Невеста

And now good-morrow to our waking souls,

Which watch not one another out of fear…

John Donne, "The Good-Morrow"

(А теперь, с добрым утром наши души, восстающие ото сна, что смотрят друг на друга без страха. Джон Донн, "Доброе утро", — прим. автора)

Росаура очнулась от чувства небывалого покоя и тишины. Будто спала она ровно столько, сколько заняло бы путешествие на небольшом пароме по широкой реке, чтобы с одного берега переправиться на другой. Да, верно, она пересекла реку и до сих пор ощущала себя будто на волнах. Ей было так хорошо, что она не спешила открывать глаза. Она ощущала, что лежит на чём-то очень мягком и шелковистом. Она провела рукой и коснулась того же, открыла глаза, и тогда изумление пронзило её: она лежала на своих волосах, точно на золотом руне.

За ночь они отрасли вновь до пят.

Быть может, Росаура ахнула, и тут же рядом что-то взметнулось.

Руфус резко сел на кровати, глаза вспыхнули, волосы упали на лоб, во вскинутой руке — палочка. Миг он будто не дышал, прислушиваясь, как зверь в ночи, а потом вздрогнул, расслышав лёгкое дыхание — и обернулся.

Росаура глядела на него и улыбалась. Разве чуть горечь свербела: как же, нигде ему нет покоя… часто ли он вскакивает так посреди ночи от малейшего шороха?.. Ей безотчётно захотелось коснуться его, привлечь к себе, успокоить, но голову уже озаряли вспышки мыслей: так значит, они… Секунду Руфус тоже будто осознавал происходящее, в его глазах мелькнула искра удивления, а потом… странным сделался его взгляд.

— С Рождеством, — сказала Росаура, потому что не знала, что говорить.

Он, верно, тоже не знал, а потому вторил ей с чуть заметной усмешкой:

— С Рождеством.

Его голос был тихий и сиплый со сна.

Он отложил палочку, глубоко вздохнул. Они всё смотрели друг на друга, и сложно было понять, то ли слов вовсе не нужно, то ли их всё равно будет недостаточно. Главное Росаура осознала: она проснулась в одной постели с мужчиной, и в этом её безмерное счастье.

Тем временем мужчина этот опёрся на руку и подался чуть ближе, не отрывая от Росауры глаз, и сказал:

— Мне жаль.

— Чего?..

Он тяжело вздохнул, мимолётно сжал губы, понуждая себя к предельной честности:

— Если бы я был помоложе да поздоровей, и вообще человеком получше, для меня это, верно, тоже много бы значило.

— Может, ты просто давно не праздновал Рождества?..

Её ласковая улыбка не могла не тронуть его. И всё-таки он мотнул головой.

— С этим, конечно, тоже беда. Но тут вот ещё какое дело…

Едва касаясь, он провёл рукой по её бедру. Росауру, несмотря на то, что она сжала руки на покрывале, бросило в жар, не столько от прикосновения, сколько от того, что он всё неотрывно глядел на неё, и она никак не могла постичь то, что было в его глазах.

— Да. Для меня это очень много значит, — промолвила наконец Росаура. Голос всё-таки дрогнул, и нежность уступила робости.

— Знаю.

Он вздохнул, посмотрел в потолок, сдвинул брови, точно решая что-то про себя, а потом потянулся за сигаретами.

— Полагаю, теперь мне надлежит познакомиться с твоим отцом, — сказал он через плечо. — Ты согласна?

Росаура замерла. Он сказал это так просто, как если бы предложил за хлебом сходить. И лишь то, как чуть изменился его голос, когда он с некоторой поспешностью заговорил вновь, открыло всё, что было в его душе:

— Росаура, — он обернулся и посмотрел ей в глаза, — ты согласна?

Она могла бы поднести ему своё сердце на ладони — ведь то выпрыгнуло из груди. Но дело-то было в том, что она давно уже всё отдала, и даже странно, что он ещё зачем-то уточнял. Всё же ради него она попробовала ответить, но обнаружила, что неспособна: с губ только вздох сорвался, и, наконец, она просто кивнула.

Росаура представить не могла, что отражается на её лице: в груди точно море смущалось, и ей казалось, что если она скажет больше пары слов, огромная волна затопит их прямо здесь, в этой маленькой тёмной комнатке с большим окном, за которым голубел морозный рассвет. Едва ли Руфус слышал шум прибоя. Ему и невдомёк было, в какой опасности они оказались! Неужели никто не предупреждал его, какой это риск — уложить в свою постель девушку, преисполненную любви? Однако он явно начал что-то подозревать.

— Ты чего… плачешь?

— Это так, — замотала головой Росаура, — даже не думай… ты меня ничем не обидел, наоборот!

— Тебе больно?..

Одно то, как он подался к ней, как произнёс это, было ответом на последнюю тень сомнения, ту, что была в нём. Но ведь он уже ненавидел себя, ненавидел до лютости, когда взглянул на простыни, и Росаура даже перехватила его руку, лишь бы удержать его от ошибки.

— Руфус, всё хорошо! — и ведь правда, всё было хорошо; в теле, как по волшебству, царили лёгкость и покой, и только, и Росаура вспомнила мимолётно чьи-то слова о том, что любовь изгоняет боль. Вот разве как было растолковать это чудо Руфусу?.. — Прости, я… Я не могу объяснить, но все хорошо, правда!

С тревогой и недоверием он поглядел на неё.

— И что мне с этим делать?

— Ничего страшного!

— Да как будто всё — страшное…

— Я так счастлива, понимаешь?

Он казался вконец растерянным.

— Не понимаю, — честно признал он.

Росаура тихо рассмеялась, и это обескуражило его ещё больше. Всё, на что он смог решиться — так это наклониться к ней ближе и неловко убрать прядь с её мокрой щеки. А в Росауре всё пело, и нежило её спокойствие, будто лежала она в колыбели. Она глядела на него, такого близкого, милого, и любила его всё больше, хотя, казалось, куда уж ещё.

— А ты счастлив?

Он сощурился, но склонился к ней, опершись на локоть.

— Ты заставляешь меня всерьёз задумываться о вещах, которым я раньше не придавал значения. Это… непросто.

— Ну, тогда просто поцелуй меня.

Он наконец улыбнулся. Провёл пальцем по её щекам, утирая слёзы, покачал головой и коснулся губами её виска. Она, едва владея дыханием, потянулась к нему, но он лишь прилёг рядом и уложил её голову себе на плечо.

— Поспи ещё. Переволновалась, девочка.

— Да я как будто на всю жизнь вперёд выспалась!

Это она ещё не поняла, что значит — лежать на его плече. Ей стало тепло, так тепло и спокойно, что она успела спросить лишь:

— Тебе же не нужно быть на службе в праздник?

Он чуть помолчал, а потом сказал:

— Нет. Сегодня, пожалуй, нет.

Пока не взошло солнце, им некуда было спешить.

Позже, когда она проснулась, он сидел, прислонившись к стене, раскуривал сигарету, прикрыв глаза. Росаура чуть усмехнулась и подумала, вот бы и лежать, почти не шевелясь, смотреть на него из-под приспущенных век и дышать медленно, упоённо, с одной лишь мыслью в голове: даже если она всё-таки закроет глаза и снова уснёт, то когда она проснётся, он будет рядом. Будет ведь?..

Быть может, эта мысль растворилась в воздухе, и чутьё его не подвело.

— Я прошу тебя об одном: не мечтай о том, чего я не смогу тебе дать.

Будто сквозняк провёл своей холодной рукой по шее Росауры, но она заставила себя улыбнуться беспечно.

— Ничего страшного. Это же мои мечты.

Он поджал губы, но ничего не сказал. Росаура лениво смотрела, как взвивается дым с сигареты, как вздымается мерно его широкая грудь, дважды пересечённая белыми полосами старых ран. Раздавался тихий ход часов, и больше ничего, долго, долго ничего — и как это было славно…

Первые лучи зимнего солнца прорезали комнату, вспыхнули золотом в волосах, обнажили тела, что доселе ещё укрывала таинственная ночная тьма. Руфус лишь чуть зажмурился на свету, а Росаура, подумав, что скоро придётся всё-таки встать, а её одежда, верно, сброшена где-то в другом измерении, и это всё же неловко, прибегла к тому, что всегда воодушевляло её — произнесла с лёгкой усмешкой:

— «Мы без стыда друг перед другом наги…» (Отрывок из стихотворения Дж. Донна «С добрым утром», перевод авторский, — прим. автора)

— «Без стыда»?.. — Руфус посмотрел на неё, откровенно забавляясь.

Росаура решительно приподнялась на локтях, всё же придерживая покрывало.

— Это Джон Донн! (Джон Донн — выдающийся поэт Елизаветинской эпохи, современник Шекспира, прославился своей любовной лирикой, — прим. автор)

— Я знаю, кто такой Джон Донн, — усмехнулся Руфус и, потушив сигарету, склонился к Росауре. — «Без стыда», да ты бы себя видела.

Росаура собрала всё мужество (а может, лучше сказать, всю свою пробудившуюся женскую силу), чтобы не отвести глаз, как бы ни горели щёки от его близости, от его пристального внимания, и сказала тихо, но твёрдо, только ему одному:

— Ты меня видишь.

— Да, — коротко сказал он и одним резким жестом сдёрнул с неё покрывало. — Вижу.

Вся она была перед ним, как и он — перед нею.

На сей раз он склонился к ней очень медленно, до последнего не отрывая взгляда. Её губ коснулось его дыхание — и лишь спустя долгое мгновение и он сам. Она чувствовала, он старается быть мягким, но ей самой же невозможно было сдерживаться. Пара секунд — и она уже рвалась ему навстречу, привлекала к себе его лицо, запустив пальцы в густые пряди. Он целовал её шею, сжав за плечи крепко, а она только думала: вот бы крепче, ещё крепче! Единственное, что она твёрдо знала в тот миг — что нуждается в нём всецело.

Ей казалось, она вот-вот закричит, до того бился в лёгких воздух, рвался наружу, рвался одним именем:

— Руфус! Руфус…

— Росаура… — говорил он, — Росаура.

«Нет мира за пределом нашей спальни».

…Росаура присела на краешке кровати, удивляясь — и как только они уместились! Кровать-то была самая что ни на есть холостяцкая, довольно жёсткая, с тощей подушкой и колючим покрывалом, но Росауре всё было весело. В груди жёгся фейерверк и разгорался тем ярче, чем больше она подмечала, окидывая ленивым взглядом всю комнату. Его комнату!..

Прикроватная тумбочка, увенчанная пепельницей, невзрачный шкаф (наверняка с пятью одинаковыми рубашками), стул с ворохом одежды, комод, полки, у окна — рабочий стол. Окно — на восточную сторону, без занавесей, чтоб летом первые лучи в четыре утра наверняка глаз выбили, а, может, для хорошего обзора… по белкам стрелять. На полу тёмный ковёр. Обстановка опрятная, но больно уж необжитая. Будто хозяин заявлялся сюда от силы раз в месяц, чтобы пыль протереть. Впрочем, так ведь оно и было…

— Где мы? — спросила Росаура.

— На окраине Хакни. (Один из районов Лондона, находится во внутреннем Лондоне в северо-восточной части города, неофициально носящей название Ист-Энд, — прим. автора)

Росаура ещё раз оглядела сдержанную обстановку.

— Ты… снимаешь квартиру?..

— От деда мне достался дом, если тебя это интересует.

— Нет, — Росауре стало неловко, — то есть…

— Это точно заинтересует твоего отца, я полагаю. Дом в Шотландии. Туда недавно переехала моя младшая сестра, они второго родили. А мне каждый день через весь остров мотаться — это меня давно бы по кусочкам собирать пришлось. Отсюда же до Министерства можно пешком добраться.

Ни один волшебник в здравом уме не станет без острой необходимости перемещаться, тем более на огромные расстояния. Мало того, что это чревато травмами, так вообще дико выматывает и никому не может нравиться.

Он тоже подвинулся на кровати, собираясь встать, и Росауре бросилось в глаза, как он несколько неестественно обращается со своей правой ногой, пригляделась — и зажала рот. От колена, вдоль бедра и по боку до самых ребёр тянулся страшный, лиловый, почти чёрный, рваный след, и всё вокруг, полноги, больше напоминало застарелый кровоподтёк, а не живую плоть.

Росаура заметила только, как Руфус, перехватив её взгляд, потянулся за покрывалом, и больше не думала ни о чём — соскользнув с кровати и опустившись на ковёр, она припала губами к колену его увечной ноги.

