У Лань Ванцзи отличная память.
Наверное, это хорошо.
Лань Ванцзи помнит, что в течение двенадцати школьных лет Вэй Усянь — помеха. Они учатся в параллельных классах, но чёрно-алый вихрь отчего-то преследует в коридорах и на субботних занятиях. Зовёт по имени, пытается заговорить. Смеётся. Иногда в шутку бросает «Лань-эр-гэгэ». Постоянно где-то рядом, на периферии внимания, слишком яркий, слишком шумный, слишком звонкий. Мешающий.
Лань Ванцзи едва исполнилось шесть, когда он научился жить с мыслью, что мама больше не появится в их доме, а отец, скорее всего, не встанет с постели. Его единственная задача теперь — соответствовать требованиям дяди. Делать всё правильно, как говорят, строго по схеме, высеченной внутри него. Лань Ванцзи — механизм, работа которого налажена и отточена. Вэй Усянь — песчинка, способная этот механизм повредить, если не избавиться от неё.
Нужно учиться.
Нужно получать хорошие оценки — нет, отличные, и никакие больше — чтобы дядя был доволен.
Нужно вести себя прилежно и безукоризненно, поддерживая авторитет семьи, никогда не демонстрируя ничего постыдного: ни печали, ни страха, ни потребностей тела, ведь они загрязняют чистоту духа.
Дяде не нравится, когда они с Лань Сичэнем совершают проступки. Дядя ругается, громко, и спорить с ним нельзя, потому что он всегда прав. И иногда делает больно. Так нужно, так он пытается их воспитать, но другим про это говорить непозволительно, потому что они не поймут.
Лань Сичэнь дружит с братом Вэй Усяня, Цзян Ваньинем. У него получается, он позволяет себе иногда терять контроль. Для Лань Ванцзи подобное немыслимо. Он не должен. Не справится, ведь если позволять мыслям разбегаться в разные стороны, то собрать их снова уже не выйдет. Его друзья — тетради и учебники, а люди ему не нужны. Их он боится и контактировать с ними не умеет.
Он не признаётся даже самому себе, что иногда испытывает тоску, глядя на брата и Цзян Ваньиня. Он не признаётся даже самому себе, что хотел бы тоже иметь друга. Может быть, и Вэй Усяня.
Но ему нельзя.
Это испортит его.
Лань Ванцзи помнит, как в классе его считают странным и не трогают. Никто его не трогает на протяжении двенадцати лет, потому что Лань Ванцзи — камень и лёд. Так легче держать дистанцию. Так проще сохранять внутри стержень, не позволяющий совершать лишних поступков.
Никто. Кроме Вэй Усяня.
Однажды Лань Сичэнь переходит на гуманитарное направление, не оправдывает ожиданий, и дядя наказывает его. А потом колючие поцелуи боли ложатся и на спину Лань Ванцзи: смотри, что тебя ждёт, никогда не делай так, не поступай, как твой старший брат. Лань Ванцзи запоминает боль. Он не винит брата, но не понимает: зачем тот идёт против воли дяди, зачем даёт себе свободу, которая ему же делает хуже?
Чем взрослее становится Вэй Усянь, тем чаще его имя звучит в контексте потревоженного спокойствия школы. Чем взрослее становится Лань Ванцзи, тем тщательнее он ограждает себя от контактов с Вэй Усянем. Он — вода, тихое озеро, глади которого нельзя быть тронутой камнями. Всё сильнее контроль, всё более обжигающие холодом взгляды. Не подпускать — это не должно быть сложно, ведь Вэй Усянь буквально единственный человек, рискующий приблизиться к нему.
Получается с переменным успехом.
Особенно когда наступает первый курс. Так выходит, что они живут не просто на одном этаже — в одном блоке общежития. И пересекаются чаще обычного. Вэй Усянь становится особенно активен, его много, слишком много, и Лань Ванцзи почти физически чувствует, как в его присутствии что-то внутри него трескается, как скорлупа, которую пытается пробить птенец.
