Запретные сердца

Им нельзя было сражаться друг с другом.

Нельзя.

Но сначала они просто не были в курсе, что к чему, а когда узнали — было уже поздно. Приказ отдан, шанса на возврат нет — считай, одноразовое путешествие в один конец — теперь лишь сцепить зубы и идти до конца. Что и делает Нечаев раз за разом, потому что Петров — враг. Не ему конкретно, о, нет, он враг всему Советскому Союзу, он предатель Родины и из-за того, что он перепрограммировал роботов погибло много невинных жизней. Петров убийца. Его руки по локоть в крови — и это единственное, что неизменно.

Петров — враг.

Но всё же им запрещено вставать друг против друга.

Потому что связаны. Правильнее даже сказать — спаяны намертво. Связь их нерушима и сильна, крепка под натиском взрывов террористов в Болгарии, и даже под косой самой смерти не смеет ослабить свои путы.

Сильна настолько, что, засыпая, Нечаев — даже после того, как его буквально собрали по кускам, вытащив с того света — неосознанно продолжает сжимать собственные пальцы второй рукой, чтобы ощущения были максимально реальными.

Ведь только так он может ощутить тепло, почти жар, чей-то руки, что отчаянно тянет его, вытаскивает из-под толщи воды, где темно и холодно. Где рыбы, будто стая изморенных голодом собак, разрывают его на куски, терзая и выворачивая наизнанку остатки подсознания, превращая те в ошмётки.

Серёжа задыхается. Вода — не его стихия. Ему лучше в огне, что несёт разруху и смерть, захватывая его в успокаивающий плен, и что оставляет после себя лишь пепелище.

Вот только хоть он и не помнит нихрена, сердце тоской отзывается на чужое фантомное прикосновение; твердит, настукивая безумно, что наоборот всё раньше было.

Но что было раньше — уже неважно, П-3 и реальность-то теряет, забывает о правде, возвращается не то в прошлое, не то в фантазии.

Потому что, ну, с чего бы ему, военному, мало интересующемуся подобными темами, да и в принципе никогда — возможно — не бывшему в театрах, внезапно оказаться там?

Просто раз — и вот он уже где-то посреди пустой сцены, на которой царит приятный свет софитов и запах дерева, а не медицинского спирта и ярких ламп какой-то больницы. Здесь нет никаких заумных докторских словечек и людей в белых, стерильных одеждах, а лишь мелодия «лебединого озера» и всего один человек, что активно, словно дирижёр, жестикулировал, задавая направление железным роботам-марионеткам.

Нечаев на спину незнакомца косится, держит в поле зрения, пока сам в недоумении осматривается; пытается понять, как он тут оказался вообще, как стоит на своих двоих, если до этого не прошёл до конца реабилитацию под строгим контролем Волшебника.

Ему хочется разразиться гневной тирадой с упоминанием пирогов, но не успевает — парень внезапно оборачивается, точно почувствовав присутствие.

— Серый?.. — голос у него тихий, неуверенный, почти робкий.

И всё. И нет будто больше ничего. Мужчина этого человека видит впервые в жизни, но у него всё внезапно обрывается внутри и с грохотом падает вниз, отражаясь на лице не меньшим удивлением. Смотрит, будто пойманный в иллюзию, на то, как его едва ли не пожирают широко распахнутыми глазами — те, даже с расстояния заметно, зеленющие, точно трава летним днём или малахит в горах, что аж кажется, что даже ненастоящие — бегают взглядом ненормальным по всему телу;

Не замечает, как незнакомец делает первые шаги вперёд, медленно приближаясь.

— Живой?.. Живой!.. — он подходит всё ближе и ближе, шепча себе под нос что-то. Руки дрожащие протягивает в неясном ему желании, но тут уже военная издержка даёт о себе знать — П-3 уворачивается от прикосновения, грубо перехватывая чужие запястья, и удерживает конечности от своего лица на более комфортном расстоянии.

Действия бледного, как смерть, с искусаными в кровь губами — или же собственная реакция — напугали его почти до ужаса.

— Мы знакомы? — басит, готовясь в любой момент ощетиниться и порвать глотку голыми руками в случае нападения.