— Да что ты…

Он попытался её отогнать, но она замотала головой и, чувствуя, как слёзы полились по щекам, принялась целовать этот чудовищный шрам.

— Прости… Руфус, прости!

— Прекрати!

Он всё-таки схватил её за плечи и заставил подняться.

— С ума сошла.

— Да. Да, тогда, когда я тебя бросила. Господи… — ей вмиг сделалось так плохо, что, кажется, голова закружилась, и хорошо, что он всё ещё держал её, бедовую. Хотелось закрыть лицо руками, ведь то пламенело, и в глазах жёгся сам ужас: как же так… как же так! Как ему должно быть больно… как это жутко! И всё потому что… — Ведь это расщеп, да? Фрэнк мне рассказал, что тебя…

— Верно, — сказал Руфус после краткого молчания, и в этом была горечь, которую он очень старался скрыть. — Просто по глупости. Нарушил элементарное требование безопасности — не перемещаться без палочки.

— Да что без палочки, тебе было так плохо, а я…

— Да причём тут ты. Расщеп — дело банальное и поправимое, если устранить последствия в первые секунды.

— Для этого должен быть кто-то рядом. А я… я тебя бросила!

— Всё это далеко не так страшно, как вообразил себе тот бедолага-лесник, которому я на голову свалился, — Руфус криво усмехнулся. — Подумал, что меня медведь подрал. Потом ещё пару дней с двустволкой в обнимку спал.

Росаура слышала только своё:

— Пару дней!..

Несколько дней назад скупой рассказ Фрэнка её, конечно, потряс, но половину внимания и сил снедала тревога за Энни, а теперь, когда она воочию увидела подтверждение этой жестокой боли, само осознание, что в ту проклятую ночь он чуть не умер, что она буквально оставила его умирать… Да её уже колотило. Впервые она поняла, что всё это время мысли и чувства её занимала лишь собственная обида, и когда накануне он просил у неё прощения, она и не задумалась попросить прощения в ответ — казалось, на его смирении и её великодушии всё исчерпывается. Какая же она была дура… Какая же она мерзкая дрянь…

Ужас рассеял резкий оклик. Росаура замерла, столкнувшись с пронизывающим взглядом жёлтых глаз, и под отзвук его посуровевшего голоса она уверилась сполна, каким верным решением было дать Руфусу Скримджеру руководящую должность:

— Успокойся. Этого не изменишь. Могло быть хуже, раз уж на то пошло.

— Но я…

— Ты сделала то, чего я от тебя добивался. И это мне у тебя просить прощения, Росаура. Впрочем, я это уже сделал.

— Да, но…

— Хватит.

— Прости меня, Руфус.

Она постаралась сказать это спокойно, внушительно, поэтому — тихо и кротко, заглянув ему в глаза. Он должен был понять, что это в ней не оторопь, не паника, не чувствительность, а самая искренняя и глубокая потребность человеческая: быть прощённой.

Он понял. Вздохнув, спросил:

— За что?

— За то, что усомнилась в тебе. Да, я сделала то, чего ты от меня добивался. То есть испугалась тебя. Поверила, что ты вправду можешь причинить мне вред. И даже… возненавидела тебя. Потому что поверила, что ты мог пользоваться мною, как вещью, а потом пренебречь.

Его лицо потемнело, суровая линия рта дрогнула, на глубине взгляда вспыхнула жестокая мука. Росаура коснулась его щеки и вложила в голос столько мягкости, сколько могла:

— Но это не так. Ты пытался уберечь меня, из последних сил! Мне очень горько, что для того, чтобы понять это, мне потребовалось столько времени. А тебе теперь с этим жить, — она положила похолодевшую ладонь на его колено.

— С этим, — медленно произнёс Руфус и накрыл её руку, которую она не отнимала от его лица, прижал крепче к своей впалой щеке, на миг зажмурился и вдруг резко поднёс её ладонь к своим губам, и Росаура вздрогнула, ощутив, как они горячи… Перехватив её пальцы, он поднял на неё взгляд и повторил: — С этим мне жить.

Росаура не знала уже, говорит она или плачет, кричит или шепчет, а может, всё изливалось из неё без слов, только взглядами и прикосновениями, гулом в висках:

— Руфус, Руфус, я так боялась тебя потерять! Мне так нужна была от тебя хотя бы краткая весточка, чтобы ты сказал, что всё будет хорошо, что ты вернёшься ко мне, потому что я жду тебя, молюсь за тебя! Знаю, ты слишком честен, чтобы обещать то, за что не можешь поручиться, но если бы ты сказал мне хоть слово, хоть слово, которое дало бы нам надежду!.. Я чуть не сгубила свою сову, потому что хотела услышать от тебя это слово, но твоё молчание довело меня до крайности, я и вправду была безумная в те дни, во снах мне привиделось, что ты гибнешь в огне, а я не могу до тебя дозваться…

— Ты дозвалась до меня. Дозвалась, когда я был посреди пламени. В ту ночь и я обезумел. Но в один миг страх за тебя вырвал меня из отчаяния. Когда твоя бедная сова разыскала меня на пожарище, я готов был умереть прямо там. Но ты дозвалась до меня, Росаура.

— Но что было потом! Я совсем тебя извела. Ты хотел, чтобы я послушалась тебя, да? Я никак не могла. Оставить тебя, только к груди прижав — ну как я могла бы?.. Но хуже всего, что, в конце концов, я всё равно тебя бросила. Господи, ну какая я дура…

— Тебя это не портит.

Разумеется, та тощая подушка никак не годилась для оглушительного удара, но Росауру это не остановило (всё-таки, она была скорее стратегом, чем тактиком), тем более что заслуженный мракоборец, мистер Руфус Скримджер, оказался деморализован самим видом оружия — едва ли в своей карьере он сталкивался с тем, чтобы нападающий лупил его голове подушкой — и это дало Росауре лишнюю секунду преимущества.

Воспользовалась она этим крайне бездарно.

— Ах ты!..

— Никогда не болтай лишнего во время схватки, а лучше — вообще держи язык за зубами, — сказал ей Руфус, в мгновения ока перехватив инициативу и уже заворачивая её намертво в покрывало. — Ещё откусишь.

— В своём рапорте, сэр, вы списали бы это на неизбежные потери!

— Невосполнимые.

Уместив её поперёк кровати, он задержал взгляд на её разрумянившемся лице. Странно играло меж ними пламя: то взвивалось столпом искр, то усмирялось, согревая грудь нежным теплом. Росауру томила страстная нега. Она чувствовала, какое лёгкое её тело в его крепких руках, и знала: это исходит от лёгкости души.

Всё это было, несомненно, чудом, а потому ничуть не удивляло.

— Какой выкуп примет твой отец за невинность своей дочери? — в кажущейся задумчивости произнёс Руфус. — Голову дракона?..

Росаура рассмеялась, но безмятежность вспугнул стыд: взошло солнце, и неизбежность волнительной встречи и серьёзного разговора стала очевидна. Разумеется, она не собиралась ничего скрывать от родителей, но совесть необъяснимо жалила мысль, как переменится в лице отец, когда поймёт, что его дочь была с мужчиной…

…и хочет быть с ним столько, сколько отпущено.

Да! Росаура решительно тряхнула головой. Отец увидит, как она счастлива, и это успокоит его родительское чувство. Он всегда доверял ей всю ответственность выбора, ему ли сомневаться в том, что она выбрала достойно? И потом, с нежностью улыбнулась Росаура, ведь Руфус с её отцом могли бы найти много общего — хотя бы в соприкосновении своих противоположностей. У каждого в избытке было того, чего другому не хватало, и оба они — зрелые мужчины, чтобы уважать друг в друге эти различия, и разве не сблизит их забота о ней? А Руфус, он ведь рос без отца, почти без понимания и ласки, без мудрого совета, в котором нуждаются даже закостенелые гордецы — так, быть может, он обретёт в её отце… друга? Как тепло стало от одной мысли, что два самых дорогих ей человека смогут стать друг другу опорой и поддержкой!..

А что до матери… Она и так уже всё поняла, не правда ли? Не то чтобы её это очень обрадовало, и, вероятно, будет скандал, причём не один, но сейчас Росауре и море было по колено. Она могла бы пронумеровать список материнских претензий и разобрать примечания мелким шрифтом под звёздочкой, но ей было слишком хорошо, чтобы забивать этим голову раньше времени.

Одежда нашлась до неприличия быстро, и Росаура, потягиваясь, прошлась по комнате, выглянула в окно, за которым виднелись похожие кирпичные двух-трехэтажные дома, наконец, опёрлась о комод, на котором стоял массивный зачарованный радиоприёмник в деревянном корпусе.

— Он ловит что-нибудь человеческое или только криминальные сводки?

Она с любопытством подкрутила ручку и в шуршании волшебных волн уловила яркий, кричащий, беспечный и бунтарский мотив. Пальцы сами прищёлкнули в такт, голова откинулась с лёгким вздохом в унисон с популярной песней, и сразу захотелось вскинуть руки высоко-высоко, чтобы петь о грёзах среди бела дня. (Росаура поймала песню Дэвида Боуи под названием «Moonage daydream», — прим. автора)

— Магглы в общем-то догадываются, что он метаморф, — сказала Росаура о певце. (Дэвид Боуи был известен эффектными перевоплощениями и сменой имиджа. У волшебников метаморфы — это маги с врождённой способностью изменять свою внешность, — прим. автора)

— Догадаться бы, о чём он там визжит, — усмехнулся Руфус.

— Как всегда, — пожала плечами Росаура, — о любви.

(Здесь и далее Руфус и Росаура переиначивают слова песни (вольный авторский перевод), — прим. автора)

— То-то я слов найти не могу.

— А ты просто не своди с меня глаз, милый.

Она знала, что он смотрит на неё. Скорее с удивлением, чем с восхищением — едва ли на этом невзрачном ковре когда-либо танцевала едва одетая девушка, заливисто смеясь и похлопывая в ладоши. Она встряхнула волосами, уверенная, что они блеснули золотой волной, повернулась кругом, чтобы всколыхнулась юбка, всплеснула руками, точно крылами, конечно же, споткнулась, чуть не пропахала носом ковёр, но ей казалось, что стоит ей оттолкнуться посильнее, и она вправду допрыгнет до луны, а потому рассмеялась звонко, подмигнула озорно:

— Ведь тебе не всё равно?

Он наблюдал за ней, откинувшись на подушке, вальяжно и сыто, и даже успел за это время раскурить ещё одну сигарету.

— Ты же не притворяешься, — негромко сказал он. Голос его был ровен, взгляд — спокоен, но его выдало уточнение: — Правда?

Быть может, теперь, когда взошло солнце, он уверился, что всё это действительно случилось с ними, и те слова, которые он доверил ночи, обретают смысл непомерный и неотвратимый, а значит, решение, принятое впотьмах, грозит стать непреложным.

Всё потому, что Руфус Скримджер был неисправим. Он больше доверял своим сомнениям, чем своей искренности, о чём Росаура ему и сказала, когда, трижды обернувшись вокруг своей оси, рухнула на кровать рядом с ним.

— Да ты просто крокодил — такие слова мне говорить! Помолчи лучше.

Для убедительности прижала пальчик к его рту, и сама не заметила, как, любуясь, очертила контур узких губ, упрямого подбородка, тяжёлую линию челюсти, завиток пряди у виска, и дальше, за ухо… Всё теперь ей дозволено, вот она и трепещет, касается, ластится; то, что вчера ещё казалось недосягаемым даже в мыслях, теперь здесь, под их сердцами, на их губах, между их тел.

Видит Бог, они и вправду должны были стать другими, через что-то пройти, не оглядываясь, пострадать, потерять и раскаяться, чтобы теперь не тратить времени на сомнения, не говорить лишних слов и не спрашивать доказательств. Если что и проскальзывало, то объяснимое, чисто человеческое, поскольку человеку свойственно и заблуждаться, и ошибаться, а потому оно простительно и даже немного смешно.

Но его всё что-то гнело. Когда он заговорил, коротко и сухо, ей стало страшно:

— Росаура, по моей вине гибли люди. Ты должна это понимать.

Когда сошла первая оторопь, и она пригляделась, то увидела: ему страшнее. В нём был такой страх, который не изгнать смехом или простой лаской: страх отверженности. И, хуже — готовность это принять.

Она не может его утешать или отшучиваться. Она должна поговорить с ним об этом, даже если ей самой думать о таком невыносимо.

— Ты способствовал этому больше, чем требовал от тебя долг?

«Долг», высокое и звучное слово. На него можно списать всё и заслужить почёт. Но Руфус был слишком честен и не считал, что заслуживает даже снисхождения, а потому выразился яснее и проще:

— Ты хочешь знать, причинял ли я боль другому человеку по собственному желанию, а не по необходимости?

