзлась, и камни не полетели с горы, чтобы переломать ей все кости. Вокруг была тишина, поэтому она не могла усомниться: это говорил он.

— Руфус…

— Наверное, давно стоило прояснить, — произнёс он будто с ленцой, раздражаясь, что на такую мелочь приходится тратить силы и время, — я, конечно, неправ, затянул. Стоило опасаться, что у тебя могло сложиться впечатление, будто здесь что-то есть, а там и какие-нибудь бабские вздохи, ахи, мечты, имена для детей…

— Я не…

— Давай обойдёмся без истерик, — усмешка уродовала его лицо как длинный неровный порез. — Всё крайне прозаично. Ребята всё шутили, мол, мужик с работой спит, собаку ему подарить, что ли… Вот я с Фрэнком и поспорил, чтоб отвязался уже, а ты как раз под носом промелькнула. Ты хоть в зеркало себя видела? Да парни небось всегда головы тебе вслед сворачивали. Но едва ли у тебя было что-то с кем постарше. Вот я и проспорил, что с одного раза дельце выгорит. Да только больно ты недотрога оказалась. Ни черта не обломилось, ни с первого раза, ни со второго… Но Фрэнк парень азартный, а я тоже увлёкся.

— Ты зачем-то говоришь всю эту… гнусность… — Росауре казалось, что она разучилась дышать, и заставила себя сделать пару вдохов, — но я же знаю, Руфус, я же узнала тебя! Твои письма… твои слова… Нет, ты что-то задумал, ты нарочно это всё говоришь, нельзя просто так…

— Просто так попытать удачи, сойтись? Да, всё оно затянулось, досадно. Кто ж знал, что у тебя голову свинтит. А все эти записочки, закорючки… В потолок плевать веселее. Или ты возомнила, что твои записки меня досыта кормят? Два месяца кряду, вот уж, больно много чести! Только, надеюсь, ты не придумала себе что-нибудь святое про лебединую верность?

Последнее он произнёс холодно и ровно и разве что не рассмеялся. Ветер душил Росауру своей мертвой рукой и вот сжал горло так, что в голове застучала кровь.

— Ты… у тебя кто-то есть?.. Всё это время…

Росаура могла уже ничего не слышать, а ему не требовалось говорить, чтобы подтвердить: оскал делал из него зверя. И она зажмурилась, зачем-то ещё и уши зажав озябшими руками. Ей хотелось открыть глаза и обнаружить, что это всё дурной сон, один из тех жестоких кошмаров, которые мучили её последние дни, но отчего-то напротив особенно явственно ощутила: она стоит посреди лесной прогалины в промозглую, тёмную ночь под ледяным дождём, и совсем рядом человек, который своими солдатскими сапогами давит в крошево её девичье сердце.

Ей почудилось рядом движение, и она открыла глаза. Он, резко приблизившись к ней, схватил её за руку так, что от боли слёзы брызнули, и грубо потянул её вбок, пытаясь насильно заставить её коснуться часов, что замерли в воздухе в футе от них. Росаура пробовала упираться, но что могла она против него, пусть ослабшего и измученного! Он сжал её плечо и надавил на спину, будто полностью подчиняя себе: о чём-либо думать она уже не могла, всё тело прошибла судорога страха, дыхание перехватило, она будто ослепла. Какой-то зверь боролся с нею и одолевал её, хрипел над ухом и грозился сломать хребет…

Господи!

Он глухо вскрикнул, и тут же она почувствовала себя свободной. Палочка лежала в кармане, но ладони жгло, будто их приложило к раскалённой сковороде — это с них сорвалось волшебство, которое помогло ей высвободиться. Она отбежала на пару шагов, прежде чем обернуться и увидеть: он упал на колени и пытается подняться, вдоль щеки красный след, точно стегнули плетью. Но опомниться Росаура не успела — вновь встретилась с его взглядом, и это не был взгляд человека, который мог бы её уберечь.

Это не был взгляд человека.

