Воздух в зимнем лесу пахнет странно.

Не то талой водой, не то болью, прозрачной и жгучей, подобно льду, подобно холоду, тянущему цепкие пальцы со всех сторон, медленно пробирающемуся под одежду и оставляющему колкие морозные поцелуи на открытой коже.

Феликс кутается плотнее в куртку, поднимает выше тонкий, негреющий шарф. Закрывает глаза, шагая вперёд наугад. Снег может показаться тихим, но на самом деле он создаёт слишком много шума в хрустальном, безмолвном ледяном воздухе. Ломается под ботинками с болезненным хрустом.

Наверное, с таким же ломается сейчас его жизнь. Или почти с таким же.

— Какие цели преследует человеческое дитя, явившись в этот лес? — вдруг слышится позади.

Мягко, вкрадчиво. Опасно.

Как притаившийся под снегом лёд.

Феликс вздрагивает, оборачивается резко, до болезненной судороги, вступившей в плечо, едва не теряет равновесие, запутавшись ногами среди мелкого белого крошева. Пульс ударяет в виски слишком громко, чтобы слышать что-то кроме.

Перед ним стоит молодой мужчина. Мужчина, будто сошедший с экранов исторических дорам, с артов, которые часто размещают в интернете. Тёмный, иссиня-чёрный ханбок с широкими рукавами, струящийся блестящими волнами, кажется слишком ярким среди сплошного белого и серого, настолько ярким, что остальной мир моментально теряется и тает в дымке. Длинные волосы свободно рассыпаются по плечам, сощуренные глаза, почти чёрные, недоверчиво блестят, а губы изогнуты в странной полуулыбке.

Феликс застывает, не в силах пошевелиться.

— Ты немой? — чуть насмешливо интересуется мужчина, плавно вскидывая руки и расслабленно скрещивая их на груди. — Мне казалось, пару минут назад я вполне слышал твой голос. Ты ругался на то, что под твоими ногами весьма некстати оказался древесный пень.

— А… н-нет, — запнувшись, отвечает Феликс. И нервно сглатывает, прежде чем ответить на первый заданный вопрос: — Я просто гуляю здесь.

— «Просто гулять» в моём лесу могут лишь те, кто хочет умереть, — текучая, переливающаяся речь, мелодичный голос, не вяжущийся со смыслом слов. — Человеческое дитя так желает покинуть мир живых?

Когда мужчина делает шаг вперёд, подол ханбока скользит по снегу, переливаясь звёздным небом. Белое покрывало остаётся бесшумным под его ногами — босыми ногами. Бесшумным и совершенно нетронутым.

Он не может быть человеком.

Феликс вдруг абсолютно отчётливо это понимает, и сердце проваливается низко-низко, исчезает из груди, забирая с собой отзвуки пульса. Но Феликс не испытывает страха. Только безумное, мимолётно-яркое среди сплошного монохромно-серого, всплеснувшее волной: неужели?..

Существо подходит ближе, так близко, что Феликс может увидеть призрачный пар дыхания, тени от пушистых угольно-чёрных ресниц на бледно-фарфоровой коже и крошечную отметину — родинку? — под левым глазом. Одежды блестят, по виду ткань похожа на шёлк, но существо вряд ли испытывает дискомфорт от холода вокруг.

Феликс ёжится, зябко передёргивая плечами, поджимает мёрзнущие пальцы в тонких ботинках и пытается зарыться руками ещё глубже в карманы, чтобы перестали неметь.

Он, вообще-то, испытывает.

— Вы… кто вы? — спрашивает тихо. На нижней губе рвётся трещина, которая уже давно грозилась это сделать, во рту расцветает слабый металлический привкус.

Короткий хмыкающий звук звенит в морозном воздухе, разбивая его.

— Кумихо, — довольно отзывается существо. — И если я захочу, то легко смогу убить глупое человеческое дитя и съесть его сердце. Сердца людей… вкусные, верно?

— Не пробовал, — резко отзывается Феликс, тут же прикусывая язык. Вкус крови становится сильнее.

Но существо не злится, лишь смеётся — серебро, бисером рассыпающееся среди режущей глаза и кожу белизны. А потом медленно обходит его, топчущегося на месте, со всех сторон. Плавно, бесшумно, даже без шелеста ткани, двигаясь подобно настоящей лисе, словно исполняя неведомый первобытный танец.

— Нет, пожалуй, я не буду есть твоё сердце, — заявляет вдруг. — Оно горчит. Не получу удовольствия от пищи.

Вздрогнув, Феликс отводит взгляд. Горчит… Как мягко сказано. По ощущениям, его сердце должно быть до краёв залито смертельным ядом, серной кислотой, прожигающей даже то, чему не полагается быть прожжённым. Например, его чувства, оставленные, опрокинутые где-то за пределами этого леса. Его желание дышать.

Кумихо, усмехнувшись, проскальзывает в сторону и снова замирает иссиня-чёрным силуэтом среди голых скелетных ветвей, угрюмо тянущихся к небу в последней молитве. Тонким, аккуратным, словно оставленным одним быстрым росчерком туши.

— А если вы правы? — выпаливает Феликс.

— М-м-м? — Кумихо приподнимает одну бровь.

— Что, если и правда желаю?

Взгляд существа становится острым, пристальным. Заинтересованным. Теперь оно похоже на хищника, приготовившегося к прыжку, на опасно сжатую пружину, готовую распрямиться в любое мгновение.

— Я слышал, что умирать под чарами кумихо не больно, — осмелев, продолжает Феликс. — И потому искал… вас. А вы нашли меня сами.

— А другие способы, кроме чар кумихо, тебя не привлекают?

Снова эта насмешливая интонация. Как будто смерть — это… забавно. И легко, подобно глотку воды. Феликс так долго выращивал между собственных рёбер решимость, так долго собирался с силами, чтобы отважиться шагнуть во владения столь опасного существа. А кумихо просто издевается над ним, словно это решение не было так трудно принять, словно оно лишь шутка.

— Я… не смогу. Другими способами, — честно выдавливает Феликс. Сглатывает вязкую, горькую слюну. — Так… почему вы просто не используете на мне чары? Прямо сейчас? И я…

— Не использую? — вдруг странным тоном перебивает кумихо.

— Ну… да.

Чёрные глаза в то же мгновение сверкают раскалённым, обжигающим блеском. Кумихо снова делает шаг к нему, вплотную, почти нос к носу, его дыхание, быстрое и шумное, почти мешается с дыханием Феликса. От слишком обильного пара слезятся глаза. Феликс щурится, моргает, чувствуя что-то сладковатое и острое одновременно. Как духи. Очень слабые духи.

— Что?.. — выдыхает почти одними губами, потеряв голос.

Что сейчас произошло?

Что он сделал не так?

Кумихо стремительным движением отодвигается назад. Взметнувшиеся рукава похожи на огромные крылья, словно он — птица, а не лиса. На лице отражается ярость, мимолётная растерянная ярость, которая почти сразу же исчезает, сменившись прежним лениво-самодовольным выражением. Только глаза всё ещё сверкают двумя ягодами белладонны.

— Ни-че-го. Ничего, человеческое дитя, — прежний медовый, мягкий-мягкий тон.

Но Феликс отчего-то ощущает, как его припечатало к месту.

И оставило абсолютно беззащитным в ослепительном, пронизывающем холоде.