Росаура боялась кивнуть. Она поняла, как далеко зашёл их разговор, и признала, что не хочет заглядывать в эту бездну, потому что не знает, вынесет ли она то, что откроется в следующую секунду.

Но прежде, чем он заговорил вновь, она сказала самой себе: даже если это было, теперь он другой. Теперь он со мной, и всё будет иначе.

— Во мне много ярости, Росаура. Однажды я захотел причинить человеку хотя бы толику той боли, от которой из-за него вокруг умирали невинные люди. Не просто обезвредить, а заставить его… прочувствовать это на себе.

Он говорил тихо, даже глухо, но в долю секунды лицо его исказилось жестоко, и Росаура, задохнувшись, вспомнила ту ночь криков и пламени… Она сжала его руку, и он будто опомнился, с удивлением увидев, с какой силой её тонкие пальцы держат его запястье. Он так и не поднял взгляда от их рук, когда завершил:

— Но чтобы убить… мне не хватило ненависти.

Теперь он посмотрел на неё открыто и бесхитростно, как будто сам только сейчас пришёл к выводу простому и ясному:

— Там, где должна была быть ненависть, была ты.

Они сидели молча, потому что слов не требовалось более. Однако прошли минуты, и он заговорил в задумчивости:

— Когда вчера Алиса дала мне на руки их сына, мне было трудно его удержать. Конечно, он тот ещё верткий кузнечик, но речь о другом. Я, кажется, наконец-то увидел мудрость в том, что все эти годы казалось мне безрассудством. Фрэнк хранит свои руки чистыми, потому что этими руками он держит ребёнка. Когда у тебя есть только принцип, голая идея, что переступать черту нельзя, это быстро стирается, слова и заповеди мельчают перед кошмаром действительности. Зачем и за что держаться, какой в этом смысл, когда проще и действенней уподобиться зверям? Но если человеку есть, куда возвращаться, если у него есть ребёнок, которого нужно брать на руки… всё сразу так просто.

Его слова ушли в тишину, где у Росауры сбилось со своего бега сердце.

— Ты хочешь… — это было настолько невообразимо, что он сам заговорил с ней об этом, что робость не дала ей произнести заветное слово, но он всё понял, и замешательство её, и недоверчивую радость, чуть усмехнулся и пожал плечами:

— Хочу, чтобы всё, наконец, было по-человечески. Насколько это возможно. В моём случае.

— Ваш случай небезнадёжен, сэр.

— Благодарю, профессор.

…Соседней оказалась комната на подобии гостиной, если здесь хоть раз в год бывали гости. Стол, за которым расположились бы четверо, а то и шестеро, даже не был застелен скатертью, диван, накрытый клетчатым пледом, вероятно, порой использовался уставшим хозяином вместо кровати, вдоль одной стены тянулся гарнитур унылого цвета, на его стеклянных полках стоял ещё будто викторианский фарфор, который не доставали последние полвека… А ведь очаровательные блюдца, отметила про себя Росаура, заодно мимолётно оглядев себя в зеркальной дверце. На стене висела небольшая картина: осенний пейзаж, единственное живое и яркое пятно во всей комнате.

— Это там, где твой дом? — догадалась Росаура.

Руфус кивнул и не сразу оторвал взгляд от высокого взгорья, усеянного пожелтевшим вереском.

— Порой кто из родни заглядывает,  — сказал он, — но как только в декабре Мэрион переехала в дом со своими карапузами, там, конечно, повеселее стало, а то пустой стоял на семи ветрах… Так что предкам наконец-то есть, чем взгляд потешить.

Росаура покачала головой. Очень в духе Руфуса было чаще общаться с портретами давно ушедших предков, которых он всё равно не застал, чем с живыми родственниками.

— Значит, за тобой вся родня исподтишка приглядывает.

— Да кто сюда забредёт, только от большой скуки. Им там весело, поверь, знаешь, какой многочисленный у нас был клан лет двести назад… Если они и заглядывают на эту картину, то только чтобы на тетеревов поохотиться. Ну, кстати!

Он сощурился, и Росаура пригляделась: на дальнем холме показалась светлая точка. Руфус тихонько присвистнул. Точка стала увеличиваться, принимая отчётливые очертания, скрылась на миг, и вот из-за ближнего пригорка выбежала большая охотничья собака, покрытая кудрями серой шерсти, из-под спутаной чёлки углями блестели преданные глаза.

— Привет-привет, Брэди, — подозвал пса Руфус. — Хороший мальчик.

Брэди пару раз гавкнул внушительным баском и что есть мочи завилял хвостом.

— Какой он милый! — воскликнула Росаура. — Так и хочется погладить!

— А ты почеши ему нос.

Росаура коснулась холста, и пёс подставил свой нарисованный нос под кончик её пальца, заскулил от удовольствия и пару раз чихнул.

— Брэди, Брэди! — Росаура расплылась в улыбке. — Ну что за умница, Брэди!

— Если бы в реальности он встал на задние лапы, он был бы выше меня. Это шотладнский волкодав, сейчас они почти все уже вымерли. А Брэди уже лет сто пятьдесят, навскидку.

— Я всегда так мечтала о собаке, но мама была категорически против!

— У нас много собак держали при доме. В основном охотничьи, конечно. Но у меня сердце больше лежало к пастушичьим, была у нас одна колли,  Сенга, нянчила одинаково и щенков, и детей…

— Она сюда не заглядывает?.. — тихонько произнесла Росаура, поглаживая довольного Брэди.

— Да а кто бы её нарисовал? Брэди был любимым псом главы семейства, а Сенга, что, одна из пастушичьих овчарок, да сколько их было таких… Была бы хоть фотография, но дед всегда их презирал. Сенга умерла, когда мне было лет девять. Первая потеря. Мне кажется, я даже по своей двоюродной тётке так не ревел. Да и вообще, дед ясно дал мне понять, что…

— «Мужчины не плачут»? — в груди Росауры шевельнулось негодование. Руфус легонько щёлкнул Брэди по носу.

— Вроде того. Кажется, на его похоронах я уже неплохо с этим справлялся. В шестнадцать лет вообще до одури стыдно плакать. Ну а потом… уже и не получается, даже если хочется.

Брэди залаял — по смурному небу пролетел косяк уток — и опрометью бросился вдогонку, за раму картины. Пейзаж вновь показался пустым и тихим, несмотря на яркие осенние краски.

— Ты не думал повесить здесь портрет твоего деда?

— Зачем? Когда я бываю в доме, у нас происходит очень содержательная беседа. «Так держать, сынок» — «Есть, сэр». Запала хватает примерно на год. И потом, он на портрете с волынкой. Ты хоть представляешь, что такое — просыпаться под волынку? Каждый день? В пять утра? Когда я поступил в школу, звук колокола был для меня как райский звон.

— Как только вся твоя родня до сих пор не прибежала, чтобы проклясть тебя за такие крамольные речи! Ты ещё скажи, что хаггису предпочитаешь рыбу с картошкой! (Хаггис — традиционное шотландское блюдо, тогда как fish and chips — английское, — прим. автора)

— Н-да, с тобой в разведку не пойдёшь.

— Да ну тебя, неужели никого из твоих викторианских прапратётушек не разбирает любопытство хоть одним глазком подглядеть за твоей разудалой холостяцкой жизнью!

— Было бы за чем подглядывать.

— Ох, отбросьте эту ложную скромность, сэр.

— Так картина-то не в спальне висит.

Росаура нет-нет да залилась краской и поскорее отвернулась от его ухмылки.

— А для меня ты тетеревов пострелять не хочешь, чтобы я от голода не умерла?.. Ох, это что, телефон?!

Вопиющий своей обыкновенностью красный пластиковый телефон на тумбочке возле дивана.

— Прямая линия с Букингемским дворцом, — усмехнулся Руфус на её изумление. (Букингемский дворец – королевская резиденция в Лондоне, — прим. автора)

Росаура рассмеялась, теряясь в догадках, неужели мракоборцы не смогли выдумать ничего лучшего для оперативной связи, кроме как зачаровать маггловский телефон. Руфус же напустил на себя серьёзный вид и снял трубку.

— Не веришь?

— Знаешь, всю жизнь мечтала поздравить Её Величество с Рождеством, — подхватила шутку Росаура. Руфус же пожал плечами:

— Думаю, она уже не спит, — и пару раз крутанул диск, с озабоченным видом зажав трубку плечом. Росаура думала, как бы остроумнее подхватить шутку, но тут ей будто и вправду послышались гудки…

— Алло, Букингемский дворец? — деловито заговорил Руфус, а в трубке что-то зашуршало. — Да, да, взаимно. Будьте добры Её Величество. Вопрос национальной значимости.

Он чуть прикрыл трубку рукой и, скосив глаз на Росауру, вполголоса доложил:

— Иначе сто лет ждать.

Росаура всё ещё неуверенно улыбалась, не в силах взять в толк, жжётся ли в его глазах лукавый огонёк, или он предельно серьёзен.

— Да-да, — откашлявшись, внушительным тоном заговорил Руфус. — Да, Ваше Величество. Да, я насчёт той схватки с драконом. Да не стоит, не стоит. На службе у Её Величества, мэм. Что? Рука принцессы? А почему частями, получится сразу целиком? Вообще, если можно, наоборот. Да, голову дракона нам, а руку принцессы — обратно вам.

Росаура зажала рот руками, а в боках кололо от смеха. Руфус приложил палец к губам, взглянув на неё почти осуждающе.

— Голова, туша и, собственно, хвост. Хвост в довесок. А руку принцессы можно вычеркнуть, да. Случай… случай в некотором роде… — он поглядел на Росауру так, что у неё онемели ноги, — беспрецедентный. О, да что вы…

Он вновь прикрыл трубку рукой и сказал крайне серьёзно:

— Они предлагают Кентерберийское аббатство. (Главный англиканский храм Великобритании, — прим. автора) Мне кажется, это слишком.

— Да, — подыграла Росаура, — это чересчур. Хотя маме бы понравилось.

— Всё же вынужден отказаться, ну что вы, мэм, — бодро заговорил Руфус в трубку. — Да что вы, зачем же епископ, достаточно какого-нибудь кардинала…(епископ Кентерберийский, духовный глава Церкви Англии в Соединённом Королевстве, — прим. автора)

— Кардиналов не бывает в нашей церкви, — рассмеялась Росаура, — они все католики! Прокололся, Сидней Рейли! Дай сюда!

(Сидней Джордж Рейли (1873-1925) — британский разведчик, секретный агент и авантюрист, его имя стало нарицательным как синоним к слову «шпион», как у нас – Штирлиц, — прим. автора)

Она потянулась к трубке, а Руфус сам уже посмеивался, продолжая свою высокую беседу, пока Росаура пыталась отвоевать телефон.

— Диадема? — чуть возвысил он голос и оценивающе взглянул на Росауру, отчего она замерла на миг, а он обхватил её за талию и притянул к себе так, что её голова запрокинулась, и волосы водопадом ниспали до самого пола. — Диадема от Дианы, — шепнул он ей и, усмехнувшись блеску её глаз, деловито объявил: — Да, это будет весьма кстати. Благодарю. Она, кстати, здесь, да. Хочет вам что-то передать.

Он поднёс ей трубку. А Росаура глядела на него заворожённая: она и не предполагала, как молодо и свежо лицо Руфуса Скримджера, когда озарено искренней улыбкой.

— С Рождеством, — подсказал Руфус, приложив трубку ей к уху.

— С Рождеством, — тихо повторила Росаура, ошеломлённая его молодостью и силой, красотой и близостью.

Из трубки, кажется, доносилось задорное тявканье.

— Это, что, её корги? — только лишь смогла вымолвить Росаура.

(Королева Елизавета II была известна своей любовью к этой породе, при её дворе всегда держали выводок корги, — прим. автора)

— Наши люди под прикрытием, — с полной серьёзностью отвечал Руфус.

…трубка повисла на проводе, не доставая пары дюймов до ковра, а они и гудков не слышали — так шумела в ушах кровь.

— Чарльз вызывался быть шафером, — усмехнулся Руфус, пытаясь перевести дыхание.

— При всём уважении, шафером будет только Фрэнк, — пропела Росаура, перебирая волосы на его затылке.

— Разумеется, — Руфус поцеловал впадинку между её ключиц. — Фрэнк заявил права на эту роль ещё в конце августа.

— Ну каков наглец! — Росаура скользнула рукой за ворот его рубашки.

— Просто оптимист, — Руфус взял её под коленом и придвинул ближе к себе.