Вэй Усянь всё ещё кажется возмутителем спокойствия.
Но если он однажды… выведет Лань Ванцзи из себя, если увидит потерянный контроль, то наверняка тоже осудит за проявленную несдержанность, за отступление от предписанного идеала. Может быть, это и есть его цель? Дядя иногда устраивает такие проверки, и они заканчиваются наказанием, если с ними не справиться.
Непозволительно.
— Лань Чжань, ну неужели ты не хочешь дружить? Ну признайся, ты же хочешь. Я очень хороший друг, спроси кого угодно.
Лань Ванцзи не создан для того, чтобы дружить.
Должно быть, Вэй Усянь… понимает это.
Должно быть, он всё делает специально.
Лань Ванцзи помнит, что вдруг — в той крошечной пещере под землёй, под камнями, со сломанной ногой, отчаянно пытающийся бороться с болью и холодом — смотрит на Вэй Усяня совсем иначе. Тот заботится. Обрабатывает рану, делится курткой и едой. Видит его слабость и не гневается, не порицает — наоборот, ему почему-то не нравится то, что Лань Ванцзи скрывает веления своего тела. Будто для Вэй Усяня видеть что-то кроме идеального образа — нормально.
А потом он бросается защищать от твари, загораживает собой и получает рану, которая едва не стоит ему жизни. Внутри Лань Ванцзи что-то переворачивается, когда он видит вставший перед ним силуэт в чёрной куртке и слышит короткий вскрик. И он действительно пугается, когда Вэй Усяню стремительно становится плохо, когда у него нарастает жар и начинается бред.
Лань Ванцзи не понимает.
Он совсем ничего не понимает.
Дядя недоволен его пребыванием в больнице. Лань Ванцзи слушает жёсткие, хлёсткие слова, когда он приходит навестить — лишь единожды за две недели. Дядя разочарован. Дядя зол. Лань Ванцзи подвёл его тем, что пропустил практику и сломал ногу. Тем, что был в этот раз недостаточно безупречен.
Почему же Вэй Усянь, едва только хватает сил встать, заходит к нему в палату каждый день, до самой выписки, и сидит там, пока его не выгонят медсёстры? Почему он улыбается? Почему попытки оттолкнуть на него не действуют ещё больше, чем раньше?
Лань Ванцзи привык, что подобным образом к нему относится брат. Но это брат. Это тот, кто близок ему по крови.
Лань Ванцзи не привык, чтобы к нему так относились другие люди. Чтобы пробивались так отчаянно через холод, которым он себя обезопасил, и чтобы оставались, увидев его без этого холода.
Хотя его никто посторонний прежде, никто и не видел без этого холода.
Вэй Усянь первый.
Лань Ванцзи помнит, как эти дни что-то ломают внутри него. Он чувствует себя обнажённым, уязвимым, вывернутым наизнанку перед одним только человеком. Его мир трещит по швам. Его новые представления не укладываются в тонкие границы, в которых он прежде существовал. И Лань Ванцзи не знает, что теперь делать.
— Ванцзи, — говорит брат. — Вэй Усянь не желает тебе зла, вовсе наоборот. Он хочет подружиться с тобой. Тебе… это нужно. Я знаю, ты хотел бы, чтобы рядом с тобой был кто-то, кроме меня. Позволь ему.
Но он ведь должен быть правильным. Как он сможет оставаться правильным, если даст быть рядом человеку, не ограничивающему себя никакими рамками?
Лань Ванцзи впервые в жизни, впервые за пятнадцать лет после исчезновения матери думает: а он должен?
Может быть, если он и правда позволит себе немного свободы, как позволил брат, ничего страшного не произойдёт?
Что-то внутри него, распахнувшись, отчаянно тянется к Вэй Усяню, и Лань Ванцзи разрешает себе подчиниться этому новому ощущению. Почему-то становится легче. Голос дяди, настойчиво твердящий, что он поступает плохо, неверно, что сбивается с просчитанного и продуманного пути, решая иметь друзей, тем более таких друзей, стучит в висках тише обычного. Его заглушает голос Вэй Усяня.
