Феликс не то чтобы ожидает чего-то конкретного от «логова», куда его ведут. Он, собственно, вообще ничего не ожидает.

Холод вгрызается в тело гораздо больнее, чем это мог бы сделать вышагивающий впереди кумихо, пытается заполучить каждый кусочек открытой кожи — да и закрытой, впрочем, заодно. Феликс уже почти не чувствует пальцы на ногах и постепенно перестаёт чувствовать на руках, край шарфа от пара дыхания покрывается колючими кристаллами и прекращает греть окончательно. Всё, чего хочет Феликс — оказаться где-то, где будет хоть немного теплее. И уже не важно, станут его там убивать или нет.

В лисьем логове — большой подземной пещере с узким, резко уходящим вниз входом — очень много лис.

Как удивительно, в самом деле.

Но Феликс, вообще-то, не припомнит, когда ещё видел в своей жизни столько лис, половина из которых — не с одним хвостом. Он смутно помнит рассказы отца о том, как появляются кумихо. Лисице — да ещё далеко не каждой, а лишь той, что находится под «покровительством» у кумихо уже существующего — нужно прожить целую сотню лет. А потом ещё каждые пятьдесят она отращивает по хвосту, пока наконец, в возрасте пяти веков, не получает возможность обращаться в человека.

Все кумихо, говорил также отец, утончённо-красивы внешне. С этим Феликс, в принципе, согласен: живи Хёнджин — вполне корейское имя, откуда оно у лесного мифического затворника? — среди людей, его бы с руками и ногами оторвали в айдолы или в модели даже без кастинга. И ещё у кумихо есть особые чары, с помощью которых они каждый раз одурманивают жертву, и та легко принимает смерть. А вот с этим Феликс не согласен: ему почему-то оказать такую честь не соизволили.

Он устал жить. Запутался в повторяющихся днях, не видя ни цели, ни смысла, ни даже каких-либо промежуточных пунктов, окрашенных иначе, чем серая монохромная хмарь. Как пылинка, зависшая в воздухе. Да и ту хоть иногда освещает золотом солнце.

Его бросила девушка. Ни с того ни с сего, хотя казалось, что всё хорошо, они даже готовились отпраздновать первую годовщину со дня знакомства. Просто заявила в один внезапный, небосводом на плечи обрушившийся момент, что Феликс слишком скучный, слишком требующий внимания, слишком тактильный (он сразу вспомнил, как она напрягалась каждый раз при объятиях или даже простых прикосновениях, которые ему были необходимы). И ещё много слишком. Сказала, что увлеклась другим.

Феликс очень тяжело переживал расставание. Это были его первые отношения, первый яркий лучик рассветного солнца за девятнадцать лет жизни без матери и со строгим отцом. А теперь были только тучи. Он чувствовал себя никчёмным, сгоревшим, рассыпавшимся, не находил в себе сил порой даже на элементарные бытовые дела, не то что на учёбу. Ему грозило отчисление из колледжа, если до конца зимы не закроет все долги.

Приехав домой на очередные выходные, закрыть Феликс решил исключительно своё существование.

Он далеко не глупый. И понимает прекрасно, что безболезненного способа это сделать не существует. А стопроцентного — тем более. Не то чтобы кумихо, конечно, можно было считать стопроцентным, особенно если учесть, что это, вообще-то, мифическое существо… Но Феликс был уверен, что не такое уж мифическое. Его отец, кремниево-стальной стержень, не позволяющий себе ни слабости, ни ласки, меньше всего похож на спятившего человека.

И не просто так повторялись время от времени в их городке смерти, когда люди погибали с разодранным горлом от потери крови. И с блаженной улыбкой на губах.

Теперь Феликс стоит в логове этого самого кумихо, окружённый минимум парой десятков лис, и не видит ничего, кроме множества ходов, ветвящихся в разные стороны, голых стен, нагромождений камней и чего-то вроде лежанок из веток и сухой травы. Здесь и пахнет — немного затхлостью, сухой травой и шерстью. Он бы сказал, возможно, псиной… но за этим словом скрывается обычно нечто неприятное, а Феликс не чувствует отвращения.

Впрочем, он в принципе мало что чувствует.

— Они скоро подготовят и покажут тебе место для сна, — говорит Хёнджин, указывая на двух лис, суетящихся в дальнем углу. — В этой части логова живу я, ты будешь здесь же, чтобы мне было удобнее за тобой следить. Если что-то нужно, можешь попросить их. Они понимают человеческую речь.

Феликс почти давится воздухом, когда Хёнджин после этих слов совершенно беззастенчиво развязывает ханбок — верхнюю часть ханбока — и скидывает с плеч. Эта самая верхняя часть оказывается единственной. Ткань легко соскальзывает, открывая бледную обнажённую кожу, гладкую, без изъянов, даже без единого шрама. Плечи у Хёнджина узкие, покатые, почти что женские, а на спине остро выступают позвонки. Как маленькая горная гряда, стремящаяся вниз от основания шеи.

— А вы… вы в курсе, что под турумаги ещё одежда носится? — выпаливает Феликс раньше, чем успевает обдумать сказанное.

— Под чем? — Хёнджин перебрасывает одежду через предплечье и поворачивается, вскидывая вопросительно бровь.

