Хуа Чэн попросту устаёт удивляться всему, что происходит за последние пару недель. Или даже нет — за последние несколько месяцев.

События несутся настолько головокружительно, что за ними с трудом удаётся уследить. Университет относительно спокойно умудрялся существовать примерно с того момента, как утих скандал, касающийся Се Ляня — а утих он довольно быстро, замятый и ректором, и Хуа Чэном в том числе. Единственным громким событием с тех пор была история со взяткой и Шэнь Цинцю. Не особенно интересная, как казалось Хуа Чэну.

Однако вулкан рано или поздно просыпается.

Сейчас извержения происходят практически постоянно. Даже если проигнорировать Хэ Сюаня, который всё сделал, но не отвяжется ещё долго, пока не выплатит полностью долг, произошло слишком многое: Вэй Усяня отравили, Чэнчжэнь стал на слуху буквально у всех, у Цзюнь У сгорел дом, а у них собралась коалиция по его разоблачению (не все члены которой Хуа Чэна устраивают). И теперь ещё и убили Шэнь Цинцю.

Убили Шэнь Цинцю.

Хуа Чэн, в принципе, не удивлён, потому что по душу конкретно этого преподавателя уже давно кто-то должен был нанять личного киллера, но… на фоне остальных событий новость выглядит почти ошеломляющей. Периодически начинает казаться, что вокруг вроде бы всё то же самое: пары, задания, подготовка к защите курсовой работы — но в то же время события сменяют друг друга, как в сюрреалистическом фильме.

В коридорах, аудиториях и даже в общежитии уже невозможно дышать от скопившихся в воздухе разговоров и слухов, они почти физически набиваются в горло, как дым. Даже более едкий, чем от сигарет Цзян Чэна. Концентрация лавы и пепла от разбушевавшегося вулкана настолько высока, что Хуа Чэн невольно вспоминает Везувий: пока никого не погребло, но, кажется, всё близится к этому. Вопрос лишь в том, кто именно сумеет спастись.

Лучше бы они.

Хуа Чэн не хочет снова… никого погребать. Он уже однажды мысленно подобное сделал. Больше никогда в жизни.

Почему этот сумасшедший первокурсник решает позвонить Се Ляню, а не кому-то другому — почему он вообще решает позвонить хоть кому-то — Хуа Чэн даже представить себе не может. Здесь нужна какая-то совершенно особенная не вполне адекватная работа мозга. На мгновение, когда Се Лянь берёт трубку, а лицо его в повисшей тишине стремительно искажается шоком, у Хуа Чэна сердце точно меняется местами с остальными органами.

В итоге, кроме основной задачи, которая всё ещё висит над ними и никак не желает разрешаться, потому что Чэнчжэнь оказался той ещё изворотливой змеёй, приходиться заниматься проблемами Ло Бинхэ. С головой, не иначе. К счастью, в основном эти проблемы ограничиваются тем, чтобы забрать его из полицейского участка после допроса — руки в крови, одежда в грязи, выглядит так, будто сам кого-то убил — и потом успокаивать.

Разумеется, Хуа Чэн не участвует. У него есть заботы важнее, чем состояние первокурсников с эмоциональным диапазоном первоклассника.

Успокаивать, причём, до тех пор, пока полиция не находит брата Шэнь Цинцю. Которого искала… сколько, полгода? Вернее, судя по постам в интернете, он практически сам находится, выйдя, полумëртвый, из какого-то подъезда — под моментальную реакцию жильцов. Ло Бинхэ почему-то очень радуется этому факту и, по словам Се Ляня, как сумасшедший (хотя, почему как) бросается в больницу. Несмотря на то что до этого несколько дней перманентно пребывал в состоянии, близком к истерике.

Хуа Чэн выдыхает, когда удаётся стряхнуть этот репейник — и понимает, что даже не замечал собственного напряжения, звеневшего в каждой кости, мышце, в каждом нерве. Ему совершенно не нравится, что Се Лянь, как обычно, бросается помогать всем страждущим. Что лезет туда, где ничего хорошего не ждёт.

А отговаривать Се Ляня — что-то из разряда фантастики, потому что, если он не хочет соглашаться с озвученными доводами, он никогда и не согласится. Только посмотрит упрямо и мягко, отбивая любую способность аргументировать собственную позицию. И сделает по-своему.

Этот первокурсник ведь всего лишь сосед по комнате. С которым они прожили вместе меньше полугода. Нет, конечно, Хуа Чэн сам помогает Вэй Усяню, и, вообще-то, у того есть неплохие успехи в формировании тёмного ядра, особенно учитывая срок, в который им приходится укладываться…

Но, демоны, это другое.

Это совершенно другое.

История с убийством Шэнь Цинцю заканчивается достаточно спокойно — по меркам Хуа Чэна — и не выливается во что-то большее. Повод немного повременить с тем, чтобы взыскать с Ло Бинхэ за нарушение спокойствия Се Ляня. Хуа Чэн сделал бы подобное. Без раздумий бы сделал, окажись они втянуты в нечто серьёзнее, чем круглосуточные истерики и мониторинг новостей. Вторым и так приходится заниматься теперь постоянно, чтобы ничего важного не пропустить по поводу Чэнчжэня.

В конце концов, он ведь Алое бедствие за спиной Се Ляня.