Такого никогда не было.
Лань Ванцзи это пугает, и в то же время он хочет… задержаться в странном ощущении, поймать его, прочувствовать. Как новый вкус, как новый запах, как то, чего в его жизни раньше не существовало.
Он не отталкивает Вэй Усяня при попытке заговорить, хотя всё ещё не в силах заставить собственное горло произнести слова в ответ. Лань Ванцзи не знает, какие это должны быть слова. Он слушает. Он смотрит. Так мало, так редко, избегая лишних действий, лишних взглядов и тем более лишних прикосновений. Но Вэй Усянь, кажется, счастлив.
Люди ведь улыбаются, когда счастливы?
Лань Ванцзи помнит, как брат радуется, когда он принимает приглашение на помолвку. В особняке Цзинь много людей, много света и много музыки, и внутри Лань Ванцзи бьётся паника, ведь он должен, обязан контролировать себя ещё тщательнее. Но он чувствует себя немного комфортнее рядом с Вэй Усянем. Его голос, его смех, его жестикуляция — как успокоительное.
Лань Ванцзи никогда не думал, что подобный яркий, шумный человек может стать его успокоительным.
Но этот шум, оказавшись настолько близко впервые за много лет, не на периферии внимания, тщательно игнорируемый, а совсем рядом, буквально в шаге, неожиданно обволакивает его. Кутает, обнимает, защищает. С ним действительно проще дышать. И с ним можно оставаться правильным.
Привязанность — это когда тебе хорошо, потому что хорошо другому?
Да, у Лань Ванцзи отличная память.
Наверное, это ужасно.
Лань Ванцзи помнит, как теряет Вэй Усяня после того, как ушли брат с Цзян Ваньинем, а тот попросил его принести что-то со стола: «алкоголь не так сильно будет бить в голову». Лань Ванцзи не хочет оставлять его. Лань Ванцзи не доверяет Вэнь Чао. Этот человек — скользкая змеиная чешуя. Но Вэй Усянь просит — и он не может отказать.
Не показывать негативного отношения.
Когда он оборачивается с тарелкой в руках, куда сложил несколько канапе, в огромном сверкающем зале — лишь пустота. И бокал на полу. Пустой бокал рядом с ещё одним, из которого разлилось вино Цзян Ваньиня.
Оно кажется кровью.
Медленно Лань Ванцзи ставит тарелку на стол с самого краю. Застывает, совершенно один в море звука и света. Он тонет и захлёбывается, не в силах сделать следующий вдох. Лань Ванцзи заперли в самом центре бушующего шторма, и он не знает из него выхода.
Ждать возвращения брата — то, что правильно.
Пойти самому искать Вэй Усяня — то, что неправильно.
Что-то тонко-тонко стучащее внутри ввинчивается в виски мыслью о том, что у Лань Ванцзи нет времени на правильное.
Он с трудом делает шаг. Ещё один. С прямой спиной и прямым взглядом идёт в сторону лестницы, ведомый только интуицией, только странным чувством, которое хватает его тысячью маленьких рук и тянет вниз. На первом этаже открыта дверь в боковом коридоре. Звуки ударов. Голос Вэнь Чао — липкий, оседающий на коже, как слизь.
Не ходить. Не приближаться, не делать лишнего. Чужие люди — не его дело, не его проблема.
Но Вэй Усянь…
Не чужой.
И когда Лань Ванцзи застывает на пороге той комнаты — кладовой? — Вэй Усянь беспомощно, безвольно лежит на полу, на его лице — кровоподтёки и ссадины, тёмно-лиловое и красное. Вэнь Чао, не замечая Лань Ванцзи, опускается на пол сам и резким движением раздвигает Вэй Усяню ноги, пока его двоюродный брат держит голову и плечи. Тянется к поясу чужих брюк.
Лань Ванцзи захлёстывает ужасом. Все происходит медленно, медленно, медленно, словно его погрузили в воду. Он невидимка. Никем не замеченный невидимка. Руки начинают дрожать. Лань Ванцзи сжимает их в кулаки.