У него гибкое, стройное — но далеко не худощавое — тело с хорошо выраженными мышцами, которые перекатываются под кожей при каждом движении. Действительно, как у айдола. Штаны, тоже иссиня-чёрные, широкие, стянутые шнурками у щиколоток, держатся почти на тазовых косточках, но кумихо, кажется, не испытывает ни малейшего дискомфорта ни от своего внешнего вида, ни от температуры вокруг. Хотя Феликсу даже смотреть на него холодно. И… некомфортно.

Не в эстетическом плане, а исключительно в психологическом.

— Под тем, что вы сейчас сняли, — ворчит себе под нос Феликс, отводя взгляд вниз и в сторону.

— А-а-а, — протягивает кумихо, понимающе хмыкнув. — Да, припоминаю, матушка давала что-то ещё. Я не счёл нужным носить. Слишком много лишней ткани.

Он одним плавным, текучим движением, словно в его теле нет костей, только переменчивая вода, укладывается на самую большую лежанку — ту, рядом с которой стоит. А потом укрывается турумаги, как одеялом — хотя назвать одеялом что-то настолько тонкое можно лишь с большой натяжкой — и преспокойно отворачивается к стене. Устраивается поудобнее, скручивается калачиком. Застывший Феликс слышит отчётливый звук зевка и тихое причмокивание следом.

Серьёзно?

— А вы не боитесь спать, пока не сплю я?

Хёнджин, резко выпрямившись без единого хруста суставов, поворачивается обратно. Приподнимается на локте, из-за чего скользкая шёлковая ткань сползает с плеча. Хищно сощуривается. Его глаза — смертоносная белладонна, такие же бесконечно чёрные и опасные, особенно в полутьме логова.

— А должен? — спрашивает он, перебирая тонкими пальцами пряди собственных волос, накручивая их, натягивая и отпуская.

— Ну, я же могу, к примеру… убить вас? — тихо предполагает Феликс, сам не зная, зачем. Снова отводит взгляд — но лисий взор прожигает насквозь, ощущаясь огненным укусом на замёрзшей коже.

— Чем? Ты носишь с собой ножи или что-то вроде них?

— Нет. Но здесь много камней.

После долгой-долгой паузы кумихо смеётся. Звонко, заливисто, перевернувшись на спину и запрокинув голову — волосы рассыпаются по лежанке, путаясь с травой и мелкой хвоей.

Как вообще можно лежать обнажённой кожей на хвое?

— Во-первых, — говорит лениво и насмешливо — как и всё, что он делает, — мои лисы вонзят клыки в твоё горло раньше, чем ты хотя бы приблизишься ко мне с этим самым камнем. Во-вторых… где же тогда будешь искать собственную смерть, если убьёшь меня?

— Вы мне не хотите давать эту смерть. — Феликс прикусывает губу, готовый провалиться на месте, прямо сквозь пол, сквозь тысячи километров под ним, к кипящему, раскалённому ядру земли. — Может, даже лучше, если меня ваши лисы загрызут.

— Это будет больно, — замечает Хёнджин. — А ты ведь боишься боли, человеческое дитя. Иначе выбрал бы себе другой способ перестать жить.

По всему телу, несмотря на окружающий холод, проносится волна жара, острого, жгучего, проникающего до самых костей. Как жаль, что его до обидного недостаточно, чтобы согреться. Феликса, наоборот даже, начинает мелко, неудержимо трясти. От контраста, от стыда, от того, что слова кумихо попали в точку. Он слабак, не сумевший выбрать ничего, кроме самого лёгкого способа, в котором и его участия особо не требуется.

Потому что в самом деле боится боли.

Его боль — это разорванное в клочья сердце, выполняющее теперь исключительно функцию насоса в груди. Его боль — это слёзы в подушку, крики в тишину комнаты, до сорванного горла, до опухших век и воспалённых покрасневших глаз, которые жжёт невыносимо даже при попытке просто их открыть. Его боль — это осознание себя никчёмным, неспособным справиться с собственными эмоциями и найти силы элементарно встать с кровати, чтобы умыться и заняться долгами.

Её слишком много. Он не хочет ещё. Он хочет, чтобы кто-то взял и сделал всё за него.

Хёнджин с едва заметной усмешкой, словно притаившейся навечно в уголках губ, смотрит несколько мгновений, чуть повернув голову. А потом, широко зевнув, обнажив острые клыки, белые настолько, что почти светятся в темноте, отворачивается. И снова накрывается краем одежды, сворачиваясь всё тем же калачиком, что пару минут назад.

Феликс пытается справиться с дрожью и раскрывшейся чёрной дырой между рёбер, бесполезно обнимает себя руками, от постоянного холода едва-едва чувствуя пальцы. Одна из лис подходит ближе, тявкает и лапой легонько бьёт по штанине. Стоит Феликсу, дёрнувшись от неожиданности, обратить на неё внимание, как лиса тут же разворачивается, махнув всеми восемью хвостами, и указывает на лежанку в углу логова. Почти такую же, как у Хёнджина.

— С-спасибо, — с поклоном произносит Феликс, ловя себя на мысли, что это какой-то верх сюрреализма — благодарить лису.

Та, снова тявкнув, смотрит слишком умными глазами и исчезает в небольшом отнорке.

Феликс, сжавшись и всё ещё катастрофически не справляясь с ознобом, смотрит на лежанку. Мимолётно размышляет, насколько опасно для жизни и здоровья будет снять куртку. И в итоге решает остаться в ней.

И думает, что, похоже, дожидаться смерти здесь будет довольно «весело».