Спустя пару дней после того, как находят Шэнь Цинцю-младшего, Се Лянь уже традиционно приходит к ним в двести пятую. И вслух читает статью на телефоне, которую они почему-то умудрились пропустить, а Хэ Сюань, вероятно, не умудрился, но ничего не написал. Впрочем, он сейчас занят Ши Цинсюанем. Больше обычного занят, прямо-таки не отходит от него, кроме как на пары и на работу, разрушая сказки о собственной ненависти, как карточный домик.

Хуа Чэн же говорил.

В комнате больше никого нет, кроме братьев Цзян и его самого. Может, оно и к лучшему. Хуа Чэн совершенно не планировал присоединять Фэн Синя и Му Цина. И терпит их существование только потому, что Се Лянь снова помирился с ними.

«После смерти Шэнь Цинцю, одного из преподавателей университета Сяньчэна, выяснилось, что довольно продолжительное время он был вынужден существовать в искусственном теле, созданном усилиями наследника семьи Шан, по той причине, что был поражён неизлечимым проклятием. Вышеупомянутый Шан Цинхуа, а также всем известная Вэнь Цин подтвердили, что проклятие имело место. Бин Гэ, лишь вчера пришедший в себя, признался, что накладывал его именно он, так как желал Шэнь Цинцю смерти из-за тюремного срока».

Хуа Чэн едва заметно усмехается, слушая конкретно эти строчки. Бин Гэ, по сути, сделал то, о чём мечтала половина университета. Но пока непонятно, при чём здесь Чэнчжэнь — ведь Се Лянь, войдя в комнату, объявил, что в статье говорится именно про него. Братья тоже слушают, сосредоточенно нахмурившись. В случае с Вэй Усянем это выражение, ему несвойственное, выглядит почти смешно.

«В ходе допроса Бин Гэ признался также в похищении Шэнь Цинцю-младшего, Шэнь Юаня, который был найден около дома, где расположена одна из квартир семьи Бин, и сейчас находится в больнице под присмотром врачей. Он отметил, что искренне считал, будто похищает именно того, кого нужно, так как, по причине изменившейся внешности, перепутал близнецов друг с другом. В детали Бин Гэ вдаваться отказался, так что прояснить, каким именно образом подобное стало возможно, нам не удалось».

Если бы этот Шэнь Юань был такой же по характеру, как его братец, то ничего удивительного, что их удалось перепутать. Но Хуа Чэн видел его весь прошлый год. Просто пересекался в коридорах, потому что предметы естественнонаучной направленности у него закончились ещё на первом курсе, но этого хватило, чтобы сложить впечатление. Шэнь-младший — максимально доброжелательное и безвредное создание, в отличие от своего брата, от которого все курсы взвыть готовы. Бин Гэ сказочный идиот, конечно. В плане места, чтобы перепрятывать — тоже.

«Похищение, по словам Бин Гэ, было организовано с помощью Чэнчжэня, о котором уважаемые читатели уже неоднократно слышали за последнее время. Это было подтверждено перепиской: Чэнчжэнь предоставил Бин Гэ миорелаксант, а также дом, в котором тот скрывался до недавних пор от полиции. До недавних, так как, по нашим сведениям, именно этот дом всего несколько дней назад пострадал от пожара».

Хуа Чэн чуть не давится воздухом. Вернее, в конечном итоге давится, но проглатывает зацарапавший горло кашель. Се Лянь делает паузу, отводит в сторону руку с телефоном и поднимает голову, оглядывая остальных и явно ожидая реакции. Вэй Усянь и Цзян Чэн смотрят на него огромными глазами, и Хуа Чэн их прекрасно понимает, потому что в его голове происходит мини-взрыв какого-то особенно хитроумного снаряда.

Всё встаёт на свои места. Вот почему Се Лянь пришёл.

Но поразительно, как же Цзюнь У потрясающе прокололся. Даже не верится, что с такими многоходовыми стратегиями он упустил что-то подобное.

— Постой, что? — переспрашивает Вэй Усянь. — То есть Чэнчжэнь предоставил ему дом ректора?

— Выходит, что так, — кивает Се Лянь. — Здесь дальше написано, что ректор «не был в этом доме уже около года и совсем забросил его за ненадобностью, поэтому даже не подозревал, что там творятся подобные недопустимые вещи». Ну, про «забросил» Цзюнь-лаоши и сам до этого говорил.

— А я теперь понимаю, почему он именно этот дом поджечь решил. И откуда взялась капсула, — усмехается Хуа Чэн, закидывая ногу на ногу — лодыжкой упираясь в колено. — Надоело держать Бин Гэ на шее. Видимо, не рассчитал, что тот из пожара сумеет выбраться и пойти с ножом по улицам.

— Подожди, подожди, — машет рукой Цзян Чэн, прерывая его. Цзян Чэн в принципе один из немногих, кому дозволено прерывать Хуа Чэна без риска для физического и психологического здоровья. — Читай дальше.

«Расследование продолжается, однако человек, стоящий за личностью Чэнчжэня, до сих пор не обнаружен, так как использует продвинутые технологии и, по всей видимости, заклинательские способности, чтобы скрываться. Напомним, что в настоящий момент это имя объединяет ещё два крупных дела, кроме рассматриваемого в данной статье: подлог документов, организованный Ши Уду, ныне покойным преподавателем всё того же университета Сяньчэна, а также серьёзное отравление одного из студентов».

