Я ходил в пустыне среди скоплений бесславной и беспробудной смерти, что неслась к нам последний десяток тысяч лет, нарастая с каждым грехом потомков дряхлого и посиневшего Адама с вырванной с мясом костью ребра, и, наконец, осела здесь в ожидании новых людей, чтобы превратить их в силуэты.
Я чего-то ждал, раня ноги о твердь песка, и даже вроде как знал чего: утоления духовной жажды и великого свершения, рождения заново себя, пропитанного кислым молоком из груди безликой девы из рода альтернативов, и благословлённого чёрными лицами. Жажда жгла горло и воспаляла раны, но моё тело было вторичным, сливалось с холмами и иссушённой порослью, а лицо смотрело только вдаль, в надежде на хотя бы скупое видение. Чем дальше я заходил, волоча свою истрёпанную тень по песку и терниям, тем более пространство становилось искривлённым; даже облака застыли под прямым углом.
Я знал: когда я прозрею, а может, и дойду до края земли, я отыщу благословение от Спасителя.
Многие его отвергли, как отвергли и меня, изгнав камнями, палками и проклятиями. Это самые люди, что каждое утро поглощают в пищевод очередную казнь и каждую ночь засыпают без молитвы даже самому низкому ангелу; ангелу, что даже если не падший — а такой, который остался прежним, не являющий гримасы настоящей свободы и власти над миром. Хоть таких, наверно, с тех пор уже не осталось. И стал ли Он карать отвергнувших, стал ли пытать их за бесконечные грехи? Или Он не прикасался к людям, а они сами становились праведными и окунались в праведную смерть без лишнего взгляда на вожделенные мучения плоти?
И солнце встало так и не воскрешённым Лазарем, пустыня наполнилась мертвенным светом. Я словно проснулся снова, последний того как кошмарно спал всю остальную жизнь между моментами прозрения.
И тогда, в один миг длиною в чуть ли не вечность, которая легла на долину смерти и отразилась когда-то на лицах волхвов в самом начале нового мира, я увидел Его. Душераздирающая улыбка на бледном лице ворвалась в меня нерукотворным ликом, и я был готов в который раз обратиться к нему, но уже не слепой молитвой, а напрямую, выскребя всё из моих затёртых, пронизанных горечью ран. Сердце моё стучало хором покинувших мир херувимов, ноги подкашивались слабостью погребённых и забытых святых, а Он смотрел так же, как и в тот день, когда мир наш начал отсчёт с новой даты воцарения Единственного спасителя и наполнился людьми без людского признака.
Он оглядел меня, не двигая зрачков и не искривляя глазниц своего трупно-мраморного черепа, и абсолютное тихое отчаяние вместе с гулом, еле похожим на ангельский шёпот, пролетело по всей дали пустыни и разбилось на холмах вдалеке о тени одиноких домов. Я чувствовал, как из меня уходят последние силы, и ждал просветления, создания пророческого облика из моей праведной сущности; в вытекающих кашей мыслях пытался к Нему обратиться, но не мог произнести ни слова.
И падший архангел, как посланник самого́ архаического, не абсолютного божественного существа, которое когда-то карало грешников апокалипсисом и отнюдь не дьявольской скорбью, но всё это время было спрятано где-то за толщами первородного страха в небе,
наконец заговорил.
— Ты ищешь покоя или просветления? Так ли ты веришь в меня, что я кажусь тебе настоящим спасителем? — сказал он, и сердце моё тяжёлым камнем пропустило удар.
— Я пришёл к тебе, чтобы стать пророком, просветлять людей, что боятся тебя так же, как и я когда-то, — прохрипел я несчастно, но искренне, дыша пылью вперемешку со страхом.
— Я обманул всех, кто в меня верил, — отрезал он, как отрезают сочную плоть светлоглазого агнца. — И ты не сможешь внушить радость от этого людям. Они будут страдать и дальше. Даже твоя вера в меня как сеятеля бед и самого яростного из архангелов не поможет переубедить людей, чтобы они не кончали жизнь свою, как кончается мир по худощавым буквам Апокалипсиса. И я уже не архангел. И мир этот уже не спасти.
И ангельская улыбка так и продолжала висеть искривлённой в центре эфемерного лица.
— Я желаю быть слугой дьявола, если ты им себя признаёшь.
Я произнёс это с мимолётной уверенностью, и та на секунду дала мне по-настоящему забыть о прошлом боге и о прогнившем Адаме. Однако слово «Дьявол» я произнёс чуть ли не со вселенской болью. И я упал лицом вниз.
Я лежал лицом вниз на земле, и слёзы мои горькой сукровицей растворялись в тверди песка, капля за каплей покидая высохшую душу. Я не достиг своего — силы иссякли, ушли вдаль, в неподчинённые духовной сущности города спесивых и радостных язычников и грешников.
Последнее моё знамение было в виде до ужаса материальной фигуры с моими чертами и покрытым противоестественной тенью лицом. Она приближалась из-за горизонта, и, как в кривом зеркале, отразилась в ней та самая жажда, с которой брёл я около недели, а может, и всю мою жизнь: вывернутая наизнанку и обезображенная, подобно телу прокажённого.
110100001001001011010000101111101101000110000001110100011000000111010001100000101101000010110000110100001011110111010001100011000010110000100000000010101101000010111111110100011000000011010000101111101101000110000000110100001011111011010000101110100010000100001010