— Конечно… Мы же… Я же… Серый!.. — в зелёных глазах напротив плещется страх и отчаяние, парень вздыхает надрывно, продолжая к нему тянуться, слегка дергая запястьями, словно пытается вырвать, но военный не разжимает руки. — не знаю, что с тобой стало, я много не понимаю сейчас, но… Это ничего! Ничего… Мы… Мы… Главное, что ты жив. А остальное мы исправим. Всё исправим. Вместе.

Серёжа глазами хлопает, не зная что и сказать, но спустя минуту, когда тот всё же подуспокаивается, хватку ослабляет — не потому, что у бедняги на коже проступают синяки, а потому, что сжимая так, он чувствует, как под этой самой кожей неистово, паническим ритмом в его ладонь бьётся пульс — поток крови, полной жизни.

Жизни, которую почему-то не хочется оборвать за то, что влезла в личное пространство.

— Ты хотя бы имя своë скажи, — бубнит, когда получивший свободу снова тянется к нему, принимаясь трогать-трогать-трогать везде, где достаёт.

Нечаеву хочется проворные ручонки оторвать нахрен, но вид у парня настолько фанатичный, что он, вопреки своему довольно вспыльчивому характеру, внезапно поддаётся: наклоняется, позволяя провести по прядкам коротких волос, подставляет лицо, приподнимает подбородок, открывая шею. А кулаки всё равно чуть ли не до побеления сжаты, потому что думает, что не кот он сейчас, а доступная для атаки мишень.

Но незнакомец не бьёт, лишь изучает его подушечками пальцев, гладит мышцы, щупает, надавливает, пристально в глаза смотря, пока сам отвечает негромко:

— Я Виктор. И я твой соулмейт.

***

Виктор рассказывает много, запинается иногда, сбиваясь с темпа, краснеет, но все карты раскрывает — так и так, чуть ли не с детства знакомы; никогда в жизни не виделись, хотя хотели; потом, когда Серёжа попал в отряд «Аргентум», а сам он возглавил Лабораторию робототехники, идея как-то забылась; друг друга во снах видят, потому что соулмейты; откуда возникла эта магия — неизвестно до сих пор. Учёные расходятся во мнениях и никто так и не даëт точного ответа: кто-то утверждает, что она появилась чуть ли не с момента создания мира, а другие, что с появления первых людей.

Рассказывает о себе — несмотря на молодой вид, ему уже тридцать два; он инженер и программист; прекрасно разбирается в искусстве, что даже помогло ему завести полезные связи и продемонстрировать свои навыки и результаты упорного труда самому Сеченову.

Рядом с мужчиной Серёже спокойно.

Когда он засыпает, для него открывается новый мир с различным сюжетом, который никогда не предугадаешь — это может быть и чем-то обыденным, например, прогулка по площади, или же чем-то из ряда вон выходящим, такое как, например, борьба с обезумевшими роботами, после которых доверия к машинам у военного сильно поубавилось.

Единственное, что неизменно — Виктор.

Виктор — птица Говорун, что никогда не затыкается, но Нечаеву это даже нравится, ведь голос у него хороший — поставленный, театральный.

Рядом с инженером ему спокойно; рядом с ним кажется, что никого кроме них двоих во всём мире больше нет. Нет суеты, нет никаких ненужных мыслей, нет приказов. А когда он смотрит прямо в глаза, ему чудится, что кровь турбулентными, сумасшедшими потоками бьётся в сосудах.

Человек быстро привыкает к хорошему, вот и Серый «привык», только не хотел этого признавать, напяливая маску раздражения и отчуждения. Они же такие разные.

Сам он грубый, вспыльчивый, с повадками самой настоящей собаки, которая сама по себе. А Виктор же нежная натура — вот только походу с покорëженной психикой и нарциссизмом — что стремится к вниманию.

Но то, как этот нарцисс чувствует его, как удивительно точно и легко проходит сквозь все щиты и выстроенные стены, словно их просто не существует — покоряет.

Да, они разные, у них даже вкусы из разряда противоположных, но им и не обязательно совпадать, — так ему однажды Дмитрий Сергеевич сказал, когда мужчина нашёл в себе силы спросить, утаивая некоторое моменты. Тот мужик умный и обычно не ошибается.

Поэтому Серый, наверное, и не хотел бы что-то менять.