— Они либо полные идиоты, либо пока не раскрывают карты из соображений собственной же безопасности, — замечает Хуа Чэн, цокнув языком. — Здесь очень трудно не свести воедино все данные. Они буквально выложили информацию на блюдце и разжевали, как младенцам.

— А почему ничего про Лянь-гэ не сказано? — удивляется Вэй Усянь.

— Потому что я никогда не сообщал, что случившееся со мной как-то связано с Чэнчжэнем, — поясняет Се Лянь. — Я узнал-то об этом всего около месяца назад. И, на самом деле… у меня есть одна идея на этот счёт.

Хуа Чэн, только посмотрев на его горящий взгляд и решительно поджатые губы, сразу всё понимает. Он это уже видел. Много лет назад, в такую же весну, которая для него очень быстро превратилась в комок черноты и грязи. Сердце почти умирает, безвольно повиснув на нитях-тросах сосудов, удары отдаются отравленной болью. Хуа Чэн дёргается, выпрямляя спину и ставя ноги ровно, пальцы сжимаются на сиденье стула.

— Даже не думай, — напряжённо говорит он. — Я запрещаю тебе.

— Эй, он ведь даже ещё не сказал ничего, — встревает Вэй Усянь.

— Мне не нужно, чтобы гэгэ говорил, я и так знаю, что он задумал, — сквозь зубы произносит Хуа Чэн, не сводя пристального взгляда с Се Ляня.

— Саньлан. — Тот мягко улыбается — боги, ему нужно запретить так улыбаться. — Это единственный путь окончательно вывести его на чистую воду. Если я расскажу, он…

— Я не дам тебе быть живой приманкой! — не выдержав, выпаливает Хуа Чэн. — Не может не быть другого пути.

— А вы не хотите уже нас посвятить в свои разборки, а?! — перебивает Цзян Чэн. — Мы как бы всё ещё здесь, забыли?

Хуа Чэн замолкает, тяжело дыша — ему катастрофически не хватает воздуха, вместо него в лёгких концентрированный страх, и он не знает, сколько ещё времени хватит, чтобы держаться на не-демонстрации этого факта. Кровь, тяжело толкаемая сердцем по сосудам, кажется ядовитой эссенцией, кислотой, прожигающей их. Се Лянь выглядит немного сконфуженно, но упрямо, и его лицо отпечатывается на сетчатке нестерпимо ярко и отчётливо.

Он всегда вызывает в Хуа Чэне слишком сильные, слишком уязвимые эмоции, заставляя терять самообладание и холодный рассудок.

— Я собираюсь публично признаться, что тоже пострадал от Чэнчжэня в своё время, — наконец объясняет Се Лянь. — И добавить, что мне известна его личность. Скорее всего, после этого он захочет связаться со мной. И я постараюсь вывести всё так, чтобы мы назначили встречу.

— То есть ты, — медленно произносит Вэй Усянь, — собираешься его шантажировать? — Он заливисто хохочет, едва не упав с кровати. — Боги, Лянь-гэ, вот на тебя никогда бы не подумал!

— Ты не станешь этого делать, — настаивает Хуа Чэн, готовый убить Вэй Усяня на месте за восхищение в его голосе. — Пусть это будет любой другой из нас. Кто угодно. Но не ты!

— В том и дело, Саньлан. Ему нужен именно я. Не знаю, что я такого сделал Цзюнь-лаоши, но ты же прекрасно понимаешь, что он не просто так хотел послать меня на новую миссию, — рассуждает Се Лянь. — Само собой, он придёт на эту встречу не сам. Но, уверен, не упустит возможности это сделать.

— Он подошлёт кого-нибудь за тобой так же, как подсылал тех двоих, — в голос Хуа Чэна проникает сталь, и он одёргивает себя: этот тон не для Се Ляня. Для кого угодно, но не для него.

— Нет. Он их не подсылал, — возражает Се Лянь. — Возможно, как-то давал подсказки о моём местонахождении — и то вряд ли, потому что иначе меня нашли бы намного быстрее. Они не упоминали про Чэнчжэня. Никоим образом. К тому же… ещё ни разу не удалось задержать реальных людей, которые Чэнчжэню помогали.

— К чему ты клонишь? — хмурится Цзян Чэн.

— Если это действительно ректор… он владеет одной редкой магической техникой, — поясняет Се Лянь. — Проекции. А проекцию можно поймать специальной духовной ловушкой.

— А ты умеешь такие ловушки ставить?

— Я — нет, — качает головой Се Лянь. — Но я знаю, что Шан-лаоши точно умеет. Его семья занимается такими вещами. И я полагаю, это тоже… в его интересах. После того, что случилось с Шэнь-лаоши. Я собираюсь написать ему по этому поводу.

Прижимая пальцы к переносице, Хуа Чэн с разъедающей болью осознаёт, что отговорить Се Ляня от этой безумной идеи — невозможно. Он всё решил. Он всё продумал. Он даже запланировал обратиться за помощью к Шан Цинхуа — хотя эта помощь его, демоны дери, не спасёт, если Чэнчжэнь решит, что тихо убрать человека, которому известно настоящее имя стоящего за безликим аккаунтом, намного проще, чем разговаривать с ним.