— А Чарльз… Как мило с его стороны… Если ему вернут руку принцессы, он простит нам непочтительный отказ? — Росаура не знала, она облокотилась о стену, или стена — о неё, и ставила на второе, иначе отчего ноги совсем не держали?.. — Хотя я, конечно, польщена предложением Его Высочества…

— Ничего особенного. Унылый тип.

— Нельзя так о будущем короле!

— Можно. Я как-то сопровождал его на какой-то выставке садоводства. (Чарльз серьёзно занимается садоводством и даже издал несколько книг по этой теме, — прим. автора)

— Это же замечательно! Когда мужчина знает толк в цветах…

Росаура осеклась, из груди вырвался сладостный стон. Быть может, потому что ладонь Руфуса легла ей на спину, пренебрегая одеждой и даже бельём.

— Толк-то есть, — заговорил он, целуя её за ухом, — щёки вон у тебя горят, как цветы эти… огромные и бордовые.

— П-пионы?..

Пару секунд он размышлял.

— Пусть будут пионы.

Он прижал её к стене, закинув её ногу себе на пояснцу, но Росаура нашла в себе силы сказать:

— Руфус, я начинаю думать, что ты утащил меня в своё логовище, потому что тебе нечего съесть на завтрак…

— А даже если бы было, разве я мог бы… не отдать предпочтение…

— Значит, нет.

Вздох сорвался с её губ — и едва ли это был вздох огорчения.

Наконец, они добрались до кухни. Кухня была ещё скромнее и теснее, и если бы в этой квартире жили магглы, Росаура представить не могла, как бы они тут могли развернуться ещё и с холодильником. Но волшебники экономили на предметах меблировки и кухонной утвари, а также на электричестве.

Однако Скримджер, кажется, ещё и на продуктах экономил. В ящике завалялась пара головок лука и немного сморщенных картофелин. Довольно было только кофе, самого дешёвого и ядрёного. К нему прилагалась банка сгущёнки.

— Ты знаешь, что с этим люди долго не живут? — спросила Росаура, встряхнув в руке банку с кофе. — Крысиную отраву не пробовал заваривать?

— Для любителей здорового питания есть кипяток.

На всякий случай Росаура ещё заглянула в подкопчённый котелок на плите. В редкостной бурде она распознала зелье из разряда «капля убивает лошадь».

«Хотя бы чисто», — утешилась Росаура и ещё раз грозно оглянула кухню, для внушительности уперев руки в бока. Руфус стоял, прислонившись к дверному косяку и посмеивался.

— Я слышал, птиц зимой надо кормить подсолнечными семечками, — сказал он и достал с полки шуршащий мешочек. — Будешь?

— Так просто ты от меня не отделаешься, — с наигранным возмущением сказала Росаура. — Где здесь ближайший магазин? Именно магазин, а не ларёк с сигаретами.

Руфус сокрушённо покачал головой.

— Женщина на корабле…

— И где моё пальто?!

Они вернулись в спальню, и Руфус завёл Росауру за угол большого шкафа, за которым обнаружилась совсем невзрачная дверка, отполированная магией — Росаура не сомневалась, что если бы Руфус не показал ей, она бы никогда не смогла обнаружить этого крохотного чулана.

Полки уходили под самый потолок, на них громоздились старые пыльные книги и альбомы в бархатных обложках, на кривовато прибитой вешалке висели меховые мантии, а коробки, наставленные у стены, загадочно поблескивали волшебной бечёвкой и будто чуть гудели. С пола Росаура подняла своё пальто и мантию Скримджера.

— Это самое волшебное место во всей квартире! — сказала Росаура. Даже звук здесь отражался лёгким эхом, и она поняла, что не может разглядеть потолка.

— Это «форточка», — тихо сказал Руфус, придерживая рукой книги, которые ненароком задел плечом. — Запомни хорошенько какую-нибудь примету. Отсюда и сюда можно перемещаться при острой необходимости. Теперь об этом знаешь ты.

Он показывал ей тайный ход в своё логово, и Росауру пробрала таинственная дрожь. Ей вновь захотелось утонуть в старых меховых мантиях, пока он смотрел на неё своими янтарными глазами, что чуть светились в полумраке. И если она будет тонуть, он же не останется на берегу?.. Но нельзя повторить дважды то, что уже случилось, — вот какая мудрость пришла Росауре с лёгкой досадой, от которой только разгорелось предвкушение чего-то, что ещё не случалось. Как много ещё неизведанного ждёт её…

Руфус нагнулся и поднял свою трость.

— Пойдём.

Росаура послушно вышла за ним, на ходу надевая пальто. До лавочки молочника на соседней улочке можно было и пешком дойти.

Они вышли на лестничную клетку — и Росаура, увидев напротив соседскую дверь, вновь вспомнила, что они, Мерлин правый, в самом обыкновенном маггловском доме!

— Ты не накладываешь магглоотталкивающие чары?

— Только от электричества. А остальное — зачем? Так легче вычислить, что здесь живёт волшебник, если прощупывать на предмет колдовства.

— Значит, ты и с соседями здороваешься?..

— Если они начинают подозревать, что я умер.

— Тебя одинокие старушки не просили лампочку вкрутить?

— Когда адреналина не хватает, всегда этим занимаюсь.

Росаура рассмеялась и сбежала по лестнице. Дом был двухэтажный, но ещё довоенный, с высокими потолками, поэтому лестница была в два пролёта. Только пробежав первый, Росаура остановилась и обернулась.

Руфус крепко держался за перила и спускался резво, но скорее бодрясь — иначе не вздувались бы жилы на его шее при каждом шаге. Трость он тоже держал крепко, так, что пальцы побелели. Росаура вернулась к нему, пытаясь сглотнуть ком в горле. В маленькой квартирке сами стены были ему подмогой, да и они вдвоём были так близки, что когда он и касался её плеч, она видела в этом объятия, а не потребность в опоре. Она и представить не могла, что обыкновенная лестница обернётся для него жестокой насмешкой.

Росаура хотела было взять его под руку, но он резко одёрнул локоть.

— Давай без этого.

Она чуть не сказала: «Да я сама быстро сбегаю», но вовремя спохватилась, как бы ужасно это прозвучало. Нет, его не переубедишь и ни в коем случае нельзя намекать на его слабость, нужно сделать что-то, чтобы он, напротив, ощутил свою силу, а для этого… она должна в нём нуждаться.

— Но, Руфус, я думала, ты позволишь мне опереться о твою руку, — сказала Росаура тоном чарующим и певучим, но не терпящим возражений, как умела мать. — В конце концов, ты выводишь девушку из своего дома, если мы будем идти порознь, как это будет выглядеть!

Она звонко рассмеялась, не давая ему и слова вставить, приклонилась к его плечу, смахнула пылинку, ткнулась носом — ну не мог же он злиться на неё за эту нежность, а там они уже и дошли донизу.

Подъездная дверь была украшена остролистом и серебряными бубенцами, что звякнули, потревоженные. Улица только-только просыпалась, снег блестел под косыми лучами солнца, где-то вдалеке то и дело проезжали автомобили, но шума большого города не было здесь в этот час.

Первый магазинчик, до которого они дошли, был закрыт, та же тишина и украшенная ельником запертая дверь ждали их во втором. Все нормальные люди закупаются угощениями на все праздники, чтобы потом вот так не слоняться на голодный желудок по всему кварталу в Рождественское утро, но Росаура не унывала, так и не отпустив локоть Руфуса, глядя, как сверкают редкие снежинки, слыша, как в домах по радио и телевизорам разносятся праздничные песни.

Удача улыбнулась им через четверть часа, улыбалась и миловидная хозяюшка скромной пекарни, когда заворачивала им ещё горячие пирожки и, верно, любовалась, почти не скрываясь, на эту пару, которую Бог ей послал в посетители утром на Рождество. Она — очень юная, звонкая, с глазами, которые напоминают, как свежо небо ранней весной; он — гораздо старше, но рядом с ней враз помолодевший, статный и гордый, несмотря на то, что трость для него — не щегольство, а унизительная необходимость, с таким-то пламенем в глазах, с такой-то силой в плечах, и тем чуднее видеть в уголках его сурового рта проблеск улыбки всякий раз, когда он смотрит на неё, а смотрит он на неё почти неотрывно, будто не в силах поверить, что она рядом с ним, держит его под руку, смеётся заливисто и клонит голову к его груди. И оба — златокудрые, и губы у них от поцелуев алые, от мороза щёки румяные, в глазах — звёздный свет и тайный знак, который отмечает особую близость, сродство самих душ.

«…Ты больше любишь с вишней или с яблоком?»

А он, как знать, и не задумывался до сегодняшнего дня, что это может иметь значение.

Они поднимались наверх, когда их встретил громкий возглас:

— Ах, мистер Скримджер! С Рождеством, голубчик!

Руфус чуть заметно вздохнул и ответил:

— С Рождеством, миссис Лайвилетт!

Миссис Лайвилетт оказалась маленькой старушечкой, из тех накрахмаленных и будто сахарных бабушек с прелестными розовыми щёчками и подслеповатыми глазками за огромными очками. Миссис Лайвилетт стояла на лестнице и держалась за высокий ворот платьица в рубчик, поправляла пушистую шаль и щебетала:

— Ой, давненько я вас не видела, мистер Скримджер! Мистер Скримджер, бедненький, да как же вы по этой проклятущей лестнице взбираетесь, голубчик, да как же вы это… Ой, мистер Скримджер, как хорошо, что вы вернулись так скоро, я уж боялась, что вы снова на неделю пропадёте, нет, вы понимаете, Тиббискитус, он опять!..

— Опять!.. — Росауре послышалось, или Руфус позволил себе лёгкое передразнивание в этом возгласе.

— Опять куда-то подевался, пушистик мой, а раз вы выходили, думаю, ей-Богу, успел, проказник, проскользнуть в вашу квартиру, вот уж я ему задам!..

Когда они повернули к последнему пролёту, миссис Лайвилетт всплеснула руками:

— Мистер Скримджер, миленький, ну я же без вас не могу… Ох, а вы и не один!..

На сахарном лице миссис Лайвилетт отразилось самое безудержное любопытство, которым единым кормятся ушедшие на покой благочинные вдовушки. Старушка-то, безусловно, следила за ними, стоило им войти в дом, а то ещё и на подступах, но сейчас в своё удовольствие смаковала момент и разыгрывала святую простоту.

— Ой, какая очаровательная у вас гостья, мистер Скримджер!.. Немудрено, что Тиббискитус побежал её встречать!

— Здравствуйте, — сказала Росаура, вдруг ощутив забавную неловкость от необходимости держаться серьёзно, когда внутри всё так и распирало от хохота, особенно под пристальным взглядом старушки.

— Здравствуйте-здравствуйте, милочка! — в этой фразе было скрыто оценивающее мнение, толика подозрения, посыл «и так с вами всё ясно, но я слишком благовоспитанна, чтобы говорить о таком вслух!», и, конечно, прорва воодушевления, которое накрыло миссис Лайвилетт от одной мысли, сколько можно будет обсудить теперь с женой молочника. — Ох, мистер Скримджер, неужто ваша племянница уже так выросла!

— Нет, ещё не выросла.

— Ох, вы уж простите старую растяпу, но, на мой взгляд, очень даже выросла, да и похорошела…

— Так это не племянница.

Контрольный выстрел был сделан. Миссис Лайвилетт даже не сразу захлопнула свой сахарный ротик.

— Простите, голубчик, я ведь не знала, что у вас есть ещё одна сестра.

— Сестра у меня есть, и не одна, однако мисс Вэйл в их число не входит.

Тут миссис Лайвилетт очень испугалась, что как бы она ни старалась сохранить ситуацию, которая виделась ей крайне пикантной, в рамках приличий, её заставляют нос к носу столкнуться с тем, что она почитала непристойным, и даже, не дай Боже, назвать вещи своими именами, прямо так, с бухты-барахты, на лестничной площадке, куда она вышла в тапочках просто искать кота!..

Кот, к слову, объявил о себе вызывающим мяуканьем. Он оказался большим, мохнатым и ярко-рыжим, с тем презрительным выражением сытой морды, которое имеют выпестованные одинокими старушками любимцы.

— Видимо, он и вправду ходил нас встречать, — задумчиво произнёс Руфус, провожая взглядом кота, который, обтершись об их ноги, проскользнул в квартиру хозяйки. — Вот и славно. Ваш кот, — он кивнул миссис Лайвилетт и указал на Росауру: — Моя невеста.

— Очень приятно, — только и смогла сказать Росаура, поскольку вся сила воли уходила на то, чтобы сдерживать смех.