Не давать волю эмоциям. Не вмешиваться. Не вмешиваться, не вмешиваться, не вме…
Нет.
Лань Ванцзи помнит невероятно отчётливо, до мельчайших подробностей, как переступает, сминает под собственными страхом и гневом стену из «нельзя». Больно. С треском, с хрустом ломающегося стекла. Как бросается вперёд, чтобы защитить Вэй Усяня. Ему приходится ударить Вэнь Чао. Ему приходится ударить его двоюродного брата. Захлопнуть дверь кладовой — она легко откроется изнутри, но, возможно, задержит их.
Контроль перестаёт существовать.
Предохранители сорваны.
Вэй Усянь на его руках — без сознания и горит, ещё больше, ещё сильнее, чем тогда, в пещере. И его меридианы пылают, выжигаются, скручиваются изнутри, не принимая ци. Лань Ванцзи уже не думает. Не взвешивает. Не анализирует. Взять ключи от машины брата. Оставить куртку на вешалке — нет времени надевать. Довезти в больницу, довезти в больницу, довезти…
Холодно.
Он игнорирует холод. Он умеет это делать.
Потом всё путается, теряется в истерике. Вэй Усяня забирают в реанимацию, медсёстры говорят: интоксикация, очень сильный яд, кома первой степени, меридианы повреждены. Лань Ванцзи почти не помнит, как приезжает брат. Почти не помнит, что говорит ему. Он весь — один сплошной комок нервов, внутри него всё кричит, кричит, кричит, но он не знает, как, не умеет, не может выпустить этот крик из собственных лёгких и горла.
У Лань Ванцзи никогда не было истерик.
Но он никогда и не ломал себя. Никогда не боялся так за другого человека.
Привязанность — это когда тебе плохо, потому что плохо другому?
Лань Ванцзи помнит, как его допрашивают. Он чувствует себя плюшевой игрушкой после ночи на успокоительных, которые дал ему брат. Размякшим. Пластилиновым. Усилием воли заставляет себя сосредоточиться: идти ровно, отвечать на вопросы чётко, говорить только по делу. Не демонстрировать эмоции. Не показывать, как ему жжёт нервы. Он может. Он должен. Это его обязанность.
Снова идеальный для всех, а в голове только Вэй Ин Вэй Ин Вэй Ин.
И ничего больше.
Лампа на столе следователя очень яркая. На глаза болезненно давит. Лань Ванцзи заставляет себя не моргать слишком часто. Он повторяет одно и то же несколько раз. Снова. Снова. Превышения мер необходимой самообороны не было. Он знает это. Он может назвать номер статьи в уголовном кодексе и процитировать с точностью до последнего иероглифа, потому что помнит наизусть.
Юридический, куда он никогда не хотел поступать, так неожиданно нужен в этот самый момент.
Лань Ванцзи не виноват.
Виноват Вэнь Чао, и он должен понести наказание.
Его отпускают. В участке темно и холодно. У брата, прошедшего допрос раньше и ждущего снаружи, беспокойство во взгляде, а глаза тусклые. Лань Ванцзи старается не ломаться очень заметно, чтобы не волновать его. Лань Сичэнь слишком проницателен. Он видит то, чего никогда не увидят другие. Лань Ванцзи ощущает себя перед ним так, словно у него нет кожи.
Это не плохо для него. Он доверяет брату. Доверяет больше, чем себе.
Это плохо для самого Лань Сичэня.
— Без изменений. Состояние стабильно тяжёлое, яд пытаются вывести, — сухо говорит Цзян Ваньинь, когда брат спрашивает его о Вэй Усяне.
Семья Цзян тоже приехала на допрос. Два разбитых человека, которые почти не скрывают, что они разбиты. Господин и госпожа Цзян, прибывшие тоже, кажутся потерянными. Так странно видеть госпожу Цзян потерянной.