***

Это на самом деле ничего такого не значит, думает П-3, сжимая дробовик.

Родственная душа — она ж просто душа. Не сердце, не голова. Да, они связаны вместе и навсегда, но об этом ведь никто не знает — даже ХРАЗ — потому что в чужие сны проникнуть невозможно, а только там они и встречаются как те самые «родственные души».

В жизни оказалось всё иначе. Полностью противоположно.

Так, как и должно быть.

Потому что Петров — преступник, ранее предавший идеалы Предприятия, а сейчас и вовсе саботировавший деятельность узла «Коллектива 1.0». Майор Нечаев — тот, кто должен его поймать и доставить Сеченову, дабы справедливость восторжествовала и мирные люди были в безопасности.

Они впервые встретились вживую.

Жаль, что вот так. Виктор во снах рассказывал, что хотели, когда ещё мирное время было, но жизнь, подлая сука, свела их вместе только после того, как раскидала по разные стороны баррикад.

Разочарование и обида закипают, бьются в груди вместе с глухим стуком сердца.

Твою мать, ну почему именно они? Что за безумные игры высших сил? Что такого сделал П-3, раз бог — или кто там есть — так его наказывает?

На эти вопросы у него не было ответов. Была только связь. Что теперь отравляла в тёмные ночи.

Это не разрубить ни Лисой, ни словом, но они всё равно лают друг на друга, срывая глотки, в отчаянном желании доказать свою-чужую правоту. Губы теперь целуют лишь костяшки кулаков, разбивая их в кровь, что каплями пачкает пол какого-то кафе.

Отчаяние льётся через край — никто не хочет идти на попятную, твёрдо упёршись рогами в землю, что ставит точку в их с самого начала обречённых отношениях.

Они расходятся за разные столики, поворачиваясь спинами друг к другу в ожидании пробуждения.

А в груди мерзко щемит; огонь, тлеющий в груди, разожжённый до этого дракой, неожиданно начинает полыхать, набирая силу — обжигать, вспарывая органы изнутри тысячей иголок. Подобное пожарище не только у Серёжи, понимает он, когда Виктор неожиданно нарушает тишину болезненным стоном, хватаясь пальцами за комбинезон в районе груди.

Петров успевает заметить обеспокоенный взгляд своего неврага перед тем, как открыть глаза, проснувшись.

***

Доставить живым.

Спасти, не отдавать.

Желания раздирают Серёжу напополам, сталкиваются внутри, бьются, снова и снова, не находя победителя.

Ненависть к «родственной душе» поднимается с каждым поганым словом, что сыплются не переставая из динамиков театра.

Он хочет уничтожить этого клоуна, заставить давиться собственной же желчью, стереть его с лица земли, и лишь одна мысль об этом повергает его в лютый, леденящий ужас, окунает с головой в горькое отчаяние.

Он не хочет забирать, он хочет помогать, заботиться, как когда-то умел, пока с того света не вернулся.

Каждая их встреча наполнена только им понятными знаками, что они успели создать и сделать значимыми за время пока не были врагами. От каждого взгляда у Сережи темнеет перед глазами и томно тянет где-то под желудком.

Он для Виктора раскрытая книга, что со множества операций поменяла язык своего шрифта, но почти год вместе исправили этот дефект — инженер всё так же знает все его слабые места, знает, что надо сказать, чтобы вывести из себя, а что надо шепнуть, чтобы успокоить.

Связь их подчиняет друг другу. Бьёт под дых сильнее чёрных Вовчиков. Она размазывает по полу чередой бесконечных ударов, сдачи на которые матëрый военный не может найти силы.

Что-то сжимается внутри, явно не от идиотской и нежной любви к человеку, что предначертан высшими силами — нет, она все еще осталась, где-то там колыхалась, почти готовая погаснуть, словно догорающая свеча — а от обиды и какого-то непонятного чувства собственного проëба.

Не должны они сражаться друг с другом.

Нельзя.

Им стоило быть по одну сторону баррикад.

Но всё так, как есть. Так сложилось — и это неизменно.

Хочется переступить через свои принципы, себя, хочется забыть, не чувствовать, однако каждый раз он натыкается лишь на стену, за которой — спокойная жизнь.