Сила воли миссис Лайвилетт, по всей видимости, уходила на то, чтобы сохранять вертикальное положение без дополнительной точки опоры.

Руфус распахнул перед Росаурой дверь, и ей оставалось только проскользнуть внутрь — странно только, что тёмная прихожая не озарилась ослепительным светом от одной её улыбки.

— Вот значит как, — прошептала Росаура, прижимаясь к нему, когда он, пожелав напоследок счастливого Рождества, запер дверь перед носом миссис Лайвилетт, которую вернее этого известия не обратил бы в соляной столп и Божий гнев. — Какой храбрый поступок. Не всякий мужчина в наши дни обладает достаточным мужеством, чтобы произнести такие слова вслух!

— А ты как хотела? Место племянницы узурпировано Фионой О’Фаррелл, ничего поделать с этим нельзя.

— Немыслимо! Я могу хотя бы подать прошение на имя заместителя главы мракоборческого отдела?

— А вы, мисс, со связями. Фрэнк одобрит любой ваш каприз, кто бы сомневался.

— Я и забыла, что теперь это Фрэнк. Я уже хотела было сказать, что с недавних пор этот офицер высокого чина — мой жених. Ну ничего, ты у меня ещё Министром станешь.

— Звучит угрожающе.

— Ещё более грозно звучит слово покороче.

— Я должен проявить хоть каплю благовоспитанности и промолчать.

— Муж.

— Только не ругайся, тебе это не идёт.

На завтрак Руфус сварил всё-таки свой кошмарный кофе, а Росаура, как смогла, настояла чаю из сушёных трав, которые нашлись в сундуке для зелий. Почти все ингредиенты подходили только для сильных лечебных настоек, но Росаура проявила изобретательность, и вышло вполне сносно, на кухне даже запахло можжевельником.

Им было хорошо вдвоём. То за беседой, то в молчании, прошла ночь, минуло утро, а им казалось, что так было всегда — потому что всё именно так и должно было быть. Невысказанное не тяготило, сказанное не тревожило. Чувство наполненности и завершённости снимало с их душ бремя времени.

«Ещё нет десяти утра, — подумалось Росауре, — а я уже трижды была с мужчиной. Боже мой…»

А мужчина этот — с нею.

Считала ли она произошедшее ошибкой? Она была воспитана так, что надлежало об этом сожалеть. Этого следовало стыдиться. Но она не могла. Хоть убейте, не могла! Она пребывала в опьянении радостью: её любимый человек был с нею, и именно его объятья показали, как она дорога ему. Его бережность, попытка сдержанности, его пыл и краткая нежность — всё это было немым изъяснением того, о чём он не умел сказать вслух. А как его уставшие глаза полнились золотым сиянием, когда он прижимал её к груди?.. Он был счастлив — и это возносило ее к небесам.

Росаура отдавала себе отчёт, что купила подтверждение его любви поспешностью в том, что требовало терпения, но иначе она не сумела. Она понимала, что ей следует раскаяться в невоздержанности, но... Она не могла. Не могла. Единственное, в чем она была способна раскаиваться, так это в полнейшем отсутствии сожалений о произошедшем.

Вот он, подле неё, сидит в кресле, протянув ноги на табурет, курит свои дешёвые сигареты, жмурится и подставляет тяжёлую голову под её ласковую ладонь. Для него, живущего на износ, это безделье — сущее блаженство, и её счастье в том, что именно ей он доверил свой покой. Пусть бы так длилось до скончания века — но было одно обязательство, которое нужно было исполнить.

— Пора, — с ноткой грусти сказала Росаура. Руфус обернулся к ней, и миг в его глазах жила досадливая растерянность, «как, почему, куда?..» Росауре и самой приходилось делать усилие, но иначе никак: — Папа будет волноваться, куда это я пропала. Я предупреждала, что на ночь, быть может, останусь у Фрэнка и Алисы, а он у меня любит в праздник подольше поспать, тем более, после ночной службы, но, думаю, он уже скоро спохватится.

— Всё настолько плохо? — усмехнулся Руфус. — Твой отец никак не подозревал, что его дочери уже…

— Двадцать лет?

— Двадцать?.. Боже.

Он усмехнулся, но на его лице отразилось тяжёлое чувство, крайняя степень недовольства — самим собой. Росаура покачала головой и с весельем воскликнула:

— Неужели за полгода в школе я так постарела, что тебя это удивляет?

Он молчал, и Росаура перевесилась через кресло, чтобы его растормошить.

— Если тебя это успокоит, двадцать один мне исполнится меньше, чем через неделю. Ты даже успеешь приготовить подарок.

— Главное, у меня давно приготовлено место на кладбище. Твой отец, думаю, будет рад способствовать…

— Не говори ерунды! Отец будет очень рад с тобой познакомиться!

Признаться, Росаура не испытывала безусловной уверенности на этот счёт, но если и она будет сомневаться, то к чему это приведёт? Она сказала, убеждая саму себя:

— В любом случае, ему будет очень важно, что мы поговорим с ним. Ведь это проявление уважения, прежде всего. Это будет ужасно, если бы я стала от него что-то скрывать!

— Я думаю, он и так всё понимает.

Он произнёс это так спокойно, а её будто кипятком ошпарили. Она поднялась и прошлась по комнате до окна.

— Так в том-то всё и дело, нам тем более надо сказать! Это ведь как в раю, понимаешь? Бог знал, что Адам и Ева согрешили, но всё равно спросил у Адама, вкусили они плод или нет. Это была проверка для Адама, будет ли он честен, признает ли, что он неправ.

— А я неправ?

Ей стало тяжело под его спокойным взглядом. Оказалось, он любил вот так откинуться головой на подушки или на кресло и медленно потягивать сигарету. Внешне он был совершенно расслаблен, но внутри — Росаура чувствовала — точно натянутый стальной трос.

— Росаура, ты, конечно, ангел, но едва ли это убедит меня в том, что твой отец — Господь Бог.

Она коротко усмехнулась, но взгляда не подняла, досадливо постучала пальцами по краю стола.

Она знала, что в этом вопросе они едва ли сойдутся, так стоит ли вовсе его поднимать?.. Но так вышло само собой, потому что это и оказывалось самым главным. Однако что она могла ему сказать? Он вознамерился сделать, что должно, потому что знал — для неё это важно. Но почему это важно, он, видимо, и не задумывался. Да и нужно ли, если он готов сделать это ради неё?

— Росаура.

Она всё-таки посмотрела на него. Не могла не посмотреть, когда он позвал её так.

— Я обидел тебя?

Он был очень серьёзен. За этой серьёзностью стояло смирение, ведь от её ответа, она вдруг поняла, зависело почти всё. Да как же он мог так упорно сомневаться, как мог так усердно отталкивать от себя саму возможность радости и облегчения?

Она приблизилась к нему, села на подлокотник кресла (так, что ему пришлось откинуть голову, чтобы не спускать с неё глаз), коснулась его щеки и сказала тихо и твёрдо:

— Ты сделал меня счастливой.

— Тогда в чём же я неправ?

— Возможно, это я неправа.

— Да в чём же, чёрт возьми?

— Не ругайся. Я просто прошу тебя…

— Я не пытаюсь избежать встречи с твоим отцом. Но и иллюзий я не питаю. Однако ты уже вообразила себе всякого, а ведь совсем не понимаешь, как это всё выглядит со стороны.

— Ну, и как это выглядит?

— В глазах твоего отца я выгляжу как вор.

— Пока не познакомишься с ним — очень даже, — она игриво рассмеялась, пытаясь свести всё к шутке. — Ты выглядишь как человек, который украл миллион.

— А когда познакомлюсь, буду выглядеть как грабитель. Такую прелесть, — он схватил её за запястье, — с руками отрывают.

Он мрачно рассмеялся и, опершись на её локоть, поднялся с кресла.

— В чём же лучше предстать перед высшим судиёй? У меня есть парадный мундир как раз для таких случаев.

— Свитера с оленем будет достаточно.

— Мы можем смотаться в Шотландию, загнать оленя, и я заверну его в свитер — твой отец оценит?

— Знаешь, голова дракона была не таким уж плохим вариантом.

— С хвостом!

Они перешучивались, чтобы разогнать сгустившиеся было тучи. Росаура собиралась и удивлялась, как это выходит, что в любви каждая минута может учить новой мудрости. Здесь они не понимают друг друга, но оба ведь хотят как лучше, поэтому выход точно найдётся. Отец… да, ей и правда трудно взглянуть на их положение со стороны, так она счастлива и преисполнена надеждой, что в день Рождества сам дух радости соединит их вместе под кровом отчего дома, и будут все счастливы и довольны, и уж конечно не нужно будет никаких уловок и лжи.

На этот раз он увлёк её в чулан, откуда им предстояло переместиться. Росаура в который раз пожалела, что у волшебников это так запросто делается, ведь как часто именно в дороге, когда уже взял билет в пункт назначения, под мерный стук колёс мысли приходят в порядок, выравнивается дыхание и волнение перед важной встречей сходит на нет. Но у них есть больше, решила Росаура, крепко сжав руку Руфуса, у них есть целое сердце на двоих.

— Помнишь, ты заколдовал кусты жасмина в моём саду, чтобы можно было сразу туда перемещаться?

— Помню. Туда и направимся. Для верности тоже держи это в голове.

Но Росаура не хотела просто так отправляться. Она привстала на мыски и, понизив голос до кошачьего мурчания, прошептала Руфусу на ухо:

— А помнишь, как ты целовал меня у той изгороди, а ещё уламывал пригласить тебя на чай?..

Руфус замер, и Росаура видела, как бьётся жилка на его шее.

— Я не слышу этим ухом, — коротко сказал он после паузы. — Контузило и отшибло напрочь.

Он искоса глянул на неё, в глубине глаз — вновь замешательство и досада, на самого себя. Росаура покачала головой и коснулась губами его шеи, там, где билась жилка, скользнула выше — и потянула зубами мочку уха.

— Но хотя бы чувствуешь?..

Он едва подавил вздох, когда она обожгла его своим дыханием и снова приникла с поцелуем. Он уже застегнулся на все пуговицы, высокий воротник резал подбородок, а Росаура и предположить не могла, что прикосновение к тяжёлой ткани его мантии будет так распалять, холод металлических застёжек — будоражить. Но от чего голова кружилась до искр перед глазами, так это от того, как скрипели пуговицы, сдерживая на груди его разошедшееся дыхание, когда она льнула к его шее и ласкала за ухом, а он ещё как-то умудрялся стоять на ногах, впервые, быть может, поблагодарив Небо за то, что наградило его тростью. Немного прошло, когда она чуть не вскрикнула — так цепко он обхватил её за талию, так крепко прижал к себе и, не успела она опомниться, стал целовать, оттянув с её шеи шарф. Она сама ловко расстегнула пальто, опасаясь единственно, что он в спешке оторвёт ей все пуговицы.

Спустя минуту он чуть отстранился, чтобы снова взглянуть на неё, и положил руку ей под грудь.

— У тебя так сердце колотится, что у меня книги с полок посыплются.

— У тебя есть книги?..

Секунда — и Росаура осознала, что ляпнула. Но ей даже не стало стыдно. Ведь он всё ещё накрывал ладонью её грудь и почему-то никуда не спешил. Глаза его сощурились.

— При первой встрече ты назвала меня библиотекарем.

— От дочери филолога это комплимент!

— И в таком виде ты собралась отца навещать?

Он отступил, но она удержала его за локоть.

— Руфус, — она искала его взгляд и его губы, — я хочу быть с тобой. Понимаешь? С тобой.

— Капюшон надень.

…Куст жасмина, под которым они очутились, щедро присыпал их снегом, к тому же, они угодили прямо в сугроб. Росаура рассмеялась и принялась отряхивать волосы Руфуса, отчего те растрепались и стали очень похожи на львиную гриву. Пара секунд на морозе — но и лицо его, кажется, чуть зарумянилось, пусть он успел оглядеться зорко и настороженно. Росаура подумала, что если б на него осиное гнездо упало, он и тогда первым делом прояснил бы диспозицию.