Он вновь рванулся к ней, чтоб настигнуть.

И Росаура, повинуясь животному страху, крутанулась вокруг своей оси, задохнулась, когда её сдавила тьма…

…и, за сотню миль рухнув на мягкий пыльный ковёр, смогла сделать вдох за миг до того, как её настигло беспамятство.

* * *

Его руки смыкаются на пустоте. Он падает плашмя, как оловянный солдатик, и пару минут лежит ничком. Через приоткрытый рот вырывается надсадное дыхание, которое становится всё отрывистей и реже. С глаз спадает пелена отчаянной злобы. Теперь в них мысль и отсвет чувства, которое совсем не разобрать, но наверняка можно сказать — оно человеческое.

И оно заставляет его подняться. Получается не сразу; он тут же оступается — в голове толкается кровь до огненных кругов перед глазами. Да, на нём "ни царапины", но от десятка проклятий и полнейшего изнеможения внутри всё давно истерзано в клочья. Последние полчаса на ногах его держал единственно страх — не за себя. Теперь же... всё приходит к обречённой ясности. Драгоценные секунды потеряны: часы упали и затерялись в траве, растратив своё волшебство. Впрочем, едва ли он бы воспользовался возможностью, которую вырвал зубами у судьбы из последних сил, но не для себя, а для той, которую должен был уберечь. Что же, вдали от него она точно в большей безопасности. Теперь уже ничего не имеет смысла, кроме одного: завершить наконец эту пытку. Он сжимает онемевшие пальцы в кулаки и крепко зажмуривается в попытке чётко представить место, куда он обязан попасть во что бы то ни стало. Пусть это будет последним, на что он способен. Так и не выровняв дыхания, опасаясь в любую секунду упасть, он резко оборачивается вокруг себя — и оказывается совсем не там, где намеревался.

Сказать по правде, он понятия не имеет, куда его занесло на этот раз.

Он посреди сжатого поля. Дождя здесь нет, но небо низкое и совершенно чёрное. Всю долгую ночь оно бранилось и скрежетало, а теперь нависло, безмолвное. Словно поглотило весь мир, не оставив ни света, ни звука.

Ему нет дела до этого молчания. Он хочет оглянуться и вдруг пошатывается. Изо рта выходит пар — такая пришла стужа — но тело так и горит. Точнее, правый бок и бедро. Тяжёлая, насквозь промокшая ткань дымится: кровь, как и сердце, всё ещё очень горячая.

Перешагивать в долю секунды сотни миль — всегда рисковое дело. Особенно, когда в голове ни одной связной мысли, а в груди всё кипит от страстей. И в руке нет палочки, которая бы хоть как-то обуздала эту бурю в стакане. Это чревато явлением, которое называют «расщеп». Когда поговорка «одна нога здесь, другая там» иллюстрируется наглядно.

В его случае пространство разодрало ему бок, как голодный зверь, вырвало из ноги кусок мяса, точно клыками. Как только он окончательно осознает, что произошло, он упадёт, как подкошенный.

Но пока в голове шум, боль ещё не скручивает пополам. Он вообще ничего не чувствует. Вместо боли приходит оглушительная слабость. Невозможно различить, что перед глазами: тьма ночи или тьма беспамятства. Вместо дыхания в груди теснится жалкая, детская обида, что всё должно кончится так бездарно и глупо. Впрочем, разве он заслужил что-то иное?

Втянув сквозь зубы морозный воздух, он успевает только вскинуть свою гордую голову — хоть в последний раз. Следующий удар сердца повалит его наземь, и ночь не даст ему встать. Как вдруг... ему чудится где-то вдалеке будто крохотный огонёк. И та сила, которая заставляет утопающего барахтаться до изнеможения вместо того, чтобы с чистой совестью пойти ко дну, понуждает его тянуться к этому огоньку.

Если ему, конечно, не привиделось.

Если он, конечно, сумеет ступить хотя бы пару шагов.

Прежде чем чёрное небо поглотит его без единого вздоха.

Конец первой части