Всё больше и больше Феликсу кажется, будто он попал в бесконечное неправильное сновидение.

Он застывает, вязнет, как муха в сиропе, на периферии реальности, внутри какого-то дурацкого маленького стеклянного снежного шарика, внутри метрономом отбиваемых рассветов и закатов, похожих один на другой настолько, что их даже невозможно считать. Вливается в странный ритм своей новой… жизни? Или её подобия?

Впрочем, не важно.

Приходится привыкнуть к постоянному холоду, к отсутствию адекватной гигиены, к тому, что весь его рацион теперь состоит исключительно из мяса, которое надо готовить самому, и не очень аппетитно выглядящих овощей, которые иногда приносят лисы. Феликс старается не представлять, откуда и каким образом. Он мог бы и не готовить ничего — потому что не хочет и с трудом умудряется себя заставить — но, как правильно сказал Хёнджин, слишком боится умирать мучительно.

А смерть от голода, наверное, будет мучительной.

Хёнджин относится к нему крайне невразумительно. Не так, как должен хищник к будущей добыче. Он, вроде бы, даже заботится о том, чтобы у Феликса было всё необходимое. И большую часть времени только смотрит из-под длинных густых ресниц, наблюдает с приклеившейся к губам полуулыбкой. Словно почти игнорирует существование в своём логове человека, хотя оно, судя по всему, — нечто из ряда вон выходящее.

Охотники не должны предлагать жертвам у них жить.

Они должны просто убивать, и всё.

Так почему Феликс до сих пор свободно дышит, а не хватает рваные лоскуты воздуха перегрызенным горлом в предсмертной агонии, смазанной, затушёванной чарами?

Он не задаёт вопросов вслух. Не заговаривает никогда первым. Ничего не просит, не жалуется, не выражает эмоций, застрявших где-то в грудной клетке без права на выход. Хёнджин периодически случайными внезапными осколками рассказывает что-то про лисиц, про лес, про себя, наталкивается на молчание или короткие односложные ответы, хмыкает насмешливо и обрывает нить собственного голоса.

Феликс слишком много думает, погружённый в тишину, сотканную из лисьей шерсти, талого снега и слабого огня, из шороха тонкой шёлковой ткани, призрачного чужого присутствия и скользящих теней на камне. Или, может, не думает вовсе. Мысли топчутся на месте, ходят кругами, он забывает половину из них, едва успевая додумать. Смотрит в пламя, снова и снова пытается согреть хотя бы руки. И не понимает.

Он правда хочет «покинуть мир живых», как выразился Хёнджин? Правда хочет, чтобы как можно скорее прекратилась непонятная игра?

Или это желание — лишь призрак?

После появления второй кумихо (кажется, Йеджи), которую Хёнджин представляет как свою младшую сестру, он всё больше времени проводит вне логова, смотрит на Феликса короткими, обрывистыми мгновениями, тут же отводя взгляд, и не пытается рассказывать историй. Это почему-то вызывает раздражение. Феликс не понимает, на что злится — он почти забыл, как злиться — но грудь царапает нудно и горячо.

Оказывается, он привык к чужому ненавязчивому вниманию, к изучающим взглядам и падающим в пустоту редким словам, мягко-текучим, как прохладный мёд. И теперь, без них, чувствует себя… пустым местом?

Но разве для Хёнджина Феликс не должен быть пустым местом? Ему всё равно на мнение кого угодно, даже отца, о котором он и не вспоминает, так почему же?..

В один из дней кумихо, радостный, чуть ли не зримо светящийся, цепляет на шею и пояс кучу цепочек, серебристых, безумно ярких на иссиня-чёрной ткани ханбока — как белые полосы в окружающей полутьме. Феликс хмурится, возясь с огнём и кроличьим мясом, которое недавно в очередной раз принесли лисы. Приподнятое настроение Хёнджина обжигает, лезвиями проходится по рёбрам, прочерчивает вдоль них горячие болезненные полосы.

Феликс давно заметил, что чужое счастье вызывает в нём глупые иррациональные приливы зависти. С тех пор, как его жизнь покатилась к чертям, он не мог больше нормально смотреть на своих одногруппников, на случайных людей на улице, на посетителей маленькой кафешки, куда ходил обедать. На тех, кто не потерял способность смеяться.

И теперь не может смотреть на Хёнджина.

С обычной насмешливой полуулыбкой смириться кое-как получилось, но сегодня кумихо слишком сияет. Избегающий в последнее время взглядов и контактов, смотрит на Феликса как-то воодушевлённо и почти не отрываясь, пока надевает украшения. Лисы суетятся вокруг него, такие же взволнованные, и Феликсу начинает казаться, что он сходит с ума. Сегодня важная для кумихо дата? Праздник, о котором ему не может и не должно быть известно?

Хёнджин, закончив приготовления, подплывает ближе несколькими быстрыми шагами и останавливается рядом. Цепочки звенят легко и прозрачно, под стать ему, но не под стать этому месту, давящему на плечи. Феликс поднимает голову — и вздрагивает, когда тёплая ладонь кумихо зарывается в его волосы, мягко, почти неощутимо ерошит их, не касаясь кожи. Широкая улыбка обнажает клыки.