Жасмин рос на заднем дворе, поэтому они обошли дом по садовой дорожке, и вот остановились перед дверью. Росаура заметила свет в окне, а из трубы валил дым — значит, родители дома, и теперь…

Если бы она могла быть откровенной с собой в те минуты, она бы признала, что хочет как можно дольше оттянуть миг, когда придётся ступить на порог родного дома не одной, но под руку с мужчиной, которого она желала назвать своим перед Богом и людьми. Признание, что её попросту страшит возможное родительское несогласие, лишило бы Росауру половины того счастья, от которого волосы её отливали живым золотом, а губы цвели, точно алые розы. Когда человек преисполнен радости, ему хочется делиться ею без остатка. Потому она усердно гнала прочь подлые мысли о том, что её выбор может встретить непонимание или даже сопротивление. Росаура так хотела, чтобы теперь все стали счастливы, а боль и страх ушли бы, как дурной сон…

Она опомнилась, когда Руфус поднялся на крыльцо и постучал. Он вернулся к ней и отошёл на полшага назад, а Росаура прижала руку ко рту:

— Мы без подарка!

— Ты главное шарф не снимай.

Росаура замерла, затем покраснела так, что в глазах потемнело, а дверь как раз отворилась.

— Что же ты не заходишь, дорогая? А я уже начал волноваться…

Отец осёкся, увидев, что Росаура вернулась не одна. Одна эта пауза и пристальный отцовский взгляд будто по щеке хлестнули Росауру, и она заговорила, сама себя не помня:

— Папа, не о чем волноваться, я немного задержалась в гостях, но Руфус… мистер Скримджер, меня проводил, и…

— Как это любезно с его стороны, — ровно произнёс отец. — Благодарю вас, мистер Скримджер.

— Сэр, — ещё ровнее отозвался Скримджер.

— Пожалуйста, будьте знакомы! — воскликнула Росаура, а в груди дыхание так заходилось, будто она полмили бегом бежала.

Отец внимательно поглядел на неё, а она поняла, что не ощущает спиной близости Руфуса — верно, тот из приличий держался на расстоянии. Отец перевёл взгляд выше её плеча и сказал:

— Редьярд Вэйл, профессор.

— Сэр.

Росаура чуть не взвыла и на силу улыбнулась:

— Мы ведь пригласим мистера Скримджера на чай, верно, папа?

Отец странно поглядел на неё и усмехнулся:

— Ну конечно, "одна нога здесь, другая там", достаточно времени, чтобы промёрзнуть до костей. Заходите-заходите.

Отец шагнул назад в дом, придерживая дверь, её же перехватил Руфус, но так вышло, что по привычке сделал это правой рукой, в которой держал трость. Взгляд отца скользнул по трости, и впервые Росаура не смогла его прочитать. Ей показалось, что на улице сегодня гораздо холоднее, чем вчера.

Когда они замерли на коврике в прихожей, отец отстранился на пару шагов и с вежливой улыбкой предложил раздеваться. Секунду назад Росауре было холодно, теперь её бросило в жар. Она поспешно скинула с себя пальто, Руфус принял его, коснувшись её плеч, и Росауре показалось, что отец с особым выражением отследил этот жест. Позади него на перила лестницы приземлилась Афина. Она приветственно ухнула, но тут её золотые глаза налились подозрительностью, стоило ей заметить, что Росаура пришла не одна. В иной раз Росаура бы хихикнула, проследив, какими сощуренными взглядами обменялись Руфус и Афина, но выжидающее молчание отца едва ли располагало к такой вольности. Пытаясь хоть как-то прийти в себя, Росаура спросила:

— А где мама?

— Мама? — отец чуть усмехнулся. — Ещё не вернулась со своего шабаша. Чем они там опохмеляются, кровью девственниц?..

Росаура с опаской взглянула на отца. О матери и её образе жизни он язвил, порой желчно, но чтобы при чужом человеке позволить раздражению прорваться… Что-то было не так, и в гостиную они прошли в неуютном молчании. Афина деловито уселась на спинку отцовского кресла.

«Вот значит как, перебежчица», — подумала Росаура, послав сове раздосадованный взгляд. Афина отвечала ей высокомерным недовольством: «Ничего лучше придумать не могла, как в дом его тащить? Совсем стыд потеряла?» Росаура решила при первом же случае в пух и прах разругаться с Афиной, а пока предпочла даже не смотреть на слишком много возомнившую о себе сову.

— Прошу, располагайтесь, — отец точно понуждал себя к любезности, когда хозяйским жестом указал Скримджеру на кресло, но сам не спешил сесть напротив — потому и Скримджер остался стоять. — Позвольте, не расслышал, как там моя дочь прощебетала ваше имя, сэр.

— Руфус Скримджер, сэр.

— Руфус! — с выражением повторил отец и обернулся к Росауре. — Королевское имя!

(В переводе с лат. «rufus» означает «рыжеволосый». Использовалось в качестве прозвища английского короля Вильгельма II из-за соответствующего цвета волос, — прим. автора)

Глаза его сверкнули, как бывало всегда, когда отцу что-то нравилось, но в этот раз Росаура не обманулась, как бы ей ни хотелось — блеск этот был стальной.

— А «Скримджер», это что-то шотландское, верно?

— Верно, сэр.

— Причем в колене эдак тридцатом? — усмехнулся отец, зорко оглядывая гостя.

— Берите глубже, сэр.

— Прельстительные этимологические глубины! Мне что-то подсказывает, что было бы уместно перевести как… «мечник»? Или, лучше, «фехтовальщик»?..

— Примерно так, сэр.

— Как интересно, батюшки! Вы простите, это у меня профессиональное. Люблю занятные… словеса.

Отец улыбнулся и чуть встряхнул головой, точно насилу выныривая из бездны изысканий. Вскинул брови будто удивлённо:

— Так что же вы, располагайтесь! Я вас совсем заболтал, а мне просто привычно стоять во время рассуждений, тем более, если я веду их вслух.

Росаура гадала, отец и вправду заигрывается или же нарочно создаёт неловкость, что тоже за ним водилось. Она сказала поспешно:

— Я принесу чаю.

Сбежала ли она, натурально? Вполне. Иначе не гремела бы чашками и чайником, пытаясь заглушить шум сердца и, главное, чтобы не слышать — как они там, в гостиной, а вдруг так всё стоят и молчат?..

Когда Росаура вернулась, к счастью, увидела, что Скримджер и отец сели друг напротив друга, но почему-то так вышло, что кресло, оставленное для нее, ближе стояло к отцовскому, и, несмотря на свое желание быть рядом с Руфусом, она не смогла найти в себе сил перетаскивать тяжелое кресло ближе к нему. Отец, верно, был расстроен, что мать так долго не возвращалась, и его покоробило, как Росаура навязала ему необходимость принимать непрошеного гостя, вот он и ёрничал, — так успокаивала себя Росаура, дрожащими руками раскладывая блюдца и ложки. Волшебством она бы поостереглась пользоваться — ещё поднимет невзначай на воздух весь дом…

— А мы, Вэйлы, долгое время жили в долине, отсюда и фамилия, — говорил тем временем отец. — Хотя при моём дедушке, кажется, возник спор, стоит ли писать нашу фамилию как «долина» или как «вуаль». Омофоны! (Vail — «вуаль», Vale — «долина», — прим. автора) Склонились к долине, хотя моей дочери, думаю, понравился бы второй вариант. Впрочем, доверять фамилию дочери — дело ненадёжное. Рано или поздно она с нею распрощается без всякого сожаления, не так ли, дорогая?

Отец улыбнулся ей, принимая чай из её рук, и так совпало — соприкосновение, взгляд, слова, — что Росаура замерла ни жива ни мертва.

— Мне кажется, мама вполне осталась верна своей девичьей фамилии, папа, — всё же нашлась она.

— Некрасиво злословить о человеке в его отсутствие, дорогая.

— Это был комплимент.

Росаура улыбнулась, совсем как умела мать. Отец чуть прищурился, пригрозил ей пальцем.

— Что-то в тебе изменилось, егоза.

— А я думала, ты и не заметишь. Мои волосы, папа! Разве не чудо?

Росаура встряхнула головой, и плечи, спину, грудь её облил золотой водопад. Она даже тихонько рассмеялась от удовольствия.

— Ой-ёй, а ведь я сразу и не заметил! — ахнул отец и хлопнул себе по колену.

— А что с волосами? — подал голос Руфус. К умилению Росауры, весьма озабоченный.

— Как?.. Ты серьёзно?..

— Что-то не так? — он ещё и нахмурился сосредоточенно, как если бы перед ним возникла боевая задача.

— Быть может, ваше внимание было занято чем-то другим, мистер Скримджер, но ещё вчера у меня волосы едва до плеч доходили.

— Видимо, Рождественское чудо непостижимо даже для волшебников, — обронил отец.

Зря, зря! Колкостью она дала отцу повод для ироничной улыбки, и вот, вместо расположения и дружелюбной заинтересованности в госте — взгляд свысока. Коря себя на чём свет стоит, Росаура, чтобы скрыть неловкость, протянула чашку на блюдце Руфусу, но когда тот их принял, раздалось лёгкое дребезжание: у него мелко дрожали руки. Конечно, заметили все, но произошло то, чего Росаура никак не ожидала — отец, с прохладой наблюдая, как Руфус быстро поставил чашку на стол, сказал, усмехнувшись:

— Весёлый был праздник?

Если бы не его голос, Росаура убедила бы себя, что это не мог сказать отец. Только не с циничной усмешкой, в которой был лишь упрёк.

— Бывало повеселее, — бесстрастно отозвался Руфус.

Росаура не выдержала:

— Это от контузии.

Руфус подёрнул плечом. Взгляд отца посерьезнел.

— Простите. Не могу смириться с мыслью, что даже для волшебников существуют неудобства. Когда я принял тот факт, что моя дочь летает на метле, единственным утешением для меня стала уверенность в том, что если она упадёт с высоты трёхэтажного дома, то отделается лишь лёгким испугом.

— Поэтому я и не летаю на метле, папа, — попыталась улыбнуться Росаура, но отец не отвёл внимательного взгляда от Руфуса и повторил:

— Простите.

— Не о чем говорить.

Вышло резко почти до грубости, но, к чести отца, он и бровью не повёл, только сказал в задумчивости:

— Помню, в войну, раз на соседний дом бомба упала, так меня потом полгода трясло.

— Вы воевали? — негромко спросил Руфус.

— К счастью, нет, — ответил отец, и голос его стал печальнее, а потому и теплей. — Я был приписан к добровольному студенческому формированию. Мы обеспечивали воздушную безопасность Оксфорда, и периодически нас мотали по стране, но на фронт так и не закинули.

Руфус коротко посмотрел на мистера Вэйла, произвёл жест, как если бы хотел взять чашку, но передумал, и просто сцепил руки в замок, уложив локти на колени, и сидел так, чуть склонив голову и ссутулившись, в недолгом молчании, пока наконец не сказал:

— Мой отец был лётчиком. Насколько мне удалось сопоставить по времени, скорее всего, он участвовал в подготовке высадки в Нормандии, тогда и пропал.

(Высадка в Нормаднии — морская десантная операция, проведённая 6 июня 1944 года на побережье Франции во время Второй мировой войны силами США и Великобритании, по сути — открытие второго фронта, которое так долго ждал Советский Союз. Операция долго и тщательно подготавливалась, в частности, британские лётчики совершали налёты на окрестные немецкие заводы и полигоны, чтобы немцы не смогли быстро перебросить войска для сопротивления, — прим. автора)

Мистер Вэйл оживился.

— Но ведь это можно узнать наверняка, обратиться в архивы…

— Для этого нужно знать о человеке чуть больше, чем одно его имя.

Руфус поднял на мистера Вэйла прямодушный взгляд, мол, судите, как знаете. Мистер Вэйл глаз не отвёл и тихо качнул головой.

— Знаете, чтобы помнить человека, одного имени более чем достаточно.

Незаметно что-то изменилось; стало легче дышать. Росаура закусила губу, пока внутри разливалось ликование: вот этого она бы желала для них! Понимания, мудрого совета и доброго слова, уважения и признания.

— А вы, я полагаю… — заговорил отец, пока Росаура с жадностью выискивала в его взгляде крупицы искренней заинтересованности, тогда как Руфус, предугадав вопрос, усмехнулся с присущей мрачностью:

— К несчастью, да. Воевал. Хотя слово неверное. Не для той чехарды, которая у нас творилась последнее время.

Всё-таки, это было у него наболевшее, раз он не поскупился на несколько фраз.

— Вы вышли в отставку? — зачем-то спросил отец, его взгляд вновь скользнул по трости у кресла Руфуса, по его рукам, сцепленным в глухой замок.

— Меня перевели на кабинетную работу, — Руфус не смог скрыть досады в этом кратком ответе. Тряхнул головой и добавил чуть поспешно: — Но людей у нас пока очень мало, набор плохо идёт, поэтому периодически я выхожу…

— Простите, Руфус, сколько вам лет?

— Почти тридцать семь.