Скрываться за маской и делать вид, что и так супер, что и так умеет, что не привык — уже невозможно.

Хочется взвыть, вырвать на себе волосы, орать, срывая голос с мольбой о том, чтобы все это закончилось.

— А скоро всё и закончится. — голос у Виктора тихий, но уверенный.

Нечаев, что сидит на причале, свесив ноги и мрачно прожигая отражение на поверхности воды, даже не вздрагивает, когда чужая ладонь вдруг накрывает его руку и стискивает пальцы.

У Петрова нежная кожа и удивительно цепкая хватка.

И это давит похлеще самого сна, в котором царит безмятежность — солнце палит бешено, нагревая доски и неприкрытую ничем макушку; отражается в морской глади, что раскинута бескрайним полотном, контрастируя с таким же бесконечным голубым небом.

Обилие красок пестрит в глазах яркими вспышками.

— Нам нельзя, — язык прилипает к небу, во рту сухо, как в пустыне, пока в душе грозовые облака собираются, — отзови боевой режим. Я попрошу Дмитрия Сергеевича…

Острое плечо соприкасается с его — теперь в отражении двое, но Серёжа смотрит на них и ему кажется, что видит всего одно и пустоту.

Виктор молчит и эта тишина от него разрывает барабанные перепонки вернее, нежели самый громкий крик.

Мужчине хочется о многом рассказать — например, что он никогда не видел глаз зеленее, чем у него.

Хочется о многом спросить — как вытащить их из этого болота, смыть тяжесть с костей и мышц.

Многое узнать.

Но вместо слов он лишь сдвигает руку, обхватывая удобнее родную ладонь. Виктор кладёт голову на его плечо, смиренно принимая молчание.

Солнце постепенно исчезает, тонет в морской глади, образуя золотистые блики на гребнях волн, что медленно затихают, вскоре становясь неподвижными.

Тихо. Убито.

***

П-3 во снах больше не появляется. Избегает.

Количество капсул, что он заставляет раз за разом поглощать ХРАЗА, вместо нормального отдыха, толком не счесть.

Он готов броситься в бой с голыми руками, но мельтешащие перед глазами куклы-марионетки словно калейдоскоп, от чего у него почти мгновенно начинает кружиться голова.

Пытается определить их программу, чтобы подобраться к Петрову, но проносящиеся в опасной близости то спины, то груди машины каждый раз сбивают настрой, в то время как враг ловко маневрирует между ними аки балерун.

Виктор рассказывает немногословно, недолго. Голос его хорошо поставлен, будто он давно готовился к этому моменту и много репетировал.

Серый для него как открытая книга, а дни без сна сделали своё дело — пусть военная выдержка и даёт о себе знать, подкреплённая энергетическими капсулами, но реакция у майора всё равно немного заторможена.

Это и позволяет мужчине подобраться так близко к нему, чтобы в последний раз прикоснуться к месту, где должно быть сердце и прошептать еле слышно «люблю».

Нечаев смотрит так, будто впервые видит — хмурится так, что излом бровей чуть ли не на девяносто градусов, замирает в бесконечную вечность с растерянным видом.

Смотрит в глаза цвета травы летним днём или малахита в горах будто пойманный в иллюзию, где его догоняет нерациональная мысль, что больше таких глаз ни у кого не будет.

Коробка с кольцами отрезвляет мгновенно, будто кто щëлкнул перед носом, выводя из транса, но добежать до Виктора, в нелепой попытке предотвратить неизбежное, он всё равно не успевает — кукла взмахивает рукой с острым лезвием и голова родственной души слетает с плеч, а тело безвольным мешком валится на доски, окропляя всё вокруг багровыми ручьями.

Нецензурная брань вылетает надорванной пулемётной очередью, пока тело всё порывается куда-то убежать, больше напоминая пьяное шатание. Серёжа вскрикивает, когда перед глазами всё плывёт от вида вытекающей крови из некогда живого человека.

Вид смерти, кажется, впервые пробирает его до костей.

Как и дикая, бездонная пустота в сердце. Будто вместе со своей жизнью Виктор унёс на тот свет всё то, что раньше заполняло её.

Вся радость, смысл, цвета жизни — нет ничего больше, кроме набатом бьющегося в голове «люблю».