Хуа Чэн чувствует, как что-то нарастает и давит, дрожит, бьётся изнутри грудной клетки. Что-то, что может вырваться из неё. Что-то, что другим видеть не следует. Поэтому он поднимается со стула и, не произнеся ни слова, стараясь не казаться слишком торопливым, выходит из комнаты. От Се Ляня и братьев Цзян его отделяет хлопок двери. От собственного былого спокойствия его отделяет многокилометровая пропасть.

В такой поздний час в кухне никого нет — все либо готовятся ко сну, либо занимают очереди в душ. Уж точно не стоят у плиты. И то, что можно съесть на ночь глядя, в общем холодильнике не хранится. Хуа Чэн даже не включает свет. В зыбкой, липкой, тянущей к нему цепкие щупальца темноте подходит к окну, подсвеченному снаружи слепящими оранжевыми шарами фонарей, открывает его и глубоко втягивает холодный воздух.

Здесь, в городе, почти всегда пахнет пылью и выхлопными газами. Здесь, в городе, остаётся одно только название «воздух».

Хуа Чэну не нравится весна. Снег тает, и улицы превращаются в жидкую грязь, обнажающую всё, что люди пытались скрыть. Они сами тоже становятся грязью, которая в течение зимы была проморожена, а с приходом тепла оттаяла и проявила себя. Почему-то мусор всегда видно первее и лучше, чем робкие, редкие весенние цветы. Возможно, потому что его намного больше. И он слишком бросается в глаза.

Первой весной, которую возненавидел Хуа Чэн, Се Лянь уехал по справке-вызову. На вторую он исчез.

Это случилось позже, в апреле, не в марте, когда и снег уже сошёл, но, едва начинает приближаться отвратительная дата, каждый год Хуа Чэн впадает в состояние странной ломки. Он переживал её дважды, на втором курсе и на третьем: в ней хочется вынуть сердце из груди, выбросить его себе под ноги и растоптать, потому что оно ноет и кричит между рёбрами — не защитил, не удержал, не справился, не сумел.

Сейчас Се Лянь рядом. Он вернулся, он в порядке, и о том, что произошло, без умолку говорят только потрёпанные свитки в воображаемом архиве воспоминаний. А ещё зажатость в движениях и словах Се Ляня. И пустая глазница Хуа Чэна, которую он принципиально не станет никогда долечивать, как память о собственных глупости и слабости. Но Се Лянь собирается… подвергнуть себя опасности. Снова. И Хуа Чэн не может, не имеет сил — или, может быть, права — его отговорить.

Почему такому человеку, как Се Лянь, постоянно нужно сталкиваться с чем-то, что способно запачкать его? С чем-то, что способно оставить нестираемые следы на слишком светлой душе? С чем-то, что способно…

Хуа Чэн сжимает пальцами подоконник. Ветер врывается в окно, задевает холодными прикосновениями волосы, лицо, пробирается под тонкую свободную футболку. Хуа Чэн, обычно нечувствительный к низкой температуре, на этот раз с трудом подавляет желание зябко сжаться, потому что его внезапно пробирает мелким ознобом. Опустив одну ладонь на плечо, он бездумно потирает его, вглядываясь в стылую тающую черноту. Сердце всё ещё гонит по сосудам яд медленного действия.

— Саньлан, — слышится вдруг неловкое за спиной.

Застыв, Хуа Чэн выпрямляет спину, почти сводит лопатки вместе, намеренно причиняя себе боль. Он не слышал. Не заметил, потеряв бдительность — будь это кто-то другой, оплошность могла бы дорого обойтись. Как минимум, ненужным никому зрелищем жалкого, потерянного Алого бедствия. Свет в кухне так и не зажигается. Шаги Се Ляня почти бесшумные, мягкие, как у кошки, он подходит вплотную и останавливается за правым плечом.

— Саньлан, прости меня, — произносит тихо. — Я должен был посоветоваться с тобой.

— Дело не в этом, — Хуа Чэн опускает голову, пряча лицо за чёлкой. Слова, когда он их произносит, оцарапывают горло: — Я… не хочу снова потерять тебя.

На пару мгновений кухню заполняет тишина. У какой-то далёкой машины по ту сторону окна срабатывает сигнализация — тонкий, спиралью взвивающийся вой слишком ярко перекликается с тем, что хочет говорить Хуа Чэн вместо того, что должно срываться с его бесполезных губ. Се Лянь молча протягивает руку, касаясь его плеча — открытой заледеневшей на ветру кожи — и Хуа Чэн неожиданно для самого себя вздрагивает от тепла пальцев. Се Лянь ахает.

— Боги, Саньлан, ты совсем холодный, — обеспокоенно выдыхает он, тут же бросаясь закрывать окно. — Так можно простудиться.

Простудиться?

На мгновение Хуа Чэн позволяет себе эгоистично подумать, что, может, тогда Се Лянь останется рядом с ним, чтобы позаботиться во время болезни, и никуда не пойдёт.

Захлопнув окно, Се Лянь снова осторожно сжимает его плечо. Хуа Чэн опускает голову ещё ниже, не в силах выдержать обеспокоенного выражения чужого лица — не ему надо беспокоиться. И чувствуя, что если поднимет сейчас взгляд, то Се Лянь в оскольчатом свете фонарей увидит… неправильное. Например, выступившие слёзы. Алые бедствия ведь не плачут. Даже при людях, которым удавалось застать нечто большее, чем влагу на глазах.