— Когда началась война, я только поступил в университет, — заговорил отец, — понять, что происходит в мире, я смог только много позже. А вас эта напасть застала уже в зрелом возрасте, поэтому мне было бы интересно услышать ваше мнение… Если позволите, то, что происходило до недавних пор в вашем обществе, — тон отца покрылся налётом бесстрастного любопытства учёного, — по тем наблюдениям, которые мог сделать я, премного напоминает события в Германии конца двадцатых и начала тридцатых годов. Не удивлюсь, если у вас случилась своя Хрустальная ночь, (серия погромов по всей нацистской Германии 9-10 ноября 1938 года, направленная против еврейского населения и призванная послужить поводом для розжига антисемитских настроений, — прим. автора) а, может, и не одна, и, как знать, не обошлось без поджога…

— Что Министерство взлетит на воздух, как раз все и ожидали, — коротко сказал Руфус, — однако они до этого так и не дошли. Ограничились фейерверками на лоне природы и парой громких концертов.

Его передёрнуло.

(Мистер Вэйл подразумевал поджог Рейхстага 27 февраля 1933, который стал поводом для государственного переворота, в ходе которого нацистская партия укрепила свои позиции у власти, так как вина за поджог была возложена на коммунистов, — прим. автора)

Росаура понять не могла, зачем они оба продолжают говорить о том, что для Руфуса было так тягостно, и не знала, как их прервать, тем более что отец казался до неприличия заинтересован беседой.

— Позвольте полюбопытствовать, мистер Скримджер, я правильно понимаю, что вы служите в… органах безопасности?..

— Можно и так сказать.

— Мистер Скримджер — мракоборец, папа, — сказала Росаура. — Он…

— Какое славное наименование, — воскликнул отец не без лёгкой усмешки, — быть может, у вас там и Комитет общественного спасения имеется?

(Наименование высшего органа якобинской диктатуры в годы Французской революции, осуществлявшего репрессионные меры, — прим. автора)

— Недавно у нас был учреждён Комитет по устранению нежелательных последствий, — сухо сказал Скримджер.

— Реакция, — со странным холодком произнёс отец. Скримджер посмотрел на него почти с вызовом.

— Да, реакция. И это лучшее из того, до чего смогли додуматься наши политики. Если бы только те законы, которые они принимают сейчас, действовали лет десять назад! А всем казалось, что школьники, которые рисуют себе на руках метки, просто в клуб по интересам собрались.

— Молодёжь легче всего агитировать, — заметил отец. — Её много чем можно прельстить (причём самыми дешёвыми трюками, вроде яркой символики или чувства избранничества), и ей почти нечего терять (по крайней мере, ей так кажется, ведь легче всего сгоряча рвут с семьёй и отвергают ценности именно подростки).

— Вот именно. И этот псих и те, кто его финансировал, вовсю этим пользовались.

— И вы полагаете, что если запретить на законодательном уровне студенческие сообщества и отменить выход за пределы школы в праздничные дни, такое можно предотвратить?

Руфус не мог не услышать почти неприкрытой насмешки в витиеватом вопросе мистера Вэйла. Однако ничуть не показал, что уязвлён, напротив, поглядел на собеседника прямо и ответил жёстко:

— Больше всего развращает безнаказанность. Половина из них не полезла бы туда, если бы имелись установленные меры пресечения. Да, нашлись бы отчаянные, которых запрет только распалил бы. Но тогда с ними и разговор на их языке вёлся бы. Нарушил закон — неси ответственность по всей строгости. А для многих сам закон стал бы препятствием. Знаете, сколько в их шайке сосунков, которые просто от нечего делать, за компанию, потому что так модно стало, нацепили на себя эти маски, а на допросах запросились к мамочке?

— А ведь и правда, у них есть матери, — негромко сказал отец. Руфус не отвёл глаз и сказал чуть громче:

— Есть-есть. И приходят и просят отпустить их «непутёвых несмышлёнышей», ведь кто-то, а их-то Ричи никогда и ни за что на свете, он просто спутался с дурной компанией, и вообще, как вы смеете, и это же произвол и диктатура… Как это ему, семейной-то гордости с отличным аттестатом и серебряной ложкой во рту, приговор и срок! Почему-то так сложно поверить, что большинство подонков мало чем отличаются от людей «порядочных». Что большинство преступлений совершают такие же хлыщи с белыми воротничками, а не маньяки с диагнозом и звериной мордой.

— Скорее всего, это идёт от убеждённости, что они имеют на что-то особое право.

— Да просто потому, что они уверены в своей безнаказанности.

— И вы предлагаете карательными мерами прививать им понятия об ответственности?

— Не наблюдаю, чтобы ваша либеральная педагогика справлялась с этой задачей. Скоро и про взрослого будут говорить, что внутри-то он — бедный брошенный ребёнок, так разве можно у него леденец отбирать!

— Я вовсе не говорю о вседозволенности. Я лишь выражаю сомнение, будто закручивание гаек может действительно улучшить нравственность общества.

— Нравственность — слишком спекулятивное понятие. Равно как и гуманизм. Вы можете сколько угодно твердить о неприкосновенности красоты, но большинство хочет не просто любоваться розой, но сорвать её, и остановит человека укол шипов, а вовсе не священный трепет, или о чём вы там толкуете. Все эти слова в воздухе растворяются, а должны быть реальные меры и реальные последствия, одинаковые для всех.

— Но что для одного послужит ко благу, то для другого отнимет последнюю надежду.

— Моя служба позволяет мне послать к чёрту индивидуальный подход, сэр. В конце концов, почему к тому, кто преступил закон или даже эту самую нравственность, должно быть какое-то особое отношение? Кажется, он сам себя лишает права на такое претендовать, нет разве?

— Значит, вы стоите на ветхозаветном «око за око»? Конечно, по сравнению с культурами тех времён и это было верхом гуманизма, ведь в язычестве за одного убитого сородича объявлялась кровная месть до последнего младенца из рода обидчика. Но вот уже две тысячи лет наша цивилизация зиждется на принципах несколько более высокого порядка, где каждый должен спросить себя: «А мне ли бросать камень?..» (Евангелие от Иоанна, глава 8, Христос обращается к порицавшим грешницу со словами: «кто из вас без греха, первый брось на неё камень», — прим. автора)

— Верно, — усмехнулся Скримджер, — ваше общество камни не бросает, это же варварство. Ваше общество более прогрессивно — оно сбрасывает атомные бомбы.

— А ведь это всегда было привилегией волшебников, не так ли? — отец тоже усмехнулся. — «Стереть в порошок» — такое раньше только в сказках звучало.

— Папа… — тихонько вздохнула Росаура. Её не отпускало подозрение, что мужчины вовсе забыли о её существовании. Интересно, Скримджер вообще помнил, зачем он здесь сидит, так и не притронувшись к уже трижды остывшему чаю? Насколько далеко они оказались от главной цели их визита?.. Нет, это, конечно, хорошо, что Руфус и отец увлечены беседой, только вот она больше походила на спор, причём весьма ожесточённый, и это Росауре совсем не нравилось. По правде сказать, это даже пугало.

Отец взглянул на неё с лёгкой усмешкой.

— Прости, милая, тебе, верно, совсем неинтересны наши разговоры, мы забылись. Скажу только, — он обернулся к Скримджеру, — что наши учёные все ведь поголовно тоже язычники. Их желание обуздать природу и подчинить её своей воле и привело к созданию оружия массового поражения, а идея эволюции, позволившая в сознании масс уравнять человека и животное, разве не развязала руки идеологам и политикам, чтобы создать расовую теорию и на её основании устроить газовые камеры? Нет-нет, наш век — век позора западной цивилизации. Мыслящие люди видели во Второй мировой войне заслуженный Апокалипсис, но отчего-то Богу не было угодно поставить точку в нашей постыдной истории. Колупаемся дальше. Жаль только, что ваше общество наступает на те же грабли. Мне, чтобы оценить масштаб бедствия, не хватало трезвого взгляда, и вот, вы мне его предоставили, за что я вам премного благодарен. Так-то я в некотором роде меж двух огней был: дочь вешала мне самую сладкую лапшу на уши, лишь бы я не беспокоился почём зря, а вот супруга моя, напротив, делала из мухи слона…

— Из мухи?..

Руфус резко вскинул голову и с явным усилием заставил себя отвести взгляд, в котором вспыхнула досада. Отец сощурился.

— Значит, сомнения мои были верны?

— Начёт чего? Стоило ли позволять вашей дочери оставаться в стране, где таких, как она, забавы ради на ремни пускают?

В голосе Руфуса что-то зазвенело. Росаура уколола ногтем большой палец. Всё слишком стремительно оборачивалось полнейшей дрянью. Отец чуть вскинул бровь. Росаура и не догадывалась, что его лицо может так окаменевать в надменности.

Быть может, под этой маской он прятал боль от укоров собственной совести.

— Я мог бы спросить вас, — заговорил отец холодно, — как ваше правительство допустило такое положение дел, но понимаю, что это будет лишним сотрясением воздуха. Вы, сэр, предлагаете преследовать виновных, тех, у кого кровь на руках, но ведь если смотреть глубже, чуть ли не всех поголовно придётся привлечь к ответственности! Вы обвиняете меня в беспечности, но я, как отец дочери (которая судьбой, видно, проклята принадлежать миру, в котором я не могу её защитить), скольких бы мог обвинить в безответственности! И тех, кто совершал преступления, и тех, кто стоял у руля и вёл корабль на рифы, и тех, кто своим немым согласием и равнодушием позволял ситуации усугубляться…

— И наши службы, которые сработали недостаточно эффективно, а наличие или отсутствие каких-то законов тут не при чём, да, — резко сказал Скримджер.

— Я вижу, — с прохладой сказал отец, — для вас это личное…

— Для меня? Нисколько. Вот для тех, у кого полсемьи, как скот, вырезали, это в некотором роде личное, да.

Руфус всё так и не поднял взгляда, только закусил складку у рта. Мистер Вэйл замер, и Росаура, пытаясь сохранять трезвомыслие, отметила, что редко когда видела у него настолько серьёзное и печальное лицо. Отец сказал изменившимся голосом:

— Вы курите, пожалуйста. Я тоже, с вашего позволения…

Он поднялся и прошёлся до каминной полки, на которой держал свою трубку, принялся раскуривать. Руфус достал сигареты. Росаура подумала, что пока отец будто нарочно отвернулся, славно было бы хоть на пару секунд сжать руку Руфуса, но отчего-то не решилась, оробев, а он даже не взглянул на неё. Только затянулся судорожно и быстро спрятал руки в карманы.

Отец заговорил негромко, с неожиданной мягкостью:

— Вы поймите, это же наивная мечта любого педагога, чтобы подрастающее поколение училось на чужих ошибках. То, что происходило в вашем обществе последние годы, зеркально схоже с тем, что пережил наш мир сорок лет назад, и я, право, непростительно наивен, раз мечтал, что моей дочери может не коснуться то, что уже пройдено моим поколением.

— Да оно всегда было, — чуть помолчав, негромко сказал Руфус. — Просто вот и нам прилетело.

В его кратком вздохе отозвалась бесконечная усталость.

— У нас всё же было полегче, знаете, — сказал отец с живым чувством. — Всё было понятно, враг — там, за морем, о налётах предупреждает сирена, на левой стороне улицы — бомбоубежище, а по правой лучше не ходить. У нас было чувство правоты, и люди объединялись, не подозревая друг друга в тайных симпатиях врагу: Мосли-то с его шайкой разогнали в самом начале войны. (В мае-июне 1940 года Освальд Мосли вместе с большинством руководителей БСФ был арестован, а в июле вся фашистская организация была объявлена вне закона, — прим. автора) Война велась в открытую, и можно было понять, чего мы добиваемся, к чему стремимся. А когда всё исподтишка, какое-то брожение, вспыхивает тут и там, а поджигатель, быть может, твой сосед, и люди предпочитают запереться по домам и сделать вид, будто это их не касается — верно, это очень непросто.

— Да, — сказал Руфус, — непросто.

Голос его звучал чуть надсадно из-за дыма и горечи, что драли горло.

— Но что же теперь? Всё закончилось? — спросил отец. Вопрос этот не был наивен — он был о самой сути, и Руфус это понял.

Они поглядели друг на друга в напряжении, но без былой враждебности. Во взгляде мистера Вэйла появилось сожаление, во взгляде Руфуса — усталость. А потом они оба одновременно взглянули на Росауру. От того, сколько бережности и страха причинить боль было в их глазах, у Росауры заныло сердце.

— Жизнь продолжается, — тихо сказала Росаура, глядя поочередно на обоих с невыразимым желанием примирения и покоя, — это самое главное, да?