Лань Ванцзи ощущает себя во сне. Всё вокруг — ненастоящее, стеклянное и пластиковое. Даже небо, даже тающий снег под ногами. Даже он сам. Маленький искусственный мир, опрокинутый с ног на голову, в котором он заперт и в котором тщательно реставрирует себя самого. Картина должна быть безупречной в каждый миг, когда на неё смотрят.
Зачем?
Лань Ванцзи впервые ловит себя на мысли, что делает что-то «правильно» не для того, чтобы оправдать ожидания дяди. Не ради него. О дяде и о том, что он бы сказал, Лань Ванцзи не вспоминает за всё время допроса. У него теперь другое «правильно». С другим именем и другим голосом.
Это должно быть кощунственно. Наверное, в иное время Лань Ванцзи посчитал бы это кощунственным. Наверное, он был бы в ужасе, в настоящем ледяном ужасе, что позволяет себе подобные мысли. Но вода уже не гладкая и нетронутая, по ней неумолимо идут круги. Части механизма выскочили из пазов. Поезд сошёл с рельсов и летит в никуда.
Если Лань Ванцзи испорчен и отравлен Вэй Усянем, то он предпочитает быть таковым.
Дядя не приезжает в участок.
Говорит, что ему там делать нечего.
Но требует, чтобы и Лань Ванцзи, и Лань Сичэнь срочно явились домой — это недалеко, на окраине города. Высокие светлые стены давят на плечи, когда Лань Ванцзи входит внутрь. Когда поднимается по лестнице. Когда входит в кабинет дяди. Когда встаёт перед ним вместе с братом и кланяется в знак приветствия. Выверенно. С прямой спиной. Так, как и ждёт дядя, сверкая гневным взглядом поверх прямоугольных стёкол очков.
Лань Ванцзи не чувствует ничего.
Кроме того, что ему тяжело дышать.
— Ванцзи, — начинает дядя. — Не потрудишься объяснить, почему тебе вздумалось разом нарушить столько запретов?
«Потому что если бы не нарушил, пострадал бы Вэй Ин, — думает Лань Ванцзи. — Потому что эти запреты не стоили чужой жизни».
Но вслух он не произносит ни слова.
— Молчишь, значит. — Дядя встаёт, опираясь ладонями на стол. — Ты ударил двоих из семьи Вэнь. Они нападали на тебя? Они хотели причинить вред тебе? Нет! Ты решил защищать постороннего человека, и не просто постороннего — приёмного ребёнка семьи Цзян!
— Ванцзи не преступил закон, — тихо возражает Лань Ванцзи.
— А если бы преступил?! — взрывается дядя. — Ты подставил под удар свою учёбу! И, мало того, учёбу — под угрозой оказалась репутация нашей семьи!
Во взгляде Лань Сичэня паника: посметь возразить дяде? Посметь ответить ему, когда он зол? Но Лань Ванцзи ощущает, как что-то внутри него задрожало и лопнуло. Окончательно и бесповоротно. Он не боится больше наказания, которое раньше призраком висело над ним при каждом шаге. И, резко вскинув голову, выговаривает:
— Ванцзи защищал Вэй Ина. Дядя считает, нужно было позволить надругаться над ним?
Он сжимает губы, зная, что ответил слишком смело. Непозволительно. Неучтиво. И смотрит, как взгляд дяди стремительно наполняется яростью — будто со стороны, будто не из собственного тела. Лань Ванцзи знает, что последует дальше. И впервые за пятнадцать лет его это не пугает.
Правила дяди — для него самого.
По правилам дяди следовало оставить человека на растерзание змеям, потому что иное нарушает выстроенную безупречность. По правилам дяди следовало сделать шаг назад и уйти, позволив Вэнь Чао закончить начатое. По правилам дяди следовало дать Вэй Усяню умереть, ведь к тому времени, как его нашли бы другие, он мог уже не выдержать действия яда.
Привязанность — это когда думаешь о другом больше, чем о себе?
Тогда Лань Ванцзи выбирает её.
— Повернись спиной, — произносит дядя сквозь зубы. — Сичэнь, принеси розги. Твоему брату пора напомнить, что такое почтение к старшим.