— Всё будет в порядке, — заверяет Се Лянь. — Ты не потеряешь меня, обещаю.

— Ты не можешь такого обещать, — тихо отзывается Хуа Чэн.

— Могу, — решительно возражает Се Лянь. — Потому что я сделаю всё, чтобы этого не случилось.

— Тогда позволь мне хотя бы последовать за тобой, — глухо выговаривает Хуа Чэн.

Поднимает всё-таки взгляд, сталкиваясь с растерянно распахнутыми глазами, которые в полутьме кажутся гораздо более карими, чем на самом деле.

— Но если он заметит тебя…

— Не заметит. Мы с Усянем не так давно вместе дорабатывали талисман сокрытия. Вернее, по большей части, дорабатывал он — а я много раз говорил тебе, насколько он хорош в рисовании талисманов. — Хуа Чэн перехватывает его ладонь, сжимает холодными пальцами — впервые за долгое время руки Се Ляня теплее. — Я доверяю тебе. И знаю, что ты всё сделаешь. Но я не доверяю ему. И если с тобой что-то случится, я…

Он давится словами, так и не произнеся «никогда себя не прощу». Се Лянь прикрывает глаза, медленно выдохнув. Здесь, почти без света, его лицо кажется непривычно жёстким, с ломаными грубыми линиями, будто на нём разом проступают вся боль и усталость. Он мягко размыкает пальцы Хуа Чэна — и, не дав ему опомниться, не дав подумать, что что-то не так, не дав ощутить себя допустившим очередную никчёмную ошибку, подаётся вперёд, чтобы обнять.

Хуа Чэн вздрагивает, окутанный внезапным теплом, и впервые ощущает, насколько в самом деле замёрз, стоя у открытого окна. Лёд становится отчётлив лишь тогда, когда начинает таять. И он, похоже, ещё долго не перестанет вздрагивать, когда оказывается в объятиях. Они непривычны. Они даже немного пугают — он готов обнимать Се Ляня сам сколько угодно, но всегда теряется, когда тот делает это первым.

Раньше, когда-то давно, Хуа Чэн знал объятия только матери, которая протягивала руки, либо пребывая в пьяном тумане, либо извиняясь за него. И это не вызывало ничего, кроме отвращения. Он никак не может привыкнуть, что его — его — можно хотеть обнять просто так.

— Хорошо, — выдыхает Се Лянь ему в грудь. — Иди со мной. Только будь осторожен. От этого может зависеть судьба очень многих людей, до которых он ещё не успел добраться.

Хуа Чэн кивает, чувствуя, как с души свалился огромный булыжник — как тот, что в качестве наказания был назначен древнегреческому Сизифу. Пытается сглотнуть горький ком в горле — но, не выдержав, сломавшись, поддавшись теплу, впервые за долгие годы даёт волю слезам. Именно сейчас. В этих объятиях, сотрясаясь беззвучно, пряча лицо, пока Се Лянь проводит ладонью по его спине. И сам крепко обнимает в ответ.

Се Лянь ниже, намного ниже, и его хочется прятать в руках, забирая боль — почему же сейчас Хуа Чэн вынуждает его делать ровно то же самое в свою сторону? Он должен защищать. Должен быть сильным, наиболее сильным из них двоих. То, что происходит в эту минуту… неверно. Хуа Чэн чувствует себя бесполезным дураком, которого приходится успокаивать. Ему немного легче только от того факта, что Се Лянь не осуждает, как сделал бы… кто угодно другой.

И он позволяет себе проявлять слабость и плакать, долго, пока в его теле не кончаются все слёзы, копившиеся, кажется, несколько веков подряд. Беспокойство, страх, вина, тихая ярость, облегчение — чувства смешиваются, растворяются в солёной влаге и отпускают его.

Только рядом с Се Лянем — можно.

С этого разговора на кухне пролетает пара дней. Именно пролетает, как во сне, Хуа Чэн практически не помнит их. Се Лянь записывает видеообращение — сам, никого не предупредив, когда именно собирается это сделать — и выкладывает в общий доступ. У Хуа Чэна чуть не случается искажение, когда, открыв очередное уведомление о «новой записи» на странице Се Ляня, он видит то, что видит.

«…пострадал от действий Чэнчжэня. И, возможно, мне известна его личность. Хотя это всего лишь догадки».

Уверенность на лице. Расправленные плечи. Горящие глаза. Позади простенький фон, обычная крашеная стена, Хуа Чэн не может даже понять, где именно в университете (или, возможно, не в нём), была сделана запись. Но Се Лянь выглядит так, словно в момент произнесения своих смелых слов владеет целым миром.

От любопытных глаз, ушей и языков он потом скрывается в двести пятой, потому что, по словам его второго соседа по комнате, Не Хуайсана, в триста третью начинается чуть ли не паломничество половины общежития. Но там, где обитает Алое бедствие, никто Се Ляня трогать не смеет. И хорошо. Хуа Чэна раздражает это повышенное внимание до скрежета по самым костям, до ноющей глухой боли в их глубине.

Чэнчжэнь связывается с Се Лянем следующим утром. Всю двести пятую, забывшуюся после дневной суматохи беспокойным чутким сном, в четыре часа, ещё до будильника, поднимает громкий звук входящего сообщения: Се Лянь даже ночевать остаётся с ними, временно поменявшись комнатами с Вэй Усянем. Исполнитель желаний назначает встречу в этот же вечер в парке, на заброшенном аттракционе, который, как помнит Хуа Чэн, выглядит декорацией к постапокалиптическому фильму.

Сердце навылет прошивает пуля, по пути деформируясь и расковыривая всё, с чем контактирует.

Хуа Чэн, пытаясь скрыть дрожь в руках, с отчаянием думает: началось.

На пары не идёт никто из их семёрки. Даже Се Лянь, для которого важна дисциплина. Но в его случае причина скорее кроется в лишнем ненужном внимании, потому что выглядит он поразительно спокойным, словно ничего необычного не происходит. Вэй Усянь подключает Цзян Чэна, и они мастерят какой-то защитный амулет в плюс к талисману, который вырисовывают для Хуа Чэна. Где-то в восемь утра к ним присоединяется Хэ Сюань.

Фэн Синь и Му Цин вызывают Се Ляня «поговорить», уводят в свою комнату перебежками, как какого-то скрывающегося преступника (Хуа Чэн крайне недоволен, что Се Лянь мягко запрещает ему идти тоже). После этого он возвращается странным. Словно что-то изменилось. Хуа Чэн не может понять, что именно, и ему до зуда под кожей хочется отвести этих двоих в сторонку и серьёзно обсудить, о чём они там «говорили». Но Се Ляню это не понравится. И он сдерживается.

С Шан Цинхуа Се Лянь связывается в мессенджере. Тот присылает фотографии нужных талисманов для создания «ловушки души», подробно расписав, в какой последовательности какие штрихи наносить — и этим Се Лянь занимается сам, отказавшись от помощи Вэй Усяня. Хуа Чэн вспыхивает мимолётной яростью, узнав, что Шан Цинхуа выбрал позицию «приеду на место, только если у вас всё получится, а если нет — то моего участия не было».

Но, с другой стороны… ради посторонних людей (которыми они и являются для Шан-лаоши) сам Хуа Чэн повёл бы себя точно так же.

Он сидит рядом с Се Лянем, глядя, как тот, закусив кончик языка, внимательно и сосредоточенно читает объяснения по установке талисманов. И почти не слышит собственного застывшего сердца. Хуа Чэн подвешен над распахнувшей пасть бездной, заперт в никчёмном, ставшем внезапно слишком маленьким теле, потому что сам больше никак и ничем помочь не способен. Только наблюдать всеобщую суету, только чувствовать, как его болезненно распирает изнутри.

Он не силён в талисманах. Он не поделится с Се Лянем ци, потому что они заклинатели разных направлений. Он даже не уверен, что при случае сумеет что-то сделать там, в парке.

Цзюнь У… не его уровень.

Он в принципе ничей уровень. Хуа Чэн рассчитывал осторожно вывернуть на более безопасные способы разоблачения, поработать с данными, аккуратно, анонимно подключить СМИ с участием Хэ Сюаня, сделать наводку для полиции, возможно. Что угодно, лишь бы не идти на прямой контакт, который вряд ли закончится результатом. Та авантюра, которую задумал Се Лянь — чистой воды самоубийство. Слишком опасно. Слишком велик риск вовремя не сорваться с заботливо подставленного крючка.

Никогда в жизни Хуа Чэн не молился, но этим вечером пытается.

Лишь бы всё было в порядке.

Се Лянь, чтобы спокойно выбраться из общежития, тоже использует талисман сокрытия, который, правда, сразу же снимает на подходе к парку. Хуа Чэн, налепивший на куртку сразу несколько, следует по пятам, дав Се Ляню фору в пару минут, чтобы даже тот сам не мог знать его точное местоположение. Нервы скручиваются, пульсируют, исходят пламенем, заставляя всё тело нестерпимо гореть, тлеющими углями под кожей и колкими искрами по сосудам и меридианам.

Цзюнь У, разумеется, вполне способен сперва использовать духовные силы и попытаться просмотреть возможные иллюзии. В том месте не так много тёмной ци, если талисманы вдруг окажутся бессильны, Хуа Чэн превратится в чернильную кляксу на белоснежном листе бумаги. Тогда весь план пойдёт крахом. А это равносильно смерти. И их, и других людей, которые ещё могут пострадать из-за Чэнчжэня.

Но Хуа Чэн надеется, что талисманы Вэй Усяня достаточно хороши, чтобы подобного не случилось. Этому прохвосту нет равных, а проекции, по словам Шан Цинхуа, не так сильны, как их создатель. На что они все и надеются, планируя ставить ловушку.

Се Лянь к тому моменту, как приходит Хуа Чэн, уже устраивается на ограждении аттракциона, кутаясь в куртку. Он выглядит поразительно расслабленным. Как этот человек может переживать по пустякам и вести себя так перед встречей, цена которой неимоверно высока? Хуа Чэн включает запись на телефоне, не дав Се Ляню никакого знака, где именно стоит. Лучше… если он не будет в курсе. Чтобы не смотреть ненароком в (не)нужную сторону.

Проекция, которую подсылает вместо себя Цзюнь У, появляется пешком, как обычный человек, и выглядит тоже как обычный человек. Черты лица такие, что через несколько минут, даже внимательно вглядевшись, уже забудешь — просто не очень красивый, ничем не примечательный мужчина с короткой стрижкой и в сером пальто. Се Лянь, едва завидев его, поднимается с непонятной, неуместной улыбкой. Кланяется, сложив руки перед грудью.

— Здравствуйте, Цзюнь-лаоши, — мягким, доброжелательным тоном.

Проекция изгибает губы в едва заметной усмешке. Вот в этом единственном выражении Хуа Чэн мгновенно узнаёт Цзюнь У. Выражении, которое много раз имел сомнительную честь наблюдать в видео. Рука сама собой сильнее сжимается на корпусе телефона. Хуа Чэн едва подавляет порыв приблизиться, тёмной волной взметнувшийся в груди.

— Начнёшь сразу так, Сяньлэ? — с иронией интересуется Цзюнь У. — Даже нисколько не потянешь время?

— Не вижу смысла отрицать, что мне это известно, — невозмутимо произносит Се Лянь, чуть склонив вежливо голову. — Иначе я не стал бы записывать видео.

По мнению Хуа Чэна, даже слишком невозмутимо. Цзюнь У коротко смеётся, делая шаг к Се Ляню. Он значительно выше, даже в виде проекции, и будто нависает над ним тяжёлой серой скалой, в любой момент готовой к обрушению. Хуа Чэн медленно-медленно сжимает кулак свободной руки, стараясь даже не дышать. Но Се Лянь вскидывает взгляд, смотрит снизу вверх так, будто на самом деле сверху вниз, и чуть приподнимает уголки губ.

Откуда в нём сегодня столько уверенности? Где он её взял?

— Раньше ты не смел так разговаривать со мной, — замечает Цзюнь У.

— Раньше я не знал, что вы причастны к случившемуся. Или, даже более, ответственны за это, — тон Се Ляня становится холодным, подобно вечернему воздуху — он всё ещё полон дыхания отступающей зимы настолько, что изо рта отчётливо вырывается пар. — Тех тварей тоже подослали вы? Именно в мой город, чтобы я не смог отказаться?

— Тёмные твари очень любят пищу, — уклончиво произносит Цзюнь У. — Их достаточно немного прикормить, и они остаются. Так что я не подсылал. Всего лишь подманил к миске со вкусной едой.

Он даже не скрывает.

Ногти впиваются в ладонь, когда Хуа Чэн сжимает пальцы ещё немного сильнее. Телефон дрожит в руке, изображению с камеры не помогает даже новомодная стабилизация. Хуа Чэна опаляет мгновенной панической мыслью: если Цзюнь У прямо сейчас столь открыто признаёт, что причастен, значит, он… не планирует отпускать Се Ляня обратно. Не предполагается, что ему удастся отсюда уйти.

Если этот пëс хотя бы пальцем тронет Се Ляня…

Хуа Чэн умрёт, но сделает всё, чтобы скорее отправился на тот свет сам Цзюнь У. Потому что он своё право жить давно потерял.

— Когда вы предлагали мне задание, то хотели устроить то же самое? — спрашивает Се Лянь чуть дрогнувшим тоном. Цзюнь У молчит, игнорируя его вопрос, и спустя пару мгновений Се Лянь задаёт следующий: — Человек, который заказывал меня Чэнчжэню четыре года назад, давно отчислился. Вам написал кто-то ещё?

— Нет, — наконец соизволяет отозваться Цзюнь У.

— Тогда зачем? У вас какие-то личные счёты конкретно со мной?

Цзюнь У снова смеётся — так резко и раскатисто, что удивительно, как Се Лянь всё ещё остаётся спокойным и не вздрагивает. Потом Цзюнь У протягивает руку, попытавшись коснуться макушки Се Ляня, но тот ловко уклоняется в сторону, уходя из-под прикосновения. Хуа Чэна накрывает омерзением, словно дотронуться попытались до него самого. Этой рукой, запачканной кровью десятков просто так погибших людей. Кровью Се Ляня — живого, но израненного так, что до сих пор не удалось всё залечить.

— Сяньлэ, — произносит ректор, растянув губы в доброжелательной улыбке, — у меня, можно сказать, личные счёты с каждым, кого заказывают Чэнчжэню. Иначе я просто не берусь. Но вряд ли ты захочешь слушать. И вряд ли захочешь понять.

— Вы можете хотя бы попробовать.

Только Хуа Чэн видит, что, непринуждённым жестом заводя руки за спину, Се Лянь осторожно вытягивает из рукава куртки талисман. Последний из тех, что должны замкнуть круг, который, должно быть, он быстро установил ещё до того, как Хуа Чэн догнал его. Но Се Лянь ни разу не тренировался замыкать круг. Только прочитал указания Шан Цинхуа в мессенджере и несколько раз проговорил их про себя, беззвучно шевеля губами.

Если ошибётся, останется там вместе с Цзюнь У.

Хуа Чэн предпочитает не думать об этом.

— А зачем? — усмешка. — Ты ведь понимаешь, что я не просто так тебе это рассказываю. Ты подписал себе приговор, Сяньлэ. Обратно в университет ты не вернёшься. Но, так как я уважаю тебя, то трачу какое-то время на рассуждения вместо того, чтобы убить сразу. Ты даже можешь выбрать, как именно хочешь умереть. Я прислушаюсь к твоему пожеланию.

— Вы уверены, что у меня есть это пожелание, Цзюнь-лаоши? — мягко-мягко спрашивает Се Лянь.

Удар сердца.

Талисман, выскользнув из пальцев с лёгкой вспышкой ци, мгновенно припечатывается к земле прямо между ног Се Ляня. Он в ту же секунду делает быстрый, скользящий шаг назад, выходя из круга. Не споткнувшись. Не задержавшись ни на миг, всё с таким же спокойным лицом. Четыре полоски на земле вспыхивают ярко-голубым, взмётывая вверх тысячи сияющих лучей раньше, чем Цзюнь У успевает хотя бы осознать, что произошло.

Ещё один удар.

Когда до него доходит, проекция с утробным звуком бросается на поднявшуюся полупрозрачную преграду. Но не может ничего сделать. Только отлетает к противоположной стене, впечатываясь в неё спиной. Се Лянь шарит в рукаве, отыскивая ещё талисманы. Хуа Чэн чувствует, что ещё мгновение — и у него сломаются напрочь рёбра. Пальцы немеют и слабеют настолько, что телефон едва не падает.

Неужели получилось?..

— Как ты?.. — выдыхает Цзюнь У, застывая посередине ловушки разъярённой, взъерошенной хищной птицей.

— Цзюнь-лаоши, — сухо произносит Се Лянь, составляя второй круг снаружи первого, — не только я пострадал от Чэнчжэня. Вы же не думаете, что встретиться с вами было исключительно моей личной идеей? Я догадался, что вы посылаете вместо себя проекции. Вы ведь и сами однажды говорили, что знакомы с подобной техникой. А проекции, я изучил, во-первых, слабее своего создателя, а во-вторых, на них можно использовать «ловушку души».

Хуа Чэн, со злорадством видя растерянность и ярость на лице проекции, подходит ближе несколькими быстрыми шагами прямо по жидкой грязи и полурастаявшему снегу, не заботясь о том, что пачкает ботинки. Свободной рукой отлепляет талисманы сокрытия от куртки. Лицо Цзюнь У искажается ещё больше. Се Лянь вздрагивает, стоит Хуа Чэну внезапно материализоваться рядом с ним, но улыбается с радостным «Саньлан!», широко и светло, совершенно не соответствующе ситуации.

Вот теперь, оказавшись вплотную, Хуа Чэн видит, как едва-едва заметно подрагивают его руки. Се Лянь облегчённо выдыхает, приваливаясь к его боку, щекой прижимаясь к плечу в доверительном «мне было так страшно, но я очень старался», и Хуа Чэн осторожно приобнимает его. Его собственное сердце едва не проламывает грудную клетку, всё никак не в силах успокоиться, но, разумеется, показывать этого он не собирается.

— Здравствуйте, Цзюнь-лаоши, — едко, нагло произносит Хуа Чэн, держа камеру телефона перед собой на вытянутой руке. — Может быть, расскажете, почему стали Чэнчжэнем?

Разумеется, ему не отвечают. Впрочем, этого уже не требуется. Цзюнь У и так наговорил достаточно, чтобы его слова можно было использовать против него. Главная ошибка заключалась уже в том, что он отреагировал на прямую провокацию со стороны Се Ляня и не стал ничего отрицать. Ошибка, которая могла либо сыграть им всем на руку, либо навсегда похоронить.

Но они справились. Общими усилиями. По крайней мере, заключили проекцию в ловушку и получили эту видеозапись, которую можно будет и обнародовать, и показать полиции. А там потом уже пусть сами разбираются. Хуа Чэн ощущает странную лёгкость и пустоту, как после сданного экзамена, к которому слишком долго готовился и забыл, как можно иначе проводить время. Достаточно было бы и того, чтобы Цзюнь У ответил за уже совершённое и не смог делать ничего… нового.

Наверное, из-за решётки это будет проблематично.

Проекция, закрывшая глаза и сложившая пальцы в магической печати, на мгновение становится полупрозрачной, идёт помехами — но потом её словно резко выбрасывает обратно. Цзюнь У пытается снова. И снова. И снова. Абсолютно молча, методично, как заводная игрушка с одной-единственной программой. Хуа Чэн, не прекращая запись, усмехается. Неужели заклинатель столь высокого уровня не понимает, что из подобной ловушки невозможно выбраться, пока она не будет разрушена снаружи?

Конечно, удивительно, что Се Лянь смог создать её настолько прочной, ведь его духовные силы… Впрочем, не важно.

— Что будем делать дальше? — спрашивает Хуа Чэн, игнорируя существование взбешенной проекции. — Позвоним в полицию?

— Полагаю, нужно сначала… связаться с Шан-лаоши? — произносит Се Лянь. — Он сказал, что умеет как-то переводить ловушку в компактное состояние, чтобы её можно было передвигать. Но не дал мне инструкций, пояснив, что для этого… нужно обладать определённым уровнем навыков.

— Тогда звони, — кивает Хуа Чэн. — У меня нет номера.

Стоит Се Ляню чуть отстраниться и потянуться в карман куртки, как тут же слышится оглушительный треск и звук, похожий на вой. Стенки ловушки вспыхивают голубым пламенем, которое, вздыбившись, языками уходит внутрь, прямо к проекции. Хуа Чэн отшатывается, выключает телефон, закрывая собой Се Ляня. И в ярком свете талисманов видит невозможное. Видит то, что заставляет кровь застыть прямо на полпути к сердцу, а по спине скатиться крупную волну озноба.

Проекция не выскальзывает из ловушки и не разрушает её.

Проекция просто схлопывается прямо внутри.