Они же вновь посмотрели друг на друга, будто уславливаясь о чём-то негласно и кратко. Руфус сказал:

— И мы делаем всё возможное, чтобы она как можно скорее вошла в привычную колею, — прозвучало несколько дежурно, и он, нахмурившись, добавил: — Конечно, вспыхивать тут и там оно ещё будет долго. Но…

— «Жизнь продолжается»? — повторил отец с тенью мягкой улыбки и, быстро скосив взгляд, подмигнул Росауре. Та отчего-то зарделась.

— Вроде того, — сказал Руфус, пожав плечами, и запалил ещё сигарету.

Росаура отпросилась на кухню, чтобы принести ещё чаю, и, оказавшись одна, провела рукой по горячему лбу. Это же просто какой-то анекдот, верно? Мужчины и разговоры о политике на грани смертоубийства — это неотъемлемая часть церемонии знакомства. Оставалось только надеяться, что этот этап пройден. В конце концов, им же правда стоило друг друга узнать получше, просто они, как люди серьёзные, не стали ходить вокруг да около и растрачиваться на пустяки. Сразу чуть глотки друг другу не перегрызли. Им-то ничего, но ей за что это всё терпеть? А вдруг так каждый раз будет?..

От этой мысли Росаура хихикнула и поспешно зажала рот рукой. Сердце полнилось нежностью, досада облетела с него, как шелуха. Она бесконечно любила их обоих и, прислонившись к двери, под шум закипающей воды слышала отголоски их беседы, и так хотелось верить, что теперь-то уж точно всё будет хорошо.

Переодевшись в светло-голубое платье, она внесла чайник и вазочку с печеньем, они оба встретили её взглядами, озарёнными радостью. И пусть на лице отца радость эта расцвела добродушной улыбкой, а у Руфуса так и осталась на самой глубине янтарных глаз, Росаура была счастлива. Это осознание, что ей рады, что они улыбаются ей, потому что она улыбается им, было каким-то волшебным. В ту секунду стало совершенно очевидно, что в этом-то, быть может, и заключается весь смысл.

Разомлевшая, Росаура устроилась с ногами в кресле, понимая, что в ночь спала от силы часа четыре. Афина села рядышком на подлокотник кресла, и вскоре Росаура даже позволила ей умоститься на её плече. Афина всё ещё недовольно покачивала головой, но взгляд её лучился лаской: «Ладно уж, мне ли не знать, каким трудом он отвоёвывал своё счастье. Мою проверку он прошёл, будь покойна». Росаура лишь улыбнулась блаженно и пощекотала сову под клювиком. Бег времени чуть замедлился, огонь в камине развлекал их своей трескучей песней, и Росаура, кажется, чуть задремала с открытыми глазами, уже не вслушиваясь в разговор мужчин, пока вдруг сердце её не встрепенулось в ответ на движение Руфуса. Он выпрямился в кресле и, подняв на мистера Вэйла прямой взгляд, сказал просто:

— Сэр, я хотел бы назвать вашу дочь своей женой.

Секунду отец, ничуть не изменившись в лице, смотрел на Руфуса.

— Желание ваше очень понятно.

Он потянулся за сахарницей, зачерпнул пару ложек и принялся размешивать чай.

Росауре казалось, что ложка эта погрузилась в её расплавленное сердце. Сон и умиротворение как рукой сняло. Почему отец замолчал? Быть может, ей тоже нужно что-то сказать, хотя бы встать, или как это делается, чтобы человек понял, что такой вопрос требует внимания чуть больше, чем сахар в чае?..

Она посмотрела на Руфуса. Руфус смотрел на отца. Отец постучал ложкой о край чашки и, будто спохватившись, поднял на них открытый взгляд своих светлых глаз.

— Вы оба, видимо, ждёте каких-то моих слов?

— Мы были бы очень признательны, папа, — сказала Росаура, чувствуя, будто холод цепенения охватывает её с самых кончиков пальцев.

— Но что я могу сказать, по крайней мере, сейчас? — отец положил ложечку обратно в сахарницу. — Я совсем не знаю вас, мистер Скримджер, а то впечатление, которое я составил за этот час, скажу прямо, не удовлетворяет меня, и едва ли более длительное знакомство с вами как-то изменит моё мнение. О таком исходе вы, как человек дальновидный, могли догадываться, когда направлялись сюда. А вот дочь свою-то я знаю, и очень хорошо. Я могу предположить, какие ваши достоинства она возвела в абсолют, на какие недостатки смотрит сквозь пальцы, а о каких ваших наклонностях она пока что не подозревает вовсе. Да, я хорошо знаю свою дочь, — отец обернулся к Росауре, — и представляю, как истово она будет говорить речь в защиту ваших отношений, однако… — он отпил чаю, — давайте не будем ломать копья. Сейчас я не дам вам никакого ответа. Дело это серьёзное, и, надеюсь, вы не будете трепать всем нервы неуместной спешкой, — отец приподнял бровь, как бы припоминая Росауре её излишнюю пылкость. — Вы, мистер Скримджер, выразили своё намерение — это похвально, но не думайте, что раз времена нынче такие, что молодёжь вообще зачастую съезжается, даже не помышляя о браке, то я на радостях благословлю вас идти под венец хоть сегодня вечером. Нам следует лучше узнать друг друга, лучше понять друг друга — и самих себя. Ваш мир только-только пережил глубокие потрясения, и это задело и вас лично. После такого напряжения очень понятен порыв начать жизнь с чистого листа. Однако решение, которое будет касаться не одного, а двоих, должно быть взвешенным и трезвым. Росаура через неделю возвращается в школу к своим обязанностям. Нет смысла торопиться. Подождите до лета, чтобы вновь поднять этот вопрос. Если ваше обоюдное желание только окрепнет, тем лучше, если же пути разойдутся (понимаю, сейчас вам дико слышать такое, но бывает всякое), тем оно будет безболезненней. А пока — мы всегда будем рады видеть вас, Руфус, на чашечку чая. Если Росаура будет навещать нас на выходных, вы тоже заходите, и мы как-нибудь пообвыкнем и будем смотреть, во что это выльется.

Отец вновь отпил чаю и одарил их благодушной улыбкой, однако взгляд его был серьёзен, даже тяжёл. Руфус выдержал этот взгляд и посмотрел на Росауру, Росаура — на Руфуса, потом — вновь на отца. Они оба, отец и Руфус, кажется, вполне солидарные между собой, сейчас смотрели на неё в ожидании мятежа, и, признаться, небезосновательно. Росаура сама не заметила, как поднялась и, пытаясь одолеть хищную тревогу, что вцепилась ей в загривок, обошла кресло.

— Но зачем ждать? — вырывалось у неё.

— Я, кажется, всё объяснил, — терпеливо сказал отец.

— Твой отец прав, — подал голос Руфус.

Это привело Росауру в ярость: да как он может предать их намерение теперь, когда надо бороться, с кровью! Как быстро он пошёл на попятную! Быть может, он и сам уже раз десять пожалел о своём благородстве и сейчас только рад отказу отца?.. Чёрта с два!

Росаура резко повернулась к отцу.

— Знаешь, мы вообще могли бы не приходить!..

— Знаю, — в голосе отца прорезалась непривычная жёсткость. — Но вы пришли, и я сказал, что сказал. Конечно, вы — взрослые люди и вольны делать так, как вам вздумается, но теперь вы знаете, на чём я стою.

Росаура задохнулась, но гневного взгляда от отца не отвела. Она и припомнить не могла, когда бы ещё смотрела на него с такой обидой и беспомощностью! Быть может, отец подумал о том же, и это болезненно отозвалось в его сердце. Он всё-таки отставил чашку и сжал побелевшие руки на коленях. Он заговорил громче, чем имел обыкновение, но это не скрыло, как дрогнул его голос:

— Или есть какая-то причина, по которой до лета ждать невозможно, и я вынужден дать своё согласие прямо сейчас?

Ему страшно, поняла вдруг Росаура, отцу очень страшно, что случилось что-то непоправимое, что он будет вынужден вручить свою единственную драгоценную дочь чужому человеку, который вдруг заявил бы на неё не надежды — права… Как-то надо было смириться с тем, что зрение отца не расширяло беззаветное чувство, надо было принять, что в его глазах всё это выглядело сумасбродством, блажью, надо было уважать его требование, продиктованное единственно отцовской любовью, а ведь это они ещё не говорили с матерью…

Но вместе с тем Росаура знала, что если признаться отцу во всём, чего он в глубине души так страшился, она сможет переломить ситуацию в свою пользу. Более того, достаточно было бы просто пригрозить, что они не станут дожидаться его согласия — и ему бы пришлось его дать!.. Обида на отца за его сухость и надменность, принципиальность и снобизм, боролась с нежностью к нему же, с привычкой быть ему послушной и действовать с оглядкой на его мудрость и убеждения. Но разве это не глупость теперь? До лета им робко за руки держаться под пристальным взором отца, и это — после всего, через что они прошли, когда так очевидно, что они принадлежат друг другу душой и телом, ну какая же это глупость, глупость! Нет уж, пусть знает…

Росаура чуть ногой не топнула с досады и открыла уже было рот, чтобы сказать во всеуслышание о том, чего так боялся отец, как раздался резкий стук в окно.

Все поднялись со своих мест, хотя первым желанием Росауры было пригнуться и спрятаться за спинку кресла. Отец сделал шаг к ней, а Руфус вскинул руку с палочкой.

Об стекло неистово, судорожно, билось что-то чёрное, уродливое… чужеродное. Миг — и не мысль даже, предчувствие: всё обрушится, если с этим соприкоснуться, если оно проникнет в их тёплый светлый дом… Росауре захотелось задёрнуть шторы.

Руфус Скримджер указал палочкой на окно, и то распахнулось.

Росаура невольно отшатнулась, прикрыв уши руками: в комнату ворвалась летучая мышь, словно сгусток чудовищной злобы, заметалась беспорядочно, её тонкий писк сверлил слух. Росаура вскрикнула, отец шагнул к ней, приобнял за плечи, Руфус же хлестнул по воздуху палочкой — и ему в руку упала записка. Летучая мышь взвизгнула и, чуть не задев крылом Росауру, вылетела в окно. Отец запоздало взмахнул рукой, желая прогнать наваждение.

— Что за чёрт!.. — глухо воскликнул отец и, нахмурившись, поглядел на Росауру. Но Росаура смотрела на Руфуса. Она увидела, что лицо его окаменело.

Росаура не бросилась к нему только потому, что сердце её замерло, поражённое страхом необратимого. Росаура подумала только, что рука его стала такая же серая, как клочок бумаги, на который смотрел он застывшим взглядом. Секунду он молчал, и через распахнутое окно ступила в их дом зимняя стужа.

Вдруг записка на его ладони вспыхнула и вмиг обратилась в пепел.

Он поднял взгляд, но едва ли он видел перед собой то, что на самом деле было вокруг. Тот же пепел стыл на дне его глаз.

— Оставайся здесь, — коротко сказал он, голос звенел, как железо. — Ни в коем случае не покидайте дом, ясно?

— Руфус…

С палочкой в руке, он ринулся было к двери, но оступился — в спешке не вспомнил о трости… В краткий миг, когда нога его подогнулась и он обернулся, чтобы схватить трость так крепко, как если бы он хотел её сломать, Росаура увидела, что у него дрожат губы.

— Ни в коем случае не выходите из дома!

Его приказ был как удар, грубый и жёсткий, и Росауру разбил страх. Она не могла шелохнуться, потому что всё происходило так быстро и неумолимо, как если бы ребёнок, погнавшись за бабочкой, выбежал на железнодорожные пути и вдруг замер, оглушённый гудком поезда.

— И не открывай никому, даже мне.

— Руфус!

Её окрик настиг его уже на пороге. Впервые с тех пор, как всё перевернулось, он посмотрел на неё, и она увидела главное: он совсем не готов к встрече с тем, что их разлучало. Но что…

— Что?..

Он взглянул на неё кратко, с мукой. Он открыл рот, но не мог произнести ни звука, будто боялся, что если облечь это в слова, то оно станет правдой, и тогда уже некуда будет деться. Росаура поняла, что он боится. Боится так сильно, как, может, никогда ещё не боялся.

Росаура кинулась к нему, но чуть не упала: теперь её держали железно руки отца, и Руфус, кажется, был ему благодарен. И всё-таки бремя, которое он принял на грудь, было слишком тяжело для него одного. Он отвёл взгляд и вымолвил:

— Фрэнк и Алиса.

Как захлопнулась за ним дверь, Росаура не услышала.