— Дядя, прошу вас, не надо, — тихо, почти шёпотом произносит Лань Сичэнь, опускаясь на колени в отчаянном поклоне. — Ванцзи испытал серьёзное психическое потрясение, не воспринимайте его слова так близко к сердцу…
— Сюнчжан, — подаёт голос Лань Ванцзи. Брат, вздрогнув, переводит на него взгляд. — Нет нужды.
Он разворачивается к дяде спиной и покорно раздевается. Медленно. Аккуратно. Жёсткая ткань рубашки танчжуан, такой белой, такой правильной, сползает с плеч, волнами ложится у его ног. Прерывистое дыхание, шорох, шаги — в дальний угол комнаты и обратно. Видимо, брат приносит розги. Хорошо. Ему не следует тоже получать наказание. Слуха касается характерный хлёсткий звук сгибаемой ивовой лозы.
Внутри пустота.
Кости, испещрённые насечками с «нельзя», ноют. То, чему его учили долгие годы, тускнеет и осыпается. Лань Ванцзи внезапно понимает, что «почтения» в нём никогда не было. Только страх, который теперь застрял в груди, потеряв выход.
По три удара за резкие, непочтительные ответы дяде. Ещё по десять — за то, что навредил Вэнь Чао и его двоюродному брату. Ещё четыре — за то, что вёл себя неосмотрительно, невзвешенно, торопился, не просчитывал собственные действия. Ещё три — за то, что думал о другом человеке больше, чем о собственной репутации. Тридцать три.
На первом Лань Ванцзи прогибается в пояснице и вытягивается в струну. Боль целует его, ласкает, обжигает колючим теплом в прохладном воздухе комнаты. С ней приходит почти облегчение. Дядя бьёт резко и коротко, отрывисто, словно хочет закончить побыстрее. Он умеет бить, оставляя лишь синяки и не оставляя рассечённой кожи. На седьмом мышцы начинают мелко дрожать. Лань Ванцзи впивается ногтями в кожу ладоней. Стискивает зубы.
Он не издаст ни звука. Он умеет не издавать ни звука.
На шестнадцатом, не выдержав, Лань Ванцзи медленно, подломленно оседает на колени, но всё ещё держит спину безупречно ровной. На двадцать шестом выдержка ему изменяет. Но не до конца. Никогда до конца. Ссутулив плечи, он не сгибается. Колени немеют, ногти почти не ощущаются на коже, а по спине распускаются цветы боли. Горячие. Алые.
Как фенечки на чужих запястьях.
После тридцать третьего дядя, цокнув языком, грубо отбрасывает использованные розги. На мягкий ковёр в кабинете они ложатся почти без звука. Лань Ванцзи, охваченный пламенем, слышит его очень отчётливо.
— С сегодняшнего дня ты под домашним арестом, — говорит дядя. — Сичэнь, скажешь в университете, что у него нервный срыв и он нуждается в психологической помощи, поэтому пока не будет посещать занятия.
Когда он отходит назад и звук его шагов замирает, Лань Ванцзи поднимается на ноги. Собирает движение из последовательных мелких, посуставно, как шарнирный конструктор. Его крупно трясёт, а на спине — горячо и больно-больно-больно. Но он стоит на ногах. Поворачивается, не шатаясь. Прямо держа голову, глядя в закрытые стёклами очков глаза.
Дядя не сломал его. Его никогда не удастся сломать.
Лань Сичэнь осторожно накрывает его плечи брошенной на пол рубашкой. Они вместе молча кланяются и идут к выходу из кабинета дяди. Лань Ванцзи, чеканя шаг, не поддаваясь попыткам собственного тела заставить его снова опуститься на колени, слегка касается онемевшей рукой ладони брата, обозначая: всё в порядке. Тебе не нужно волноваться за меня.
Лань Ванцзи не жалеет. Если эта боль — чтобы доказать, что он поступил правильно, защищая Вэй Усяня, он рад принять её.
Через то, что осыпалось, он видит новый свет.