Тепло

Вэнь Кэсин сколько угодно может создавать впечатление наглого, бесцеремонного и ни капельки не уважающего чужое личное пространство.

Но к Чжоу Цзышу он прикасается всегда поразительно осторожно. Трепетно, словно у того не кожа — а драгоценнейший нефрит, под которым протянуты голубоватые нити вен. Тянется почти робко, замирает на мгновение, словно ожидая: разрешат или оттолкнут. Одними только кончиками пальцев ведет по тыльной стороне ладони, по запястью, мягко очерчивая выступающую косточку, скользит под бесчисленные слои рукавов, по предплечью к нежной коже у сгиба локтя...

Это даже толком не прикосновение — скорее лёгкое движение воздуха, невесомо задевающее лишь кончики тёмных волосков. Но у Чжоу Цзышу всё ещё обострены только-только вернувшиеся чувства, и по руке вверх взбегают мелкие мурашки. Он перехватывает ладонь Вэнь Кэсина своей, накрывает и чуть сжимает, грея — у того и так всегда были ледяные пальцы, а уж теперь особенно.

— А-Сюй, — шепчет Вэнь Кэсин, жмурится по-кошачьи и, осмелев, пододвигается ближе. — Так тепло...

В своём новом бытии они не должны быть особенно чувствительны к холоду, но меридианы Вэнь Кэсина, выжженные и перепутанные, которые Чжоу Цзышу, пользуясь злополучной Книгой Инь-Ян, пытался хотя бы частично восстановить мучительно долгие несколько недель, до сих пор хрупки и не разработаны как следует. Он заново, как только-только начинающий осваивать техники совершенствования ученик, пытается контролировать текущую по ним ци. И пока ещё почти постоянно мёрзнет.

Те времена, когда Вэнь Кэсин даже не мог встать, к счастью, прошли. Он теперь выползает наружу — но только в куче слоёв одежд и только по особым случаям вроде очередного нашествия Чжан Чэнлина. Внутри ненамного, но всё же теплее. И здесь он может зарыться в непонятно где найденное потрепанное одеяло, окопаться в нём, как зверёк, у которого вместо шёрстки и ушек — белоснежная копна волос и новая, выструганная Чжоу Цзышу деревянная шпилька.

Вэнь Кэсин — идиот, пожертвовавший собой, чтобы сохранить жизнь Чжоу Цзышу, которому без него эта самая жизнь была не нужна, как и вернувшиеся чувства, как и ци, переполняющая вновь здоровое и сильное тело, как и... вообще всё. Идиот, которого пришлось вырвать из когтей смерти.

Хотя нет, «вырвать» — не совсем то слово. Здесь подошло бы скорее «выкрасть». Бережно — так же, как Вэнь Кэсин прикасается к нему сейчас. Аккуратно, чтобы не навредить ещё больше и не доломать. Передавая ци по каплям, словно питьё с ложки больному, день за днём, ночь за ночью, оборачивая собственными одеждами, чтобы согреть хоть немного в этом вечном холоде, слушая слабый-слабый пульс и ловя едва ощутимое дыхание.

— Ты только поэтому ко мне полез? — усмехается Чжоу Цзышу, но не отталкивает — тянет на себя. Вэнь Кэсин, видимо, не ожидавший этого жеста, теряет равновесие и с тихим ойканьем падает ему на грудь, утыкаясь носом в распахнутый ворот.

— А-Сю-ю-юй, — драматично тянет он, и Чжоу Цзышу легко представляет по-детски обиженно надутые губы, — вот, значит, какого ты ужасного мнения о таком прекрасном мне?

И, в противовес своим словам, устраивается поудобнее, чуть ли не растекается по Чжоу Цзышу, наверняка довольный — раз уж позволили, можно наконец и немного понаглеть. И ледяные пальцы осторожно прячет, зябко грея между слоями ткани. Чжоу Цзышу обнимает его, мягко укутывает в верхние одежды и опускает ладонь между лопаток (Вэнь Кэсину наверняка бы понравились, если бы он имел возможность их лицезреть), передавая немного ци. И тепла.

Вэнь Кэсин ни разу не произнёс ни «спасибо», ни «прости» с тех пор, как открыл наконец глаза — мутные, словно душа не верила, что вернулась в тело — и одними губами позвал его по имени. Но Чжоу Цзышу эти слова видит, слышит и чувствует каждый день.

В виноватом, ломко-влажном и в то же время бесконечно счастливом взгляде. В полушёпотом произносимом «а-Сюй». В касаниях, осторожных, словно взмах крыла бабочки. В том, как Вэнь Кэсин покорно выслушал все обвинения, выпаленные в накатившем жгучем облегчении, а потом лишь потянулся слабой, неслушающейся, дрожащей рукой и коснулся его щеки, стёр солёную дорожку, улыбаясь уголками губ.

В том, как он медитирует по несколько часов подряд, с того момента, как только смог хотя бы сидеть самостоятельно, да ещё и тренируется с отчаянным упорством, едва на ноги впервые подняться хватило сил. Как в кровь кусает губы и царапает ладони ногтями, потому что закостеневшие мышцы отказываются слушаться, а гнать ци по истрёпанным меридианам невыносимо больно — но не прекращает. Собирает себя прежнего.

В том, как старается снова жить, просто быть рядом, как умеет, каждый миг своего нового существования. Как и сам Чжоу Цзышу, который свои собственные «спасибо» и «прости», наверное, тоже до конца не сможет выразить никогда в жизни.

— А-Сюй, — тихо выдыхает Вэнь Кэсин.

— Лао Вэнь. — Чжоу Цзышу зарывается носом в белые мягкие пряди на макушке. У них нет запаха — разве что талая вода — но это всё равно приятно.

Меридианы Вэнь Кэсина всё ещё хрупки, но пройдёт время, и они обязательно восстановятся до конца. Он будет таким же сильным, как прежде — и может они даже устроят дружеский спарринг, как в старые добрые времена. Хотя одно, видимо, останется неизменным. Чжоу Цзышу догадывается, что, даже научившись заново справляться с холодом, Вэнь Кэсин к нему вот так приходить не перестанет.

И он улыбается, зная, что губы Вэнь Кэсина тоже растянуты в улыбке.