Да что с ним такое?

— Заканчивай скорее, детёныш, — заявляет Хёнджин. — Ты идёшь со мной на церемонию.

— Что за церемония? — Он не знает, зачем спрашивает. Как будто на мгновение ему становится действительно интересно хотя бы это.

— Одна из моих лисиц станет кумихо, — объясняет Хёнджин. — Я хочу, чтобы ты присутствовал. Сочти за честь.

Ах вот оно что.

Слишком много Феликс должен считать честью в последнее время: знать имя Хёнджина, жить в его логове, теперь ещё и присутствовать на этой церемонии… обращения? Как её назвать?

Он быстро заканчивает готовить, едва не оставив мясо полусырым, заворачивает его в собственный шарф за неимением любых других чистых тряпиц и прячет рядом с лежанкой. «Нет пока времени есть, насытишься потом», — нетерпеливо, как восторженный ребёнок, торопит кумихо. В принципе, не страшно. Лёгкий голод ощущается слабым, ноюще-сосущим ощущением в области желудка и пока не сильно беспокоит.

Снаружи чуть теплее, чем в тот день, когда он пришёл в лес, но решение использовать шарф не по назначению всё равно моментально кажется ошибкой. Феликс поднимает выше воротник куртки, пытаясь прикрыть шею от укусов морозного воздуха, прячет стынущие ледяные ладони в карманы. Опрометчиво с его стороны было не подумать, что времени на эту «церемонию» потребуется явно больше, чем он обычно тратит, когда выходит из логова на пару-тройку минут, например, по нужде.

Но уже поздно.

На поляне вокруг большого, украшенного цветными лентами дерева, куда приводит Хёнджин, собираются десятки лис и несколько… нет, очевидно, не человек, а кумихо. Феликса представляют. Почему-то. Как будто кому-то должно быть важно его имя. По сути, он никчёмная мышь, которую решили познакомить с целым сборищем кошек. Вернее, лисиц. Наверное, лишь присутствие Хёнджина и его собственнический, холодный, предостерегающий взгляд останавливают их от того, чтобы наброситься.

Страха нет. Только непонимание и усталость.

Феликс здесь лишний. Абсолютно, безоговорочно лишний, как воробей среди ворон, как сорняк среди декоративных цветов, как красная уродливая клякса на белоснежной бумаге. Хёнджин, часто поглядывая на него, сначала крутится вокруг достаточно взросло выглядящей женщины в светло-голубом ханбоке (где даже есть все нужные слои) — и только ей улыбается. А потом начинает виться около лисицы с девятью хвостами. Наверное, она и есть виновница этого «торжества».

Почему-то нет той младшей сестры, которая приходила к Хёнджину.

Может, её и не должно быть?

Кумихо собираются в одну плотную группку — цветные пятна по дымчатому, ломкому серо-белому — и начинают что-то говорить. Женщина в светло-голубом поднимает руки, почти касаясь тонкими, полупрозрачно-фарфоровыми пальцами свисающих концов лент. Гул голосов забивается в уши. Слова понятны по отдельности, но вместе как будто ничего не значат, не складываются в единую фразу. Остальные собравшиеся лисы бегают кругами, от постоянного движения рыжего меха мельтешит в глазах.

Феликс стоит далеко в стороне, мёрзнет, съёжившись в плохо греющей куртке, и наблюдает за суетой, ощущая на себе периодически острые изучающие взгляды. Хёнджин в какой-то момент отделяется от своих сородичей, возвращается к нему, встаёт чуть впереди, практически загораживая собой, заслоняя и от пробирающего ветра, и от чужих глаз.

Это не особо помогает. Феликсу хочется только исчезнуть. Стать снежинкой, упасть, растаять на чьей-то коже или сломаться под чьими-то ногами. По телу расползается озноб. Он прикрывает глаза, погружаясь в вязкую, как кисель, полудремоту, застывает в окружающем холоде, медленно обрастая коркой льда. Ему здесь не место, даже если Хёнджин считает наоборот. Нужно просто переждать время и вернуться обратно.

Но одно мгновение всё же врезается в память.

Мгновение, когда девятихвостая лисица сидит гордо и невозмутимо под деревом, окружённая трепещущими на ветру лентами и тягучим нестройным хором голосов. Когда остальные лисы замирают, а все кумихо, включая Хёнджина, протягивают к ней открытые ладони и проливают, проливают, проливают слова текучим быстрым ручьём. Когда яркая, ослепительная вспышка озаряет всё вокруг, и вместо лисьего силуэта в этом пульсирующем, янтарном свете зыбко появляется другой, высокий, тонкий, изящный. Женский.

Мгновение, в которое Феликс, застывший с внезапным комом в горле, с забившимся в груди, почти забытым искрящимся восхищением, почти не жалеет, что последовал за